me no worry me no care me go marry a millionaire

Фонтейн ласково зовет их: «мои ученые». Бриджит мучительно хмурится, закусив тонкие губы, а Сушонг хмыкает, осторожно протирая очки рукавом халата. Как интересно. С каких это пор они «его»? Нет, Тенненбаум понятно с каких, но это Сушонга не касается. Сушонг Фонтейну не собственность, не нужно обобщать. Ворс алого ковра любезно поглащает шаги пары тощих, кривоватых ног в идеально выглаженных черных брюках и туго зашнурованных башмаках. Сушонга выворачивает наизнанку от неуместности этого слова в данном контексте. Слово «свидание» сюда не подходит. Скорее «отработка» или, может, «репетиция»? А Фонтейн, тем временем, как ни странно пунктуален как никогда, ждет его в условленном месте. Подпирает стену и задумчиво курит возле какого-то папоротника, а Сушонг готов поспорить на наручные часы и свое ухо, что Фонтейн обязательно потушит сигарету о стенку горшка и небрежно бросит окурок внутрь, даже не потрудившись его закопать. Они входят вдвоем в лифт, что отвезет их вниз, прямиком на девятый круг Ада или куда там по Данте попадают алчные и идиоты? А алчные идиоты? Сушонг не помнит, а Фонтейн жмет на кнопку "закрыть створки лифта". – Надо же. – разрезает тишину в укромном полумраке узкой, железной раковины. – Что. – Так непривычно видеть тебя без халата. Уже который раз это делаем, а я все никак. Сушонг равнодушно провожает проплывший по ту сторону иллюминатора косяк серебристых рыбок, убрав руку за спину. – Пожалуй, промолчу. Я даже не знаю, что вам на это ответить. – бесцветно и холодно. – Как пожелаешь. – Покровительственно и так же бесцветно. Ты же не моя собственность, с чего бы тебе спрашивать? Как-то не клеится "сцена в лифте". Совсем без старания, без огонька. Ни тебе «боишься ли ты Бога? – о, нет, я боюсь тебя» или «учебники физики гласят, что мир не таков, каков на самом деле»... Черт возьми, да сюда даже «метрическую систему»* не впихнешь. Сушонг прикрывает длинными, узловатыми пальцами аккуратный нос. А когда убирает их от лица и смотрит на них, то обнаруживает, что они мокрые и красные от теплой крови. – Что с тобой? – Да так, ничего особенного, – Сушонг шмыгает носом, – давление шалит. Фонтейн все говорит и говорит, потому что он может себе это позволить, пока они сидят за столом и Сушонг жует абсолютно несоленый салат с креветками и еще какой-то тягучей «резиновой» дрянью. Адамового моллюска в этот салат запихнули, ну не иначе. Фонтейн заигрывает и шутит про гейшу. Ну ты понимаешь да, такие хорошенькие, худые как тростинки и развлекают богачей. Отправляет кусок стейка в ухмыляющиеся, перемазанные маслом губы – ну ладно, это просто шутка, ничего личного. Сушонг слабо улыбается только уголками тонкогубого рта. «Еще одна такая шуточка и эта вилка окажется у тебя в глотке» – думает Сушонг и запивает эту мысль холодной водой. Он только думает, и Фонтейн это прекрасно знает, поэтому он продолжает стучать по красной кнопке с выведенным на ней белыми буквами словом − «терпение» кулаком. На ум очень просится банальная, набившая оскомину метафора танца, только она здесь не подойдет. Это не прыгающий в кровавой луже посреди сцены в пустом зале Раян, не трепыхающийся в высоковольтных проводах экзальтированный Коен и даже не извивающаяся вокруг шеста лишь в перьях да бусах «танцовщица эпистолярного жанра» Джолен. Это игра в шахматы, где каждый просчитал несколько шагов наперед и, чтобы не потерять лицо, каждый раз его меняет. Своими силами, не обращаясь к Штайнману, в реальном времени. И пока один продвигает черную ладью вперед с мыслями о том, как Эндрю Раян скоро будет корчиться в агонии, потому что в его тощее тело вонзились тысячи клинков, другой перебирает в пальцах белую пешку, переваривая то, что увидел краем глаза в узкой щелочке между мирами. С другой стороны, Сушонга это, в принципе, устраивает. Фонтейн увивается вокруг него, словно овод вокруг сонной коровы, дарит ему всякое дорогое барахло, которое не особо нужно, но лишним никогда не будет и приносит деньги в аккуратных белых конвертах. У Фонтейна кусок угля вместо сердца, а у Сушонга на месте сердца калькулятор. Ну и иногда они спят друг с другом. Без обязательств, без чувств и прочей блажи. По крайней мере, с этой стороны. Это не продажа себя, а ответ на ухаживания. Фонтейн сидит на измятых простынях и его могучая спина в темноте вырисовывается белой глыбой льда. Сушонг поспешно натягивает черный свитер, стоя у зеркала и не может отрицать очевидного – он весь, от шеи до выпирающих костей таза в темно-вишневых следах от укусов, засосах и мелких ссадинах. – Я же просил вас быть осторожнее. – А какая разница? – Фонтейн ухмыляется, обнажая кривоватые зубы, – ты все время в халате до пола, под ним не видно. Сушонгу придется натянуть ворот свитера как можно выше.