10 primavere

      Ощущение конца подкралось вкрадчиво, незаметно. Еще не успели облететь листья, как отчетливо повеяло осенью. Прошел почти год с тех пор, как они с Фабрицио встретились между концертами где-то посреди Италии в городке, название которого оба уже и не вспомнят, чтобы закончить песню, в последний раз переставить строки местами, чтобы решить, что делать дальше. Год назад впереди была долгая дорога, и они оба даже не подозревали насколько долгая, теперь же… теперь это дорога разветвлялась. Теперь им каждому предстояло выбрать свой путь.       Год, год прошел, и круг замкнулся, и совсем скоро осенние туманы застят глаза, листопады закружат в холодном вихре, и новое начало безжалостно обрубит шелковые ленты, протянувшиеся из прошлого. Почти строчка новой песни, и Эрмаля так и тянет записать в заметки на телефоне, потому что иначе он проснется опять ночью с жутким ощущением того, что что-то забыл, какую-то важную фразу, сочетание слов, что-то, что звучало так правильно, но выскользнуло из головы ловкой кошкой, оставив после себя зияющую пустоту. Что есть пустота? Отсутствие заполненности. Он всегда умел красиво играть словами вслух и на бумаге, скрывая истину и бережно прикрывая ее вуалью метафор, но в голове это не работало. В голове все эти покровы безжалостно сбрасывались, оставляя неприглядную правду обнаженной, дрожащей под лучами прожектора его беспощадной самоиронии. Правда была простой – он не хотел, отчаянно не хотел подводить финальную черную черту под последним годом своей жизни и двигаться дальше, оставляя позади что-то невероятно дорогое.       Не хотел и не мог.       Глупо, глупо, потому что кто, как не он, всегда говорил, как важно двигаться дальше, наполнять ветром паруса и менять курс, рискуя налететь на скалы и разбиться? Лишь бы вперед, из уютных и гибельных бухт с пальмами по берегам, из привычного и домашнего. В неизвестность. Иначе как дышать полной грудью, как жить?       Но сейчас он похож на маленького мальчика, который упрямо впивается пальцами в искусственную шерсть любимого плюшевого медведя, отчаянно прижимает его к груди в приступе безмолвной истерики — нет. Не хочу. Не отдам. Никому, никогда.       Глупо, глупо, но сердце никогда не спрашивало его перед тем, как болеть из-за кого-то, перед тем, как начинать выстукивать ритм новой любовной песни от одного взгляда, от одного жеста. Чужеродный кусок самого себя, который не соглашался ни с его логикой, ни с его планами, ни с его представлениями о жизни, и — о, как же он иногда его ненавидел. Что может быть страшнее, чем снова почувствовать, как просыпается от сна в каменном мешке этот алый, болезненный сгусток в его груди, когда он был уверен, что давно подарил его последнюю часть? Подарил и потерял навсегда, но, оказывается, осталось достаточно ошметков, чтобы оно снова радостно затрепыхалось, предвкушая новые страдания. Ага. Конечно. Так он ему и разрешил. Цепями крепко-накрепко крест-накрест, в заморозку, в анабиоз, и не вспоминать, не думать, не чувствовать — пожалуйста, не надо больше. Он не готов. Слишком мало времени прошло, слишком свежа рана, он еще иногда просыпается ночами в слезах, потому что некому стягивать с него одеяло.       Когда горячая кровь коварными волнами подточила эти цепи, смыла их с поверхности и развеяла по ветру, он и не заметил. Просто их не стало, а сердце — господи, это же его сердце, а не чужой ему острый осколок в груди, царапающий внутренности — сердце вдруг стало мучить его аритмией. Аритмией, на которую он не обращал внимания даже, потому что слишком занят был, теряясь в родном теплом черном взгляде, тая на солнце его внимания, как последний весенний снеговик, слепленный по ошибке, из грязного снега с травой. А когда заметил — было уже поздно.       Оно жило, жило внутри него, пустило корни и прошило его насквозь, через все сосуды и кости, через каждую клеточку кожи — не вырежешь, не отбросишь. Злокачественной опухолью разрослось, пока он жмурил глаза от пальцев, нежно ерошащих волосы, пока он доверчиво прижимался ближе, ближе. Он отвернулся и не заметил, как у него в груди расцвела десятая весна — та, которая могла бы убить его рано или поздно, если бы он был любителем драматичных высоких слов и многозначительных страданий. Но он вместо этого предпочитает сжимать зубы и идти дальше, не надеясь когда-нибудь собрать осколки. Конечно, все он переживет. Он многое вынес и много еще вынесет, и это совершенно особый вид не то смелости, не то мазохизма — запрещать себе умирать.       Что есть любовь? «Неполнота в отсутствии». Что есть счастье? «Отсутствие боли», ответил он сам когда-то, следуя тому же алгоритму словесных парадоксов, и был неправ. Боль и счастье идут рука об руку. Об этом он в который (в десятый?) раз узнает весной, когда порой ему хочется улыбаться прохожим, а из души рвется io mi innamoro ancora, а порой острыми зубами кусает за горло безнадежность (которая «отсутствие надежды»), а еще светлая печаль укладывается на груди, словно свернувшаяся поверх одеяла кошка. Светлая — потому что он смирился, печаль — потому что человек, с которым он хотел бы просыпаться каждое утро до конца своей жизни, называет его братишкой. Но эта боль привычна, почти приятна, она такая же родная, как объятья Фабрицио и запах его духов.       