Теплота

— Все хорошо. Ваня говорит вкрадчиво, таким тоном самоубийц уговаривают с крыш не прыгать, или террористов заложников отпустить. Таким тоном от смерти спасают. Ваня говорит тихо так и рукой Мирона по плечу, по напряжённым мышцам, хлопает. Мирон реагирует вяло — в подъездном полумраке видно, как щекой дергает, нехотя. Хорошо же все. Мирон. Где-то там, в параллельной вселенной все хорошо. Пони там, радуга, поля ромашковые, вместо зассаного подъезда. — Ну подумаешь, баба бросила… Или что там у тебя произошло? Или что там у тебя, цербер собственной личной жизни? Ни шагу через черту, туда, в сокровенное, иначе зубами в глотку — никому никогда потаённое не открывал. Даже избранным. Со всеми бывает, Мирон. Ну, со всеми же бывает, только не у всех глаза пустые, будто по венам не кровь бежит, а кислота сплошная. Мирон губы кривит так, словно по ним членом настучать собираются. Господи, сравнение-то какое. Ебанутое. Красивое. Для Вани красивое — картинки в башке вырисовывает нужные, важные и правильные. Господи, прости. Мирон смотрит на обшарпанную — эмульсионкой густо выведено «Хуй!» — стену и закуривает. — Кто тебе сказал, что это женщина? И слету, сразу же, пока Ваня рот не успел открыть, чтобы: выдохнуть потрясённо, чертыхнуться сквозь зубы, отшатнуться боязливо-брезгливо — нужное выделить жирно. Подчеркнуть и обязательно красным. — Мне похуй, что ты там подумаешь. Лучше бы женщина. Мирон бьет под дых даже пальцем не пошевелив. Одним признанием наизнанку выворачивает себя, и Ваню рикошетом, ненавязчиво так, под ребра, с размаху. Пепел с сигареты падает под ноги на бетонный пол, сливается с серой пылью. — Сейчас возмущаться будут, что курим тут, — Ваня старательно отводит взгляд, цепляется за надпись на стене. Вот такой вот хуй, Вань. И не Мирону по губам, смачно так, с удовольствием. Не Мирону. Не в этот раз. А ведь кто-то же водил, разве нет? Было, и Ваню передергивает. Кто-то смазку размазывал по губам этим, и в рот трахал. Мирона. Его Мирона трахал. Засаживал по самые гланды. — Да, ты прав, пойдем, — Мирон оживает, окурок в стакан, с отбитым краем, втаптывает поглубже, чтобы не тлел. И вон, из теплого подъезда, в ночную питерскую осень. Ваня плетется следом. Ване ничего другого не остается и, почему-то, Мирон не гонит его от себя, не говорит избитое: «Я хочу побыть один». Привычное: «Я один быть хочу. Один, понимаешь?» — и тогда все прочь. Из жизни, из квартиры и забитых под завязку личек. Вон. Главное, потом не забыть всех обратно позвать. Он никогда не забывает. — Бухнуть что ли? Ваня брови приподнимает вопросительно. — Это был вопрос или предложение, Мир? Мирон молчит. Мирон покупает в ближайшем маркете виски, выбегает из магазина, вертит головой — Ваню ищет. Мирон руки беспомощно опускает, хлопает себя по карманам в поисках сигарет и телефона. — Я тут, — объяснять, что отходил за угол отлить не хочется. Мирон вздыхает, пожимает плечами дергано. Смотрит устало, сотовый прячет и прикуривает от протянутой Ваней зажигалки. — Я тебя потерял. Я подумал, что ты ушел. Мирон, господи… Ты ж не гнал. Ваня улыбается, Ваня губы растягивает, старательно, как на экзамене. — Своих не бросают, — ворчит и щурится от попавшего в глаза дыма. В квартире Мирона кавардак — непривычный, неправильный, неуместный. Ваня садится на диван и — носки с ярко-желтыми ананасами — ноги вытягивает. Тепло. Ему уютно здесь. Виски обжигает, скатывается по пищеводу теплым комом, шумит в голове. Мирон сидит рядом, плечом к плечу, тянет цепко бутылку на себя. — Не жадничай, Вань. Дай мне напиться. Дай сюда! На крик берет, тянет бутылку, цепляется в горлышко до побелевших костяшек, на щеках пятна злости горят, расцветают. Ваня пальцы разжимает, глаза прикрывает. Обреченно. Мирон пьет жадно, почти не морщится — молодость вспомнил, когда залпом, на публику, под аплодисменты. Мирон укладывается поудобнее на ваниных коленках острых, ладонь под щеку, чтобы мягче спалось. Мирон вздрагивает всем телом, елозит, поудобнее устраивается и губами мимолетно ткани спортивок касается. Мирон плавает в опьянении, виски стирает ограничения и недоверие плавится от градуса алкоголя, утекает вон из головы. Мирон во снах, где все хорошо и правильно. Ваня допивает остатки виски в одно горло, гладит Мирона по выбритой голове, под подушечками пальцев тонкий шрам — раньше не замечал. Ваня пялится на подрагивающие ресницы, на острый изможденный профиль и, осторожно, набравшись хмельной смелости, губами по скуле. Прости, господи. Прости.