matta itsuka

Как там твоё имя, говоришь? Ни с того ни с сего не могу его вспомнить. Прости, что смеюсь как дурак.

Утро выдалось славным и оттого казалось бесконечным. Мисаки наблюдает за тем, как редкий солнечный луч лениво переползает с переплета шекспировской «Бури», подаренной Сета-сан на прошлый день рождения, на покрывало, а потом и на кожу, ласково щекоча нос Кокоро. Та смешно морщится, будто бы сквозь сон тепло чувствует, но остается в объятиях Морфея. Мисаки думает, что это красиво. Спокойно. Эфемерно, сказала бы Каору, будь она тут. И будто бы не было ничего плохого. Мисаки сглатывает подступивший тяжелым шаром ком в горле и считает на вдох-выдох. Сотый раз мысленно прогоняет вызубренные, как молитвы, слова, болезненным эхом отдающиеся где-то под грудью. Каору больше нет. А значит больше нет и смысла тешить себя надеждой о ее возвращении. Каору больше нет, как нет больше и остальных членов существовавшей когда-то группы. Они исчезли бесследно. Пропали внезапно, без объяснимых причин, навсегда. Мисаки ежедневно щелкает кнопкой пульта, чтобы монотонный голос диктора по ту сторону экрана повторил заученную до тошноты фразу о том, что за несколько лет количество пропавших без вести почти удвоилось и превысило астрономическую цифру в 250 тысяч человек. Мисаки ежедневно поливает цветы Канон и желает доброго утра плюшевой обезьянке Хагуми. Мисаки ежедневно вспоминает тех, кого никогда больше не увидит. Кокоро самозабвенно рассказывает истории про жаркие страны, про Танабату, про цуру, принимающих облик близких увидевшему его человеку людей, а по ночам, когда Мисаки просыпается от очередного приступа кошмаров, обнимает последнюю крепко и улыбается так, что кажется, будто солнце ночью взошло. Кокоро знает о неизбежности. И о том, что однажды исчезнут и они, тоже знает. Потому она, будто между делом, однажды бросает обещание, что никогда не забудет время, проведенное вместе, от чего Мисаки отшучивается, только чтобы пропало нарастающее чувство грусти. Кокоро всегда смеется громко и забавно ругается, когда подруга нервно поджигает и выкуривает очередной «Лаки Страйк». Цурумаки Кокоро любит книжки с картинками и чужие улыбки. Мисаки любит улыбку Кокоро. Утро выдалось славным и оттого казалось бесконечным. Когда Мисаки открыла глаза, солнце только-только осветило заспанный город, пробуждая тот от ночной дремы. На балконе никого не было, и потому тюль, шелохнувшийся от летнего ветра и коснувшийся голой ноги, рассеивает тревожные мурашки по всему телу. Не бывает же так, чтобы она не встречала рассвет по утрам. Мисаки понимает все раньше, прежде чем реальность ударяет наотмашь неоспоримыми фактами, заставляя колени подогнуться, а сердце болезненно сжаться. И все равно бежит вниз, чтобы убедиться в отсутствии, дабы не обмануть и без того измученное тоской сознание. Кокоро нет нигде, и Мисаки падает на колени, кричит. Кричит так, что голос резким эхом отдается от стен полуразваленных небоскребов. В квартире тихо. Слишком тихо для прежнего мира, до краёв наполненного одним человеком, от которого осталась только начатая пачка «Чоко боллс» на перилах балкона. На другой стороне тротуара Кокоро стоит, улыбаясь во все тридцать два, и Мисаки в ответ цуру впервые за долгое время тянет улыбку сквозь слезы: - До встречи, Цурумаки Кокоро.