Несложно получать все, что он хочет, просто находясь рядом. И, может быть, он получает чуть больше удовольствия от постоянных прикосновений и улыбок, чем пристало другу и брату, но кто обвинит его в этом? До свидания с архангелом Гавриилом у врат чистилища у него еще есть время, поэтому к черту, к черту шевелящуюся под кожей ядовитой змеей совесть. Никто не помешает ему наслаждаться светом солнца, пока само солнце так щедро его дарит. Это несложно, потому что Фабри никогда не скупится на тепло для его вздрагивающего сердца, не задумываясь даже о том, как каждый его жест отзывается в нем волшебным звоном. Несложно, особенно когда вина в организме больше, чем воды, и оно кружит голову, пусть недостаточно, чтобы поверить, что невозможное возможно, но как раз сколько нужно, чтобы утащить лишний кусочек болезненного счастья. Прижаться чуть ближе, задержать руку в руке, не отходить ни на шаг, потому что каждый лишний миллиметр между ними — болью. Несложно.       Сложно только не переступить грань, но в голове прочерчена уже стоп-линия, за которую — ни шага.       Месяцы разлуки невыносимы, дни встреч раскрашивают жизнь яркими красками, и тут можно записать любое клише из романтических бульварных романов, и Эрмаль, который ненавидит их еще больше, чем сказки, подпишется под каждым словом. Потому что да, как бы это ни было банально, но сердце поет, поет и бьется быстрее, когда они снова вместе, снова рядом, и в пляс пускается похлеще Габбани, и замирает, боясь шелохнуться, от прикосновений. Банально, скучно. Но это его жизнь.       Да, Эрмаль не привередлив. Ему хватит того, что Фабрицио согласен ему дать, и он не будет в обиде, честно. Жаль только, его мечтам и снам нельзя объяснить, что не стоит, не стоит лишний раз будоражить его видениями невозможного.       Это больно, но так хорошо.       Весна, десятая весна проходит, уступая место лету, в котором яркими фейерверками пылают редкие встречи, в которые они не успевают ни обняться впрок, ни поговорить, ни насладиться моментом. Время летит, летит. Время летит в суматохе. Время заставляет повернуться лицом к реальности. Сан-Ремо, Лиссабон, те дни, когда они каждый час проводили вместе, уже прошли, махнув на прощание кончиком наградной ленты, и теперь… теперь — кто они? Два взрослых человека из разных городов, мотающиеся по стране по полгода в год, и ничего тут не сделаешь, ничего не попишешь — их орбиты не пересекаются, их маршруты по разным концам Италии, и, как бы гравитацией не тянуло их друг к другу, этого мало, преступно мало. Того, что было, уже больше никогда не будет.       Эрмаль прикусывает губу, подавляя истерику, вежливо улыбается и подносит ко рту микрофон, чтобы сказать пару банальностей, которые слетают с языка так легко, что можно даже не задумываться. На сцене Тренто они оба поставят сегодня ночью точку. И нет, это вовсе не слова Фабри про «замкнувшийся круг» пришибают его как мешком по голове в осознании, нет, это будет гораздо позже. Эрмаль ехал сюда уже с тяжким, тянущим душу тоской ощущением конца, ощущением, что время утекло сквозь пальцы сахарным песком, пока он не смотрел, и теперь уже поздно хвататься руками за оставшиеся песчинки. Рвет, рвет его и без того изодранное сердце предвестьем грядущей боли, и можно отмахиваться от него, как смахивает он со лба отросшие волосы, вечно лезущие в глаза, но только что это изменит?       Он поет every breath you take на прогоне, потому что oh can’t you see это как раз то, что он хочет выкрикнуть каждый раз в лицо Фабри, но он молчит, молчит, потому что совершенно незачем портить их дружбу своими непонятными чувствами. Но сказать эти слова вслух, пусть так, все равно — облегчение. Через музыку он очищает душу, делает легче и светлее, словно свежевыстиранную простынь после ночи любви, музыка дает ему силы улыбаться искренне. Жить, а не существовать. Снова влюбляться.       Но все же именно сегодня на сердце меланхолия сменяется беспокойством снова и снова, выматывающе, будто он фокусник какой-то, вытягивающий кроваво-красный шарф из груди с каждым лишним словом, с каждым вымученным взглядом. Облегчение сменяется нетерпением, опаздывает поезд, все идет не по плану, а Эрмаль ненавидит, когда все идет не по плану. Он то сидит в одном месте, уткнувшись в телефон и проигрывая на повторе Police, то хочет сорваться со стула, чтобы выплеснуть всю эту нервную энергию, дрожь, пробегающую по коже, но вокруг везде люди, слишком много людей, а у него уже не осталось душевных сил ни на разговоры, ни на улыбки. Закрыться, закрыться в своем уютном мирке из ленты инстаграма и красивой музыки, и никого туда не впускать. Закрыться и пережить финальный акт их спектакля без определенного жанра.       