***
Тсуне пятнадцать. И она поняла, что мир — больше, чем ее переживания. Реборн, мафия, все вокруг закрутилось, захватило ее с головой, вытаскивая из добровольного изгнания. Заставляя жить заново. Она учится радоваться мелочам. Снова напоминает ту дурашку-Тсуну. И замечает больше, чем хочет знать. У Реборна выше запястья вьется татуировка. Слишком аккуратно выбиты буквы на смуглой коже, слишком правильно идет она вдоль лучевой кости. Настолько слишком, что порочно. Бьянки темнеет глазами, когда слышит ее вопрос, но послушно переводит. «Свет». — До меня дошли слухи, что у тебя была метка, — как всегда беспардонно начинает репетитор. Тсуне пятнадцать, и она очень хотела об этом забыть. — Какая разница? Она пропала. — он умер, Реборн. Ты уж точно понимаешь. Черные глаза — нечитаемые, закрыты полями шляпы. —…и что ты защищала ее. Хотя характер рисунка говорил о не самом приятном сочетании черт владельца. Ты защищала человека, из-за которого твое тело покрывали незаживающие ожоги… У Тсуны в горле ком. Она не может возразить или остановить — только смотрит на собственное отражение. Чистое, пустое. Одинокое. Трясет головой, отгоняя непрошенные слезы, и застегивает рубашку. Репетитор, не знающий понятия «личного пространства», зашел прямо в раздевалку. — Какая разница? — только повторяет, желая прекратить этот фарс. Она готова к дурацкому заданию, к пуле в лоб, только бы забыться снова. Реборн искусно вывел ее из затяжной депрессии своими странными, нелепыми методами… чтобы загнать туда снова? — Возьми себя в руки, глупая Тсуна. Ты думаешь, этот человек захотел бы иметь такого слабого соулмейта? Готов поспорить, что нет… И она все-таки срывается. Швыряет, вроде, сумку ему в лицо, кричит, что Реборн не имеет права — у самого ведь есть все. Тошнотворно идеальная метка, и он не смеет говорить с ней, неудачницей. И бежит, не разбирая дороги. Запирается в комнате, надеясь, что хлипкая дверь и тонкий плед — достаточно для уединения. И только через пару часов истерики Бьянки заходит к ней сама. —…Та, которую он не защитил. И та, которая ему никогда не предназначалась, — пустым голосом вещает она, смотря в никуда. — Его «свет». Небо, которое не может принадлежать одному человеку. — Он сделал эту татуировку сам? — тихо спрашивает Тсуна, вытирая слезы. — Он всегда выбирал сам. — как-то горько улыбается девушка, и кидает внезапно на нее обжигающий, почти ненавидящий взгляд. Отчаяния. Смирения. — Не позволял себе навязывать. Ни судьбе, ни человеку. Бьянки съезжает на следующий день. Тсуна, как ни в чем не бывало, тащится на утреннюю тренировку. Она — Небо. Не для одного человека. Тем более мертвого. Ее глупые Хранители носятся вокруг, заставляя смеяться сквозь слезы. Реборн больше не прячет витиеватую надпись на левой руке. И шутит, что для симметрии, верха совершенства, ему нужно сделать еще одну. — На удачу, — полушутливо замечает он. Тсуне неловко перед Бьянки. Но Бьянки — далеко. Так, что даже ее собственный брат не знает, где искать. Реборн — рядом. Так, что достаточно закрыть глаза и протянуть руку к солнцу. Пальцы обязательно переплетутся с чужими, мозолистыми, длинными. Поддерживая. Согревая.***
