Лепестки чайных роз

      Хлопнула дверь дома 221Б по Бейкер-стрит, а я легко взбежал по лестнице, перед этим искренне насладившись чаепитием в компании одного из моих пациентов — капитана Морстена — и его милой дочери, девицы на выданье, которой я был представлен по инициативе её отца. — Добрый день, Холмс! Знаете, старина, сегодня я имел удовольствие познакомиться с очаровательной де… — я резко осёкся, едва ухватив взглядом, тренированным за годы расследований с моим другом, почти незаметную среди груды разнообразных вещей и бумаг дорожку светлых, отливающих перламутрово-персиковым цветом лепестков, принадлежащих чайным розам, как я недавно узнал по чистой случайности — любимым цветам Холмса. — Миссис Хадсон!       Чем-то встревоженная домовладелица почти сразу появилась в дверях гостиной. — Миссис Хадсон, как давно Вы последний раз приносили те розы, что так нравятся Холмсу? — Розы? Да вот уж две недели как не видела на рынке ни одного букета, будто сквозь землю они все провалились! — она охнула, также заметив лепестки, и умоляюще взглянула на меня, — Доктор, если бы Вы знали, как я беспокоюсь за мистера Холмса! Он провёл у себя в спальне весь день, я пыталась зайти, чтобы протереть пыль, но он так накричал на меня, даже не открыв двери, что я не смею даже ступать на лестницу! Поговорите с ним, Вас он не прогонит, и, кроме того, Вы ведь врач! — Конечно, миссис Хадсон, не беспокойтесь… — Я улыбнулся ей, стараясь скрыть собственную тревогу, и принялся пробираться к лестнице, лавируя по немногим клочкам свободного пространства.

***

      Я постучал в дверь спальни Холмса, и, получив в ответ неопределённое мычание, осторожно приоткрыл её, ожидая увидеть нечто совершенно неожиданное. Холмс сидел на полу, опираясь спиной о кресло. Значительные круги под глазами свидетельствовали о том, что он опять не выспался, а ещё большая, чем обычно, взъерошенность — о том, что никуда сегодня не выходил. Но сильнее всего в глаза бросался пугающе пустой взгляд тёмных глаз, сверлящий стену напротив, а также светлые лепестки, ковром укрывающие пол, и… — О Боже, Холмс, это ведь ханахаки! Но… Как такое возможно? Это ведь всегда была она, Эта Женщина, что всегда отвечала Вам взаимностью?! — Не в силах сдержать своё изумление, изливающееся непрерывным потоком вопросов, я подлетел к другу, и, увидев, как он медленно оседает на пол, сел рядом и уложил голову полубессознательного Холмса себе на колени, внимательно осматривая запястья и предплечья, полностью обвитые множеством миниатюрных чайных роз с сильными упругими стеблями и свежими бутонами и цветками — они даже успели отрастить длинные шипы, впрочем, с тихим хрустом рассыпавшиеся от моих прикосновений. — Холмс, это последняя стадия, так что если она Вас не любит, помочь может только операция — я ведь хирург, так позвольте мне спасти Вас! Я уверен, если Эта Женщина почувствует недомогание, такая как она легко позаботится о себе, даже не беспокойтесь, только позвольте мне…       Холмс посмотрел мне в глаза. В его взгляде читалась обречённая решимость приговорённого к смертной казни. — Она не при чём… Я не могу рисковать Вами, Ватсон… — на грани слышимости прошептал он и провалился в обморок.

***

      Я застыл, как громом пораженный. Волна, целое цунами чувств накрыло меня и уносит, не признавая какого-либо сопротивления — я вспоминал.       Вспоминал нашу первую встречу, когда я впервые заглянул в его тёмные глаза, а он, едва окинув меня взглядом, точно расписал всю мою скучную и бесцветную жизнь — жизнь до него…       Вспоминал, как уже привычно прижимаюсь спиной к его спине, отстреливая очередных неприятелей и с кристальной ясностью осознавая, что вручаю свою жизнь в руки этого человека позади — и что он вручает в мои руки свою…       Вспоминал, как он учил меня танцевать, потому что я хотел по причине своего неумения вальсировать отказаться от участия в званом вечере, куда мы были в качестве благодарности приглашены одним из наших знатных клиентов… Как таинственно мерцали глаза Холмса в полумраке гостиной, его рука лежала на моём плече, моя — на его талии, а хриплый шёпот один за другим отсчитывал такты венского вальса…       И этот человек, яркая, но недосягаемая звезда, расцветившая мою жизнь яркими красками, всегда немного отстранённый, не переступающий определённой границы — любит именно меня? Любит настолько, что готов отдать свою жизнь, рассыпаться мириадами чайных роз только за то, чтобы я мог жить дальше?

А люблю ли я его?

      Глупый вопрос. Прячась в раковине благопристойности, я загонял в угол и себя, и его, заигравшись до такой степени, что сейчас он находится на грани жизни и смерти только лишь по моей вине…       Конечно, я люблю его! В этот миг я впервые осознал это, осознал настолько ясно, что не мог оставаться в стороне, не мог прибегнуть к помощи иглы и скальпеля, зная, что именно моя любовь сейчас может спасти самого дорогого для меня человека.       Задыхаясь от нежности, я покрывал невесомыми поцелуями его веки с длинными чёрными ресницами, высокий лоб, скулы, резкий абрис челюсти… Я касался губами его тонких, но сильных пальцев, пальцев вдохновенного музыканта и безжалостного бойца, запястий, покрытых этими проклятыми розами, разносящими по комнате сладковатый ненавязчивый аромат. Я впивался в его губы снова и снова, пытаясь передать вместе со своей любовью бесценное биение жизни, согреть, удержать у самой грани…       Ресницы Холмса дрогнули, он чуть приоткрыл глаза и сфокусировал мутный взгляд на моем лице и губах, ещё мгновение назад накрывавших его собственные. На его лице отражалась целая буря эмоций — недоумение, неверие, пугливая радость, и наконец — всепоглощающее счастье, казалось, мягко осиявшее всю комнату.       Улыбаясь, он хрипло из-за ещё не слушающихся связок произнёс: — Ватсон, Вы знаете, как я люблю Вас?       Я легко рассмеялся, ощущая, как за спиной будто раскрываются мощные крылья из чистого, незамутнённого счастья, и снова поцеловал его, тихо шепнув в самые губы: — И я Вас, Холмс…