Горький дым

Кажется, даже небеса тихо плачут, задыхаются в кровавых рыданиях, пуская на Землю занавесу беспросветного тумана, сквозь который не слышно истерично громких криков Салли, что насквозь пропитаны горем, тем ужасным и нескончаемым горем, прожигающим мальчишку насквозь. А может, небеса лишь так смеются над ним? Злобно улыбаются, смотря на его мучения, и искренне довольствуются его страданиями? Если бы все так и оказалось бы, то Салли, наверное, ничуть и не удивился бы. Ведь он уже понял, давно, черт возьми, понял, насколько ужасен этот дрянной мир, заставляющий страдать, захлебываясь в ужасе и отчаянье, всех, кто все еще жив и способен чувствовать. Болезненно стонет и как-то слишком обреченно всхлипывает, раздирая кожу на теле собственными руками. Опирается спиной на ствол дерева, съезжает по нему вниз, прямо на липкую, противную, мокрую землю, чувствуя, как больно давит неровная древесина на онемевшую от холода спину. Жмурится, сжимая зубы до такой степени, что сводит скулы. Хватается за свои длинные патлы, отросшие до невозможности, стискивает их в кулаках и тянет, тянет, тянет так, будто пытается их вырвать с корнем. Ему в один момент кажется, что даже завывающий ветер усмехается над ним. "Что, Фишер, неужели не получается заменить душевную боль физической?" — так и слышит парень в очередном дуновении стихии. И от этого ему становится только хуже. Правда режет гораздо больнее и сильнее, чем нож, воткнутый в грудную клетку. Осознание того, что он никогда и ничем не сможет закрыть пустоту в собственной душе от смерти Ларри, сковывает легкие железными оковами, мешая сделать глоток свежего воздуха. Задыхается. Не то от бесконечных всхлипов, не то от отвратительных, безумно сильных чувств, которые, кажется, с небывалой скоростью убивают его изнутри, оставляя после себя лишь тлен и болезненную пустоту, словно самый сильный яд, пущенный по венам. Комкает в руках последнюю записку от Ларри и отчаянно пытается придти в себя. Содрогаясь всем телом, истерично шарит руками в задних карманах джинс, пытаясь выудить из них какие-то дешевые сигареты и зажигалку. Глотает слезы вместе с горьким дымом, поднося дрожащими руками ко рту разгорающуюся сигарету. Затягивается, давясь собственной болью, а в голове мелькает лишь "Мудак... Какой же ты мудак, Ларри." Вздох. Еще один. Никотин, кажется, выедает насквозь легкие своим горьким дымом. И этот дым, что вылетает прямо из искривленных отчаяньем губ Салли и мигом смешивается с плотным туманом, кажется, настолько же пропитан горечью и болью, как и душа мальчишки. — Блядство, — закашливается на вдохе, — Блядство! Кричит. В темноту, в бескрайний туман, в кровавое небо. Кричит, пытаясь выдохнуть вместе с дымом все то, что он чувствует. Все то, что делает его сейчас, прямо, блять, сейчас живым трупом, сходящим с ума от всепоглощающего безумия и собственного бессилия. Ведь он правда ничего не может сделать... Он абсолютно ничего не может сделать с тем, что буквально только что он лишился самого дорогого. Того, без кого его жизнь обретает совсем иной оттенок: серый и бессмысленный. Такой, на который смотришь и не видишь ничего, кроме пугающей пустоты, что раздирает на клочки сознание. Осмысление этого факта вновь заставляет Салли болезненно сжаться от ноющей боли где-то в сердце. Снова его рвут на клочки. Хотя казалось, что дальше уже некуда. Казалось, будто болеть сильнее уже не может. Казалось... А что у него осталось от Ларри? Воспоминания, которые вскоре поблекнут, словно старые фотографии, и сотрутся временем? Фотографии, на которых они вдвоем такие счастливые, улыбающиеся и еще незнающие, что их ждет впереди? Или эта чертова записка и прощальные СМС, пестрящие фразами "прости" и "не вини себя"? Со всхлипом сжимает в руках скомканную бумажку до судорог и до побелевших костяшек. Больно, слишком, блять, больно! — Джонсон! — кричит, срывая голос, и чувствует, ясно чувствует, как совсем скоро не выдержат его голосовые связки, оставив ему возможность лишь хрипящим шепотом проклинать жизнь, судьбу и Ларри, захлебываясь в соленых, противных слезах, — Джонсон, мать твою, ты меня слышишь? Я тебя ненавижу! Ненавижу, блять, слышишь? Всеми фибрами души! Зачем мне твое "Я люблю тебя" на бумаге, если я больше никогда в жизни не смогу услышать это от тебя и никогда не смогу поцеловать твои блядские губы? Зачем, объясни, зачем?! И вновь всхлипы. Как маленький ребенок сжимается в комочек, пытаясь стереть тыльной стороной ладони слезы, и снова затягивается. Давится. И непонятно уже, чем: всхлипами или горьким никотиновым дымом? Вновь так горько плачет, часто-часто вздрагивая. И Ларри, надеясь, что парень хоть как-то почувствует его присутствие, прижимается к нему сзади. Обнимает прямо как раньше, как тогда, когда он был еще жив, и своей призрачной дымкой обволакивает все тело Фишера. Кладет голову на плече Салли и вздыхает. У него не было выбора. Он вынужден был причинить боль тому, на чьем лице он ненавидит слезы. Но Салли не чувствует странное тепло, пробежавшее у него по телу. А может и чувствует, но просто не обращает на него внимание в порывах своей всепоглощающей истерики. Закрывает лицо руками, раскачивается из стороны в сторону как обезумевший и бормочет лишь "Люблю, Джонсон...", "Ненавижу...", "Вернись, умоляю...", "Ты мне нужен...". Шепчет и уже сам смысла не понимает, уходя с головой в свой собственный ад, в свое собственное безумие. И затягивается, затягивается, затягивается... — И я тебя люблю, и я... — обреченно шепчет Джонсон в волосы парня, словно забывая о том, что он не может его услышать. — Только прошу, чел, убери сигарету. Курение убивает.