Тсуне семнадцать. Гокудера, узнав от Бьянки о «метке» репетитора, рвется сделать такую же. С ее собственным именем. Выпрашивает разрешения, примеривается, куда набить иероглифы. — На лоб, — огрызается Реборн, уставший от плясок подростков с играющими гормонами. Тсуна только качает головой. Она знает — на спине у ее Урагана изящный рисунок волн. Он не снимает пиджаки, и на пляже сидит в футболке, и агрессивно, отчаянно злобно реагирует на Такеши. Тот, наоборот, спокоен. Знает, что никуда от этой напасти не деться. И предлагает полушутливо: может, и ему набить имя Десятой? Чуть выше алой воронки на собственном плече. Савада только рада. У Миуры на ладонях маленькие солнышки, два сразу — на брата и сестру. Тсуна рада, хотя радость ее носит слабый привкус горечи. Тсуне семнадцать, когда она встречает его. Словно сквозь толщу воды доносятся какие-то правила, угрозы, все отходит на второй план. Гулко бьется сердце, кожа отдается фантомной болью. Тсуне семнадцать, и у нее нет татуировок-шрамов. У нее нет на него права, но все тело горит странным огнем при одном взгляде на бастарда, на ее соперника, Небо, на***
Занзасу двадцать шесть. И восемь лет из них — в ледяной гробнице. В которую заключил единственный родной человек, предатель, оказавшийся слишком слабый духом, чтобы предотвратить все. Вместо того, чтобы сказать ему правду, он предпочел сбежать от ответа. Нельзя доверять просто так. В память об этом, о его собственной осечке, промедлении (мог убить, но дрогнул рукой — Тимотео был ему ебаным отцом), тело испещрили невидимые, вечно болящие шрамы. Вария доказала свою преданность. Вонгола — нет. Первым делом после освобождения он напивается с офицерами вдрызг. На несколько дней. Чтобы принять это. Прочистить голову. Проверяет работоспособность мышц, не хватало еще на конфликт колец прикатить в инвалидной коляске. Занимается делами, избегает до последнего, даже душ принимает чуть ли не с закрытыми глазами… И только через пару недель осмеливается. Запирает комнату, даже занавески задергивает, чтобы паскудный принц не подглядывал. Медленно, словно с самим собой борясь, скидывает перед зеркалом пиджак. Одну за другой расстегивает пуговицы, обнажая смуглую кожу. На двух последних срывается, тянется к бутылке. Обжигает горло пойлом. Хорошо. Так проще. Оторванные пуговицы летят на ковер, одна укатывается дальше, но Занзас слишком занят. В полутьме комнаты его кожа кажется темно-серой. Грязной. И горят красные глаза — демон во плоти. Но по груди, к низу живота, плывут белые бумажные журавли. Прозрачные, невесомые почти. Скайрини сглатывает. Странно сжимается сердце, казалось бы, нахуй этого соулмейта, он ему ничем не обязан, но на душе тепло — кажется, в этом месте даже не болят раны. Занзасу двадцать шесть (или восемнадцать?) и его соулмейту еще нужно доказать свою преданность. Но он, отчего-то, не сомневается. Пока не встречает ебаную Саваду, и единственное место, где не касалась боль, не обжигает пламя. Она лохматая, да еще бледная как смерть. И кожа у нее — чистая, как первый снег. Взгляд — надломленный, испуганный. Глядя, как жмется эта сука за спиной своего защитничка, Аркобалено с черными глазами, у Скайрини с костяшек срывается пламя ярости. Его доверие нужно оправдывать. Тсунаеши Савада (незаметно для чужого глаза, невесомо почти касающаяся кончиками пальцев запястья своего «репетитора», и этим заставляющая метку отдаваться кислотной болью) этого сделать не смогла.***
Тсуне двадцать три, и она — Вонгола Дечимо. Люди ходят перед ней на носочках, даже Аркобалено прислушиваются к ее мнению. И слухи. Слухи-слухи-слухи. Тсуна — не заплаканная маленькая девочка, и не ратующая за принципы подросток. Она сильная. Она не боится скидывать тесные пиджаки, носить юбки на ладонь выше колена. Что с того, что у каждого Главы всегда был соулмейт? Пусть придут и скажут ей это в лицо. Она гордится собой. Шрамы, каждый из которых несет в себе опыт, сильных противников и новую ступень. Вот метка ее жизни. Не человека. Гокудера принимает свой «крест». Становится ее вторым Советником. Вроде, позволяет даже Такеши переехать в его фамильный особняк. Изредка только кидает нечитаемые взгляды на первого, когда Реборн, занятый работой, закатывает оба рукава. «Свет», итальянская вязь на