Наушник из его уха вырывают почти грубым жестом, и Эрмаль кривится недовольно, поднимая взгляд на того, кто посмел вторгнуться в его убежище, но сразу тает, встречая довольную улыбку. Расцветает в груди невероятным цветком радость, когда он рывком встает, чтобы ощутить, как горячие руки ложатся ему на спину, притягивая к себе в объятия. И разом улетают серыми птицами все тревоги. Неважно, неважно, что будет завтра и послезавтра, сейчас у него есть только один миг, и этим мигом он насладится сполна, выпьет его жадно до дна, и никто не посмеет его упрекнуть или приструнить. Он нарочно не торопится размыкать руки, потому что он и так всегда делает это первым во имя каких-то там приличий, и это абсолютно и совершенно нечестно, потому что в их паре это он чувствует и хочет чуть больше, чем следует, и это Фабри должен держать его на расстоянии вытянутой руки, а не иначе. Эрмаль вжимается лицом в его плечо, вдыхая его тепло, замирая на мгновение, чтобы впитать каждой клеточкой тела прикосновение, расслабляет напряженные руки, мягко улыбается, выдыхая короткое «привет» с той же интонацией, с которой мог бы сказать «я люблю тебя». Пальцы скользят по его спине не то в успокаивающем, не то в приветственном жесте, тихий смех ему куда-то в шею и быстрый поцелуй перед тем, как Фабри все же отстраняется, заканчивая их затянувшееся объятье, но не отходит назад, оставаясь почти вплотную. Эрмаль не жалуется. С этого расстояния лучше всего видно паутинку усталости на его лице и подобравшиеся в напряжении уголки губ, но за сиянием глаз это все уходит на второй план, потому что Фабри светится, мягко и нежно, как темно-желтый ночник в темноте окна дома напротив, и также влечет. Бабочкой, неосторожным мотыльком, Эрмаль ведется и целует его в щеку, заслуживая смущенный смешок.       — Не ожидал, что ты так рано приедешь, — он поднимает брови, покачивая головой с лукавой улыбкой. — Еще даже концерт не начался, я удивлен.       — Иди ты, — смеется Фабри, кулаком метя в плечо, но выходит скорее лаской, чем хотя бы дружеским пинком. — Я не виноват, что в этой стране поезда приходят вовремя только если по чистой случайности, ясно?       — Ну да, конечно, а покупая билет, ты этого не знал еще, — ядовито парирует Эрмаль и наблюдает за тем, как Фабри снова смеется, прикрывая ладонью рот. Это смущение как наркотик, он облизывает губы, не сдерживая улыбку, скользит рукой по спине Фабрицио, чтобы развернуть его к выходу из шатра. Как бы ни хотелось ему оставаться в их маленьком пузырьке, своем кусочке мира, он кожей ощущает на себе чужие взгляды, и они раскаленным клеймом ложатся на тело. Так, что хочется убежать, спрятаться, спрятаться вдвоем, потому что эти улыбки — для него, этот взгляд — для него, эти лучики его персонального солнца — исключительно, исключительно для него, и он не собирается ими делиться. Ни с кем и никогда.       — Пойдем покурим? — обычный предлог, чтобы увести его от всех этих любопытных глаз, от скользящих по их лицам прожекторам чужого внимания, и Фабри понимает его, следует за направляющей рукой еще до того, как он договаривает фразу. Такими темпами они оба рисковали бы испортить остатки легких, но сердце сжимается, напоминая о том, как редко они теперь видятся. Так редко, что десяток сигарет в один вечер никому из них не повредит. Странно и глупо прозвучало бы это вслух, но Эрмаль почти уверен, что краткие мгновения наедине они оба ценят одинаково, пусть и по разным причинам. Но… приличия есть приличия, а взаимность, даже в таких мелочах, всегда может обмануть неверной тенью кошки в темноте, и он не решается признать вслух, что нет, он вовсе не курит каждые полчаса в обычные дни. Что он просто хочет две, три, десять минут вдали от всех. Что он давится горьким дымом сигарет Фабри ради того, чтобы поймать и прижать к груди лишнюю ненароком оброненную теплую фразу и еще один предназначенный только ему взгляд.       Тяжело найти уединенное место, когда с одной стороны уже собрались зрители, а с другой суетятся работники — кто-то налаживает звук, кто-то свет, а кто-то просто бестолково мечется по сцене и вокруг нее, создавая атмосферу хаоса и неорганизованности. Эрмаль немного любит эту атмосферу, она живая, такая человеческая и человечная, пусть весь этот организм и слишком беспорядочен, слишком несобран для того, чтобы работать без промахов. Вечером во время песни у него вдруг перестанет работать наушник, погаснет прожектор или отключится с концами трансляция, заставляя людей по всему свету ругаться сквозь зубы на иностранных языках и костерить чертовых итальяшек, но все равно сейчас благодаря всему этому беспорядку в воздухе невозможное ощущение предвкушения, рождения чего-то волшебного.       Мысли тусклыми ночными бабочками кружатся в голове бестолково, потому что смеркающийся Тренто прекрасен в своей суете и только-только загоревшихся огнях, а рядом с ним молча идет Фабри, тоже рассматривая ленивым взглядом торопящихся работников вокруг, но так, словно они за стеклом. Не рядом с ними. Они оба не торопятся заговаривать, пока не находят себе место у стены дома, полускрытые чьей-то машиной. Они не торопятся, Фабрицио достает сигарету, предлагает ему, но Эрмаль качает головой, дожидаясь, пока тот пожмет плечами, зажжет свою и сделает пару затяжек, а потом забирает ее из несопротивляющихся пальцев с довольной улыбкой.       Слегка раздраженный и снисходительный взгляд в ответ приятной дрожью по телу, потому что ему можно, можно нарушать все границы и пробовать на прочность его терпение. Эрмаль опирается спиной о стену, запрокидывая голову назад, чтобы, как фильмах, красиво выпустить дым из легких в сумеречную темноту, чтобы он извивался кольцами и рисовал в неподвижном воздухе причудливые узоры. Дыхание замирает в груди, и да, он слегка рисуется, потому что Фабри смотрит. Потом возвращает сигарету, пальцами касаясь пальцев, что совершенно не обязательно, но так приятно.       