звонки, у которых нет нас

«Так что? У тебя кто-то есть?» Думать об этом больно. Шон сидит на крыльце — ночь безлунная, холод пробирается под куртку, стискивает ребра и то, что под ними. Ребра болят. Дышать нечем. У него есть дурацкие фотокарточки, старые и бумажные, с женщиной, которую он презирает, с отцом, братом, бабушкой, дедом. И ни одной — с Лайлой. «Ну же, где ваша улыбка, мисс?» «Отвали, нет, стой, на мою камеру… Я хочу эту фотку. Хей, мир! Шон отжал мой косяк – ребятки, мы в жопе!» «Ли, мы в прямом эфире.» «ЧЕГО? Мои предки меня убьют!» Лайла смеялась, как умалишенная, развалившись и вытянув ноги. Конечно, ей было плевать, что скажут предки; ее голова покоилась у него на груди, тяжесть на ребрах — приятная, волосы — шелк; Лайла пахнет травкой и апельсинами, ее глаза — черные и огромные, сраный космос. Она корчит рожицы, ржет, сползая на живот; ее смех отдается вибрацией и разносится по телу. Шон подкуривает. Клэр убьет его, если унюхает табак, Даниэль не останется в стороне — потому они не узнают. Потому… «О, так теперь ты спортсмен?» Он бы хотел ухмыльнуться сейчас. И чтобы Лайла тоже ухмылялась, беззаботно, как прежде. А потом бы пялилась в горизонт, перекатывая сигарету меж губ, удивительно задумчивая. Шон бы хотел знать, о чем она думала. «Я принимаю таблетки… Я не могу спать без них, понимаешь? Думаю о вас с Даниэлем, и мне…» Шон закрывает ладонью лицо. Прячется от себя (бесполезно). В груди жжет, глаза снова сырые, как и в тот разговор, призрак Лайлы садится с ним здесь и сейчас, обнимает, укладывает голову на плечо, будто в старые-добрые. Лайла — в его голове, в каждом скетче, незримо, терять ее так же больно, как Эстебана. С каждой милей, с которой он удаляется от Сиэтла, больнее, и от этого нет таблеток; сны пустые, как исхоженные дороги. Как, должно быть, дом Диазов, в котором больше никто не живет. Шон выбрасывает окурок и возвращается в дом. Скидывает куртку, стискивает кулаки — и решается, выдыхает в трубку шепотом, сжимая ее озябшими пальцами, будто хватается за соломинку: — Привет.