левой. «Счастье-удача», короткие, рубленные иероглифы на правой. Иногда еще алые засосы на шее, но их Советник Десятой не считает нужным скрывать. Тсуна вполне удовлетворена своей жизнью. Ей никто не указ, и на нее ни у кого нет права. Не потому, что от нее отказались, а потому, что она так решила сама. Реборн — ее. Вария — тоже… Но, несмотря ни на что, каждая новая встреча — жалящие искры, бегущие вдоль позвонков. Взгляд — пощечина. Слово — раскаленный металл, льющийся в уши. У него чистая шея, когда в запале откидывает за спину свои дурацкие перья. Рубашка расстегнута на три пуговицы, открывая кадык и ключицы. Не больше. После таких встреч Тсуна чувствует себя выжатой как лимон. Постоянно на стреме, словно готовится… чтобы что? Поймать? После таких встреч у нее есть силы только добраться до Реборна, уткнуться ему в шею, и оставить свой новый след. Он ухмыляется снисходительно, позволяя стаскивать рубашку. Глядит темными, слишком понимающими глазами, и Тсуне не нравится — в следующий раз она приносит повязку. Ей нужна близость, а не чужой анализ. — Десятая… вы знаете, шрамы — показатель непрофессионализма! — внезапно заявляет Гокудера, нервно докуривая вторую сигарету. У него была мигрень, после небольшого загула, а затяжки делали отходняк немного легче. Тсуна только кивает ему, не отвлекаясь от доклада. Кея сейчас изучал обстановку в России, и, несмотря на равнодушно-официальное оформление, она в каждой строчке чувствует «где, в каких позах и как глубоко он видел эту Россию и их зиму». — Я, это... с Бельфегором пил, — продолжает Советник, кидая на нее странные взгляды. Будто ожидая чего. Не будет же она корить его за это? — И он сказал, что, знаете, у босса… вся спина в них. В шрамах. — И что? — тяжело вздыхая, спрашивает Тсуна, когда тишина становится неловкой. Что за тему он выбрал? Почему вообще… Она замирает, осознавая. Всматривается в зеленые глаза, ища подтверждение. Но Хаято отводит взгляд, и тушит сигарету. Только чтобы вытащить вторую, нервно перебирая пальцами. — И… и все. Шрамы только. Непрофессионально это… Показалось, наверное. Глупости. Сама себя накрутила, и теперь везде подвох чудится. Тсуна просит его поменьше проводить времени с Бельфегором — и это касается не только субординации, но и заботы о здоровье подопечного, а так же о его репутации — а затем просит набрать ей Кею. Пусть возвращается, раз уж температурит… Ямамото хромает, и Тсуна корит себя, что заметила только после собрания — когда мечник неловко встает, да опрокидывает стул. Гокудере не до этого — он ругается с прислугой, которая сбежала от болеющего Хранителя Облака. — Такеши? — она хмурится. Сильный враг? Облава? Но неделя выдалась тихой, даже полиция, разморенная праздниками, только отмахивалась от шнурующих туда-сюда мафиози. — Что с тобой? Парень улыбается, неловко причесывает торчащие волосы. — Ай, не обращай внимания, Донна. — он знает, как Тсуне не нравится это обращение. Так ее называли подчиненные, а не друзья. Реборн звал ее Ёши. Но только наедине. — Тренировка не задалась… — он внезапно отворачивается. И продолжает будничным тоном: — Мы со Скуало, значит, заняли их зал… а там Скайрини-сан зашел, что-то по поводу «мусора и мраморной говядины», я не вникал… ну и… — И? — тон у нее налился свинцом. Если он посмел поднять руку на ее Хранителя, то… Такеши примиряюще поднял обе ладони вверх. — … сглупил. Позвал его с нами размяться! — от услышанного Тсуна роняет папку, а подошедший Гокудера — телефон. И челюсти, да. Легкомысленность Дождя была им хорошо известна, но не настолько же… — Проверить босса Варии на зуб, так сказать… — Ебанутый, — припечатывает Хаято. Перекидывается с ним парой взглядов, торопливо подхватывает мобильный и документы