Говорить не хочется. Все слова, что связали их красными лентами, так и не будут произнесены, не сейчас, а обычные самые, будничные, они говорят друг другу поздними ночами по телефону, когда Эрмаль валяется без сна на широкой гостиничной постели, теребя в руках какую-нибудь безделушку или яблоко беспокойными пальцами, а Фабри отчаянно засыпает на другом конце страны, тяжело облокотившись на подоконник и вглядываясь задумчивыми глазами в огни Рима. Или не Рима, это ведь ничего для них не меняет, потому что они все равно вечно в разных городах, потому что «привет, я в Пизе», «а я был там неделю назад». Так случилось, и глупо было бы жалеть. Глупо, но так по-человечески.       — Куда ты завтра? — лениво наконец разрывает тишину Фабрицио, когда от сигареты остается пара миллиметров до фильтра.       Эрмаль пожимает плечами, принимая из его руки эти миллиметры и делая последний вдох, который вылетает несказанными словами и непроизнесенными желаниями, рассеиваясь в воздухе.       — Два дня свободных. Думал, домой, но какая разница, провести их в пустой квартире в Милане или в гостинице в Тренто?       Фабри усмехается, и Эрмаль поводит плечом неловко, потому что, конечно, тот его не понимает. У него в Риме дом, да и весь Рим его дом, совсем не то же, что Милан, который место жительства, не больше. Бари ему ближе к сердцу, но до Бари так далеко.       — Поехали со мной, в Рим, — порой сложно понять, когда Фабрицио шутит, потому что, если хочет, он с каменным лицом может выдать все, что угодно, но Эрмаль почти уверен, что это лишь наполовину шутка. Что он не начнет неловко извиняться, если вдруг услышит согласие. Но «почти» — такое коварное слово, ведь почти не сгоревшие тосты отправятся в мусор, а почти хорошая мелодия безжалостно полетит в корзину, поэтому он молчит вместо ответа и лишь пожимает плечами в неопределенном «посмотрим». Посмотрим, как сложится вечер. Посмотрим, что будет дальше.       Ему уже кажется каким-то неправильным, непорядочным, продолжать дальше после того, как поставлена точка. А точку они сегодня поставят. Жирную, черную и непреклонную. Должны поставить. Этого же все от них ждут, верно?       Сигарета докурена, они снова медлят, завязнув в сумеречном вечере, как мухи в паутине, всего в двух шагах от суеты и жизни, но как будто в другом мире. В своем мире. Эрмаль не отрывает взгляда от Фабри, никак не может наглядеться, напитать свой мысленный образ новыми деталями — волосы чуть отросли, все так же торчат во все стороны, взгляд усталый и какой-то вымотанный, обычная черная футболка из тех, что продаются в любом магазине у выхода с подписью «две по цене одной», пальцы, мягко сжавшие обрубок сигареты. Все тот же Фабрицио, но такой далекий сейчас, со своими заботами и своими проблемами, в которых ему больше нет места, потому что прошло, облетело осенними листьями, то время, когда проблемы были только общими. Эрмаль улыбается, когда тот возвращает взгляд от загорающихся на небе звезд к нему, будто это сравнимые вещи. Возвращает и смотрит вопросительно.       — Я скучал, — без лишних словесных извращений поясняет Эрмаль, и это неожиданно легко сказать, так просто, что он и сам удивлен, видимо, разлука творит с ним странные вещи. Но Фабри расцветает улыбкой, а за это он готов заплатить любую цену. Душу вытаскивая наружу взглядом, Фабрицио делает несколько шагов ему навстречу, ожидая, что Эрмаль отлипнет от стены, но ему не хочется, так не хочется обрывать момент и возвращаться обратно, где чужие голоса назойливыми воробьями и чужие глаза, как у аквариумных рыб, и он не двигается, лишь смотрит из-под ресниц с лукавой полуулыбкой и легким вызовом в уголках губ. Что ты сделаешь дальше? Давай, удиви меня.       В розово-ванильных снах, которые достойны его тринадцатилетних фанаток и которые не имеют ничего общего с его реальностью в сине-серых тонах, Фабри прижимает его к этой стене крепче, ближе, заставляя забыть и про концерт, и про все его страхи и тревоги, про то, что завтра они снова обнимутся и разъедутся, про то, что все это безнадежно и закончится только болью. В его снах их губы соприкасаются в который раз, улыбка к улыбке, а пальцы переплетаются в почти по-детски наивном жесте, но ему плевать насколько его сны банальны, несбыточны или попросту неэтичны — о них все равно никто не узнает. Никто и никогда.       В реальности Фабри тянет его на себя за скрещенные руки, за плечи, и Эрмаль не помогает ему, полностью расслабляясь, но все равно через пару секунд оказывается снова в объятьях, которые лучше поцелуев хотя бы потому, что абсолютно и бесповоротно реальны. Его руки в ответ смыкаются на спине, мимолетно кончиками пальцев гладя тонкую ткань футболки, сквозь которую так легко проникает тепло. Эрмаль чувствует, как рука ерошит его волосы, мягкие пальцы погружаются внутрь, чтобы остаться там, ласково поглаживая, и почти готов замурчать вслух, как кошка — он и забыл, как это приятно, когда кто-то вот так, нежно и осторожно, перебирает кудри. Никому нельзя трогать его волосы. Никому, кроме Фабри.       — Я тоже, — звучит смазано, где-то чуть дальше уха, и у Эрмаля мурашки от этого хриплого шепота и горячего дыхания в шею, он знает, что еще чуть-чуть и за ним последует поцелуй, и предвкушение уже горит в крови ядовитым огнем, отчаянным желанием получить все и сразу, потому что это последний, последний раз, и ему нужно запастись теплом перед долгой (бесконечной) зимой.       