Тсуны, спешит к двери, словно не в свое дело вмешался. Тсуна не успевает понять, что не так. Хотя интуиция нашептывает что-то на ухо, щекочет слабо. — …по ногам целил, чтобы свалить на спину. Саваде не сильно интересно. У нее много дел, и слушать подробности спарринга с Занзасом — не самое увлекательное занятие, но она ждет. Что-то странное мелькает в темных глазах друга, то же самое, что было у Хаято. Это… — Брюки ему порвал. Неловко, да? — Да. Такеши, подбираясь к двери, еще что-то мелет. Про компенсацию, потому что костюм был дорогой, про Супербию, который чуть не получил пулю в лоб за смех. Что у Занзаса, оказывается, ноги не волосатые, как Ямамото представлял, а чистые. Правильно, наверное, сказать гладкие, но ему как-то неудобно такое говорить о Занзасе… Кожа у него чистая. И захлопывает за собой дверь, оставляя Тсуну наедине с мыслями. — Идиоты, — только выдыхает она, осознавая, что творили Хранители. Они знали про ее «три года до Реборна». Про резанные вены, про пустоту. Но про Занзаса Тсуна им не сказала и слова. Как догадались, как вообще дошли до такого глупого решения, самим взять и… без ее спроса… Тсуна рассмеялась, закрывая голову руками. По щекам текли слезы. Благодарности. Хибари снова в медпункте. На этот раз — уже без простуды. Простуда из России оказалась подарком от Князя, местного верховода. С ним пообещали пообщаться местные Семьи, но упрямого Кею пришлось-таки отсылать к Луссурии. Вернулся он без температуры, зато со сломанной рукой. — Я даже не буду спрашивать. — Не спрашивай, — хмыкнул Облако. Тсуна проглотила подкол, и, массируя стреляющие виски, удалилась. Хибари играл в молчанку, но Мармон — самое адекватное лицо в Варии — обещал сообщить подробности через пару часов, как разберется с ремонтными работами. Она, конечно, знала, что иногда Кея был неконтролируемым, но… — Армрестлинг? — уточнила она, чувствуя, как поднимается внутри пламя. Туман Варии холодно закончил отчет и положил трубку. Хорошо. Теперь она могла вдоволь накричаться. Хибари вызвал Занзаса на армрестлинг. Потому что левая пятка приказала, как всегда. Мало того, обвинил его в жульничестве, якобы пламя по венам пускает, и рукава надо закатывать до самого плеча. После чего где-то в середине матча и получил… ответ. Идиоты. Какие же идиоты, прости Небо, но от Кеи она такого не ожидала. — Передайте ему извинения, — сквозь зубы процедила Тсуна. Вайпер отчетливо хмыкнул. Савада, не выдержав, сделала так же — бросила, не дождавшись ответа. С тяжелым стоном упала в кресло. Реборн недовольно поморщился — Донну явно не смущало, что в этом кресле сидел он. Пришлось отложить книгу. Чужая голова уткнулась ему в шею — привычная поза. — Зачем они так со мной? — приглушенно донеслось до него. Теплое дыхание щекотало кожу. Реборн мягко пропустил сквозь пальцы светлые пряди, медля с ответом. — Зачем ты так с собой, скорее? — тихо усмехается он, и, не позволяя отстраниться мигом вскипевшей девушке, прижимает ее к себе, касаясь губами заалевшего уха — его всегда забавляло, как краснела ученица. — Ну же, Ёши. Сама решишься, или подождешь, пока всех Хранителей не покалечат? Она молчит, только дыхание сбилось — от нежелания признавать, от опаски, от легкого возбуждения от близости. Но Реборн не продолжает, только удерживает ее рядом, согревая теплом. Не давит, предоставляя выбор. С тяжелым стоном Тсуна отстраняется. Нащупывает мобильный, листает последние контакты. И сообщает Мармону, что извинится лично. Реборн поощрительно гладит вдоль спины, и внутри все смешивается — нервное ожидание этого «лично», и сладкое томление от чужих прикосновений. — Пойдешь со мной, — мстительно шипит она в горячие губы, отбросив телефон куда-то за стол. Аркобалено ухмыляется, расстегивая ее юбку. На террасу опускается вечер. Влажный воздух липнет к коже, алое марево заката освещает крыши домов и мерцающую поверхность океана. Тсуна приходит с опозданием. Реборн — хитрый лис — каким-то образом отвертелся, ссылаясь на встречу с Ноно, и ей приходится уступить. Теперь жалеет. В груди тихо — сердце не бьется почти, настороженное. Скайрини вальяжно растянулся на соломенной скамье, закинув ноги на столик. Он цедил вино, не обращая внимания на вошедшую. — А я думал, уже аркобалено своего ебанного пошлешь, чтобы меня раздеть. Тсуна вздрагивает, как от удара. Сжимает и разжимает кулак, заставляя заледеневшую кровь циркулировать заново, разминая сведенные пальцы. — А тебе есть, что скрывать? — внезапно нагло интересуется она, усаживаясь напротив. Между ними — хрупкое стекло столика. Не больше двух метров. И настоящая пропасть в шесть лет умалчивания. У Скайрини темнеют на лице шрамы. «Признак непрофессионализма». Но эти, скорее, след предательства. Тсуне никогда не понять Ноно, но Занзаса она понимала… — А тебе? — цедит бастард, буравя ее алыми глазами. Тсуна устала от этого. Хрупкое равновесие уже нарушено — грань пересечена. Что бы она сейчас не сделала — все не будет прежним. И это, наверное, хорошо. Даже если Занзас даст ей пощечину, или молча уйдет. Если в дальнейшем их контакт сведется к разговорам по телефону и подписыванию контрактов. Или же… Подчинившись порыву, Тсуна тянется к нему. Далеко. А чертов Скайрини и не думает помогать — следит за ней лениво, из-под ресниц, но цепко, так, что понятно: только попробуй остановиться, Савада. Не простит. Плевать. Если уж она девятилетней девочкой умудрилась плюнуть на мир, то почему бы не сделать это как двадцатитрехлетней Донне? Тсуна, прямо по качающемуся столику, перебирается ближе. Касается чужой горячей груди. Гулко отдается в руке биение сердца. Бешенный ритм, будто они на поле боя, дыхание перехватывает от контраста — насмешливая расслабленность, и пламя внутри. Чужие обжигающие руки удерживают за талию: хлипкая конструкция шатается больно опасно. Глупо будет, если она навернется на пол… хотя Занзасу по боку. На полу даже удобнее, наверное — декоративная скамья слишком узкая. Тонкие прохладные пальцы забираются под низ черной рубашки. Вдоль линии роста волос, выше, останавливаются резко, самыми кончиками соприкоснувшись с росчерком метки. У гребанной Савады — нашла время — распахиваются глаза. Как рыба беззвучно открывает губы, и Занзас рычит: вечно она делает не то, что нужно. И впечатывается в эти самые губы поцелуем. Пусть идет нахуй этот Аркобалено. И принципы Савады пусть идут туда же. Даже если она от него отказалась, Занзасу срать. Она была его — и останется. Надо будет, зубами оставит метки по всему телу. Он привык выгрызать свое. И Она к нему привыкнет. Но это не нужно. Стоит дойти укусам-поцелуям до тонкой шеи — и на коже расцветают чернильные пятна. Савада стонет, закусывает опухшую губу, и рассматривает собственное голое плечо (платье Скайрини успел сдернуть до самой талии, не церемонясь). Не те рваные обрывки, что казались мазками пепла, но переплетения узоров, словно жидкого пламени. Черное с красным и золотым. Мощно, ярко, завораживающе… Она вскидывает объятые пламенем глаза. И, кажется, впервые за годы их близости-ненависти говорит правильные слова. — Мой. Когда она — растрепанная сильнее обычного, покрытая его метками (укусы на шее, чтобы сорвать злость от аккуратной татуировки чуть выше сердца. «Возрождение».), блаженно растянувшаяся на его пиджаке, признается, что на встречу ее уговорил Советник, Занзас только морщится лениво. Скайрини не делится своей собственностью, но сейчас должен признать — это с ним поделились. Пусть будет, раз так.