Это объятие продолжается еще дольше, потому что нет посторонних взглядов, которые Эрмаль так явственно каждый раз ощущает на своей коже, почти как острые стрелы, можно расслабиться и перестать думать о приличиях. Совсем, напрочь. О том, что им не следует, о том, что ему не следует, потому что Фабри может о чем-то догадаться по тому, как он прижимается к нему всем телом, по тому, как отчаянно сжимает в пальцах его футболку, не смея точно с такой же силой сжать до синяков плечи, чтобы впечатать себя в его тело, хоть на пару дней оставить след, кусочек себя уже после того, как они попрощаются. Но Фабрицио и сам не спешит отстраняться, и сам вжимается лицом в его шею, и пусть для него это просто обычная дружба без опасно-острого привкуса чего-то недозволенного, все равно его внимание тягучим удовольствием по венам, почти наркотиком. Давно прошли те первые дни и месяцы их знакомства, когда Эрмаль сам еще не понимал, почему для него так важно, чтобы каждый взгляд был обращен к нему, чтобы ни слова лишнего не вылетело с этих губ не для него, чтобы их оставили вдвоем и между ними не сидел какой-нибудь журналист, не дающий ему спокойно толкнуть Фабри коленкой, когда ему вздумается, получая в ответ такой же любящий толчок локтем. Но с тех пор этот наркотик нисколько не ослабел, и вспыхивающая раз за разом в крови жгучей кислотой ревность только тому подтверждение.       Сегодня Эрмаль выбрал быть упрямым, как осел, который уперся всеми копытцами в землю, не реагируя ни на морковку на удочке, ни на боль от кнута по спине, пусть даже кровь уже капает на пыльную тропинку — ему не привыкать терпеть. Он зажмуривает глаза и прижимается еще ближе, хотя, казалось бы, куда теперь, потому что, вот еще пара секунд, и Фабри отступит назад, отстранится, снова бросая его из жара в холод, когда он еще не успел, совсем не успел согреться. Впрочем, он никогда не успеет — разве что если бы можно было раствориться совсем в его руках, закрыть пуленепробиваемым стеклом их маленький мыльный пузырь на двоих, занавесить шторами и остановить время. Если бы. Что есть любовь? Это когда тебе не нужен больше никто, чтобы дышать и жить дальше.       Никто из них не отстраняется первым, потому что телефон Эрмаля вдруг возвещает о своем присутствии резкой трелью и вибрацией в нагрудном кармане, и они оба одновременно отступают назад от неожиданности. Оба мгновенно жалеют и оба неловко улыбаются, но телефон продолжает звонить, дергаться в руках недобитой лягушкой, и остается только зло провести пальцем по экрану, отвечая на звонок.       — Да, — раздраженно откликается Эрмаль в трубку. Момент нарушен, мыльный пузырь лопнул от иголочного укола кого-то снаружи, кого-то постороннего, и от этого почти физически больно. От этого хочется швырнуть телефоном об стену и забыть, что в двух шагах от них концерт, на который они сюда и приехали. Забыть про обязанности и прочую ерунду. — Да. Да. Да, сейчас.       Он вешает трубку, и Фабри смотрит вопросительно, но ладонью на пояснице уже направляет его в обратную сторону.       — На сцену через пятнадцать минут, — Эрмаль виновато улыбается. Через пятнадцать минут — значит, они оба уже пропустили приветственную речь и первые несколько песен, и сейчас вот-вот выйдет Нек, а затем и его очередь. Сколько же времени они провели вдвоем, спрятавшись ото всех в неверных вечерних сумерках? Но время снова, снова утекло сквозь пальцы, и Эрмаль уже корит себя за то, что не успел по-настоящему насладиться каждым моментом, не успел впитать в себя и затвердить в памяти каждое прикосновение, каждую ласку для его измученного от нехватки тепла тела. Не успел, хоть и пытался, болезненно цепляясь за каждое мгновение.       В общей на всех гримерке им улыбается Нек, попадаясь навстречу буквально на выходе, и они остаются вдвоем, снова вдвоем. Эрмаль садится на диван, надеясь, что Фабри опустится рядом, и он не разочаровывает, позволяя уютно устроиться головой на своем плече, прикрывая глаза на мгновение, впервые за один, за два месяца находясь в абсолютной невесомости счастливого спокойствия. Чьи-то шаги в коридоре, сейчас их прервут, и есть только пара секунд, чтобы к этому приготовиться. Раз, два — и кто-то стучится в дверь и входит без спроса, но за это время Эрмаль уже успевает оторваться от мягкого надежного плеча и привстать с дивана.       — Эрмаль? Твой выход, — произносит молодой человек из техподдержки и придерживает ему дверь, не удостаивая их с Фабри и взглядом. Слишком замотан, слишком погружен в свои обязанности, чтобы обращать внимание на такие мелочи, как незримо натянувшаяся между двумя красная лента, не отпускающая, болью дергающая от каждого метра расстояния. Но Фабрицио встает с дивана за ним следом.       — Я постою рядом со сценой, — поясняет он и улыбается. — Заодно посчитаю, сколько песен залажаешь.       — Сволочь, — заявляет Эрмаль, стараясь, чтобы это прозвучало не слишком нежно, и выходит на сцену. И словно попадает в другой мир.       Пока Фабри был рядом, смирилась рвущая душу тревога, обреченное ощущение конца строки и маячащего за горизонтом нового начала, начала без чего-то такого дорогого, что сердце на кусочки, снова, снова. Теперь он наедине с толпой, и это хорошо, он обожает эту энергию, которая как море волнами омывает его, ласкает, одновременно грозя утащить с собой на глубину, но ему снова страшно. Сложно, очень сложно забыть об этом, чтобы светло, по-настоящему улыбнуться Фьорелле. Да и их песня слишком уж близко к сердцу, слишком по больному. Слишком прощальная.       Но Фьорелла уходит, и девятая весна облегчает ему душу. Он чуть не поет «десятая», но вовремя одергивает себя, и светлая меланхолия накрывает с головой, вытесняя нервное беспокойство. Да, больно и грустно, да, завтра ему будет плохо, очень-очень плохо, настолько, что придется в шутку напомнить себе, что умирать запрещено, но разве сегодня и здесь, чувствуя на себе черный надежный взгляд, он жалеет об этом? Разве отступил бы он назад, не позволив разбить себе сердце еще раз, но потеряв это прекрасное, чудесное ощущение любви и тепла?       Ответ очевиден.       Он влюбится снова. Будет и одиннадцатая весна, и двенадцатая. А если нет… что ж, эту, десятую, он не забудет никогда. Она подарила ему слишком много хорошего, чтобы просто вычеркнуть ее навсегда из памяти черной гелевой ручкой, как слишком болезненную.       А потом Фабри выходит на сцену, и дальше сознание будто теряется в тумане. Он шутит, он позволяет себе короткое объятье перед их песней и еще одно после, он обнимает первым и отпускает первым, он не дает себе замедлиться и вернуться в их мир на двоих, нет, они на виду, на перекрестье тысяч глаз. Но это все неважно. Неважно, потому что Фабри, со свойственной ему искренностью, вдруг произносит вслух то, что они оба чувствуют, что все они чувствуют, тут, в сумеречно-ночном Тренто с его атмосферой финальности. Конец, говорит он абсолютно серьезно и забивает гвоздь в сердце Эрмаля. Улыбается, снова обнимает, но Эрмаль уже не обращает внимания, не думает снова о том, как ему запомнить этот миг.       Его мысли сосредоточены на другом. На рвущем душу на клочки «круг завершился» и понимании, что да. Конец строки. Надо перелистнуть страницу, надо вдохнуть свежий воздух полной грудью и оттолкнуть корабль от причала, к которому уже успел привыкнуть, в который врос намертво якорем, и который тот самый ребенок прижмет к груди с криком — нет. Пожалуйста, нет. Он повторяется. Он уже сравнивал себя с ребенком, но это так естественно, когда его реакции совершенно не идут взрослому человеку.       Но Эрмаль все же не ребенок, поэтому он сдерживает крик. И молча уходит со сцены.       Только чтобы остаться рядом и слушать sono solo parole, которую Фабри самовольно вставил в обязательную программу, заставив часть техподдержки взволнованно носиться туда-сюда, сквозь зубы ругаясь матом на некоторых звезд, которые сначала не изволят явиться на прогон, а потом творят, что хотят. Эрмаль даже не пытается их поправить — у каждого своя правда, и Фабрицио действительно усложнил всем работу, — вот только у него самого в душе расцветает букет по-весеннему ярких тюльпанов от этой песни, и какая-то его часть (та, наивная, которая не очень-то и ненавидит сказки) принимает ее на свой счет, надеется, что это для него, только для него, пусть и выступает он перед толпой. Но никто в этой толпе не любит эту песню так, как любит ее он, зная историю за каждым словом, ощущая кожей каждый звук. Расцветает в теперь уже ночном Тренто волшебным фейерверком музыка и затухает, постепенно растворяясь в сердцах. Эрмаль в своем уносит несколько нот на память, сладко-горьким воспоминанием о том, как однажды закончилась его сказка.

***

      В суете после конца мероприятия сложно не потеряться, и Эрмаль, на которого большое количество людей всегда действовало угнетающе, с трудом терпит чужие прикосновения и улыбки, пытаясь выбраться из этого коктейля в более спокойное место. Пока кто-то (уже по тому, как уверенно, привычно сжимаются на его запястье пальцы, можно сразу определить кто) не увлекает его из всеобщей карусели в такси, почти затаскивая на заднее сидение и закрывая за собой дверь. Вдох, выдох. Эрмаль поворачивается к своему спасителю, благодарно сжимая его руку и даже не думая о том, какое количество людей сегодня напишет в своих твиттерах, что Моро и Мета покинули площадь в одной машине. Плевать. Такие сплетни даже льстили бы, отражая какую-то параллельную реальность, где жили его мечты, если бы только не было так больно.       — Спасибо, — тихо улыбается он, откидываясь на плечо, подставленное для него на самой удобной высоте. Борясь с импульсом повернуть голову и потереться об него лицом, Эрмаль устало прикрывает глаза, не разжимая руку. Делая вид, что просто забыл. Фабри же вот забыл, значит, и ему можно. — Как ты? Еще живой?       — Как зомби, — также тихо смеется где-то над ним Фабри, теплым дыханием в макушку. — Но у нас так мало времени, что ложиться спать было бы кощунством. Эрмаль улыбается нежно, пользуясь тем, что его лица не видно (вот только он забывает про зеркало заднего вида, отражающее совсем не огни далеких фар). Он не решился бы сам сказать это вслух, потому что Фабри с поезда, Фабри устал, а через день ему снова уезжать, и безраздельно претендовать на его внимание — свинство. Но… у них действительно так мало времени.       — Тогда куда мы едем? — интересуется он с закрытыми глазами, наслаждаясь минутами, пока они тянутся. Ему слишком хорошо, чтобы его всерьез волновало место — лишь бы они были там вдвоем. Полутемный бар, гостиничный номер, ночные улицы. Фантазия коварно подбрасывает ворох картинок, которые дразнящими весенними птицами кружатся перед глазами — Фабри, прижимающий его к стенке в каком-нибудь переулке, к зеркалу в лифте гостиницы, к двери хрупкой кабинки в заплеванном туалете, — жаль, что фантазии не объяснишь, что он не пойдет у нее на поводу. Никогда.       — Увидишь, — откликается Фабрицио, и Эрмаль собирается начать спорить и выяснять, но в это время пальцы мягко прокрадываются в его спутанные кудри, бережно перебирают их, и он вдруг забывает про эту свою потребность все время возражать, забывает про все, даже как дышать не сразу вспоминает. Что-то в груди трепещет в восторженном экстазе, тянет мурлыкать, как довольный кот, которому плевать на все, кроме момента здесь и сейчас, когда он абсолютно счастлив и когтями вопьется в коленку, если кто-то попробует его согнать. Вот только Эрмаль не кот. Он только стонет глухо, когда машина останавливается, и Фабри легонько подталкивает его к выходу, к ночному холодному воздуху, к ветру и звездам. Эрмаль не выпускает когти, а всего лишь послушно выходит. Послушно ждет, пока Фабрицио расплатится с водителем, пока тот уедет. Вокруг них — продуваемая всеми ветрами набережная (в любом уважающем себя итальянском городе должна быть такая набережная, с величественными каменными берегами и заросшим травой дном, по которому течет мелкая речушка), звезды, тусклый фонарь, то и дело мигающий, как кошмар эпилептика, подсвеченный собор на другой стороне — и ни души. Даже окна в домах не горят. Эрмаль улыбается и жалеет, что руку он все-таки отпустил, вылезая из машины — было бы странно продолжать держаться.       Снова за руку без предлога взять и сложно, и страшно — хотя Эрмаль почти уверен, что Фабри позволит (разве он когда-то что-то не позволял?), но это «почти» режет гитарные струны нервов острым лезвием — а что если нет, если нельзя, если вместо того, чтобы переплести пальцы и подарить ему свет улыбки, он нахмурится и отойдет? Что если, что если. Под руку взять совсем другое дело, естественно и непринужденно, пока они под шум уезжающего такси подходят к парапету набережной. И оба даже не вспоминают про сигареты.       Тихо, пусто.       Что-то не так с этим вечером. Незримым хвостом, следом от концерта в ночном воздухе висит напряжение, непонятная нервозность, будто предчувствие, ожидание чего-то, что должно случиться, но пока не успело обрести форму и лишь дразнится предвкушением. Эрмаль дергает рукава куртки — не холодно, но зябко — делает едва заметный шаг в сторону, чтобы встать еще чуть ближе, плотнее прижаться локтем к локтю. Над рекой сумеречный туман, сгустившийся у фонарей, наверху звезды, внизу бродячая собака обнюхивает что-то в темноте. Секунды утекают едва заметно, но каждая из них — на вес золота, каждую он бережно складывает в ларчик памяти, так ревностно оберегаемый ото всех. Эти мгновения — только для них, о них не узнает никто и никогда, они не будут делать селфи и писать комментарии, упоминать в интервью и в разговоре. Просто тишина, разделенная на двоих, близость, которая стремится стать еще ближе, и тихо отсчитывающий ее остаток метроном. Чуть-чуть. Осталось совсем чуть-чуть на дне бокала, но оба они не торопятся допивать залпом, смакуя последние капли.       Пройти несколько сотен метров вдоль набережной до гостиницы совсем недалеко, но они не спешат разойтись по номерам и идут неторопливо, рука об руку, во взаимной тишине. Так неторопливо, что Эрмаль успевает замерзнуть в своей тонкой замшевой куртке, жалеет, что в этом чуде дизайнерского замысла нет карманов, но молчит, только передергивая плечами каждый раз, как очередной порыв не по-осеннему пронизывающего ветра настигает их. После второго раза Фабрицио скашивает на него глаза, и Эрмаль сейчас похож на нахохлившегося воробья, замерзшего и недовольного, но в ответ на взгляд все равно находит в себе силы на улыбку.       — Холодно? — спрашивает Фабри вслух, разрушая тишину, и не дожидается язвительного ответа, стягивает с себя куртку, нормальную, не дизайнерскую, но зато кожаную и теплую.       — Не надо, сам замерзнешь, — неуверенно протягивает Эрмаль, потому что согретая куртка соблазняет невероятно, а у него уже почти стучат зубы, но какое право он имеет —       — Я горячий, переживу, — подмигивает Фабри, стаскивая с него тонкую замшевую, и накидывая себе на плечи. Эрмаль не сопротивляется, заворачивается в кожаную, которая размером чуть больше и невероятно теплая, поднимает воротник, чтобы уткнуться в него носом, погружаясь в знакомый запах, и тепло становится еще и на сердце. И старательно не думает о том, что Фабри действительно горячий, во всех смыслах.       Заходя в номер, тот, правда, уже и сам передергивается от холода из распахнутого окна, и Эрмаль кидается его закрывать, потом торопливо стаскивает плед с кресла и протягивает его Фабри вместо того, чтобы просто вернуть ему куртку. Грешен, да, ему слишком в ней сейчас хорошо, чтобы просто отдать, чтобы лишиться греющей душу заботы и кружащего голову запаха.       — Возьми, сейчас согреешься, — он поспешно оглядывается, натыкается взглядом на бутылку вина, — у меня вино есть, подожди.       Фабрицио перехватывает его за руку, нарушая суету своим спокойствием.       — Все в порядке, уже согрелся, — произносит он, пожимая плечами. — Но вино все равно давай, — и серьезность на его лице мгновенно сменяется усмешкой. — Я смотрю, ты подготовился к вечеру?       Подготовился. Эрмаль молча улыбается, не удостаивая его ответом, потому что действительно готовился, готовился к прощанию, но уже решил, что вслух этого произносить не будет. Раз они оба решили оставить это за кадром, не стоит лишний раз пытаться что-то изменить и что-то спасти — это реальная жизнь, а не сказка, и не стоит хвататься за оборванные нити, от этого будет только больнее. Реальная жизнь не прощает наивности, в реальной жизни он может мечтать и надеяться сколько угодно, все равно самое нежное прозвище, которым назовет его Фабри, это братишка. Соляной дробью по вскрытой на сердце ране это слово, раз за разом, даже когда он сам его повторяет, кусая губы, чтобы никто не заметил, как тяжело. И все же… все равно он ни на что не променяет эту боль и эту тяжесть. Это он тоже уже решил. Осталось лишь доулыбаться и откланяться под восторженные аплодисменты публики, и все, конец.       — Все равно жаль, что все кончается, — произносит он почти неслышно, скорее в пустоту, чем вслух, встряхивает кудрями и берет в руки бутылку. Неважно. Он сегодня весь день портит момент, думая о том, что скоро он ускользнет, оставив за собой скорбную тишину, но сейчас не может себе этого позволить — слишком важны эти минуты. Слишком ценны.       — Что кончается? Вино? — переспрашивает Фабрицио, поднимает на него взгляд слегка недоуменно, словно действительно не понимает. Не чувствует в воздухе.       Эрмаль сжимает в руке бутылку, так, что боится, что она треснет сейчас, покроется стеклянной паутинкой, рассыплется в руке кровавыми осколками. Он не знает, что ответить, слова замирают в горле, слов слишком много, но вслух произнести он не может ни одно. Они умрут внутри, такие красивые, такие нежные слова, светящиеся любовью и проливающиеся слезами, умрут запертыми бабочками, оставив после себя лишь сухие легкие трупики — памятью о его глупости.       — Ты же сам сказал, круг должен завершиться, — улыбается он наконец, делая вид, что эти слова — шутка, что они не вырваны из сердца, не саднят болью по открытой ране. — Ты и я, год назад, когда мы заканчивали песню. Ты и я, снова небольшой городок, снова концерт, и точка поставлена. Красиво, но я… я не хочу прощаться, — Эрмаль слегка морщится в конце, он не собирался и не хотел этого говорить. Слишком откровенно, слишком близко к горькой правде, слишком слишком, и пальцы почти немеют от усилия. Промолчи, пожалуйста, промолчи, не будем об этом, не сейчас. Сейчас время истекает, сейчас нужно успеть его потратить, а попрощаться… попрощаться они всегда успеют.       Он прерывисто выдыхает, вздрагивает, когда его руки на бутылке Фабрицио накрывает своими, ледяными пальцами по разгоряченной коже. Успокаивающе гладит, и можно просто промолчать, позволяя, забывая про все, что за границей его зрения, которое сузилось сейчас до двух пар рук, переплетшихся на гладкой поверхности бутылки, до точек касания, до Фабри и его присутствия. Все остальное не имеет значения.       — Никто ни с кем не прощается, — шепотом произносит Фабрицио, дыханием касаясь вздрагивающих от этого кудряшек, и пальцы вдруг сжимаются сильнее, и жест из успокаивающего вдруг обретает совсем иной оттенок. Полшага вперед, и они на полшага ближе, так близко, что Эрмаль не решается поднять взгляд, но его голову все равно приподнимают за подбородок, медленно, неспешно. Время превращается в янтарь, а они — мухи, застрявшие, завязшие в этом янтаре навечно, каждое движение — через силу, каждый вдох через боль. Глаза у Фабри черные-черные, как ночное небо Тренто, как мягкий бархат кошачьей шерсти, как безответная любовь.       — Слышишь? — повторяет он, наклоняясь вперед, прижимаясь лбом ко лбу, еще ближе, и Эрмалю уже не хватает дыхания, он теряется напрочь в омутах этих глаз, затянутый на самое дно, не выплыть, не вынырнуть, да и зачем ему теперь воздух? Дышать темнотой куда приятнее. — Мы поставили точку после песни. Но знаешь что?       — Что, — эхом отзывается Эрмаль, смотрит из-под ресниц, как Фабри улыбается, почти нежно, почти как если бы —       — Я тебя никуда не отпущу.       Шорохом крыльев мотылька, мягкими лапками по полу, едва ли громче звучит эта фраза в их гостиничном номере, где за тонкой стеной кто-то смотрит телевизор, а кто-то разговаривает, но этот мир далеко, этот мир не мешает им, и Эрмаль слышит предназначенные ему слова громче, чем если бы Фабрицио прокричал их с крыши в ночное небо. Руки, сжавшиеся на его руках, медленно отпускают, но он не дает им разомкнуться, перехватывая, не дает отодвинуться ни на мгновение, ни на миллиметр, и где-то за границей их пространства на двоих падает на мягкий ковер бутылка, так и не открытая.       Не отпущу. Огненной стрелой в самое сердце, прошивает насквозь, и это больно, но не так больно, как каждое мгновение до, как каждый взгляд в преломлении прекрасной, чудесной дружбы, которой ему всегда было мало, которая открывала новые раны, едва залечивая старые, которая саднила больше, чем грела. Которая трещала по швам в это самое мгновение, и кто-то из них должен был сделать еще четверть шага вперед, закрыть глаза и довериться, вырваться из янтаря и взлететь. Или разбиться.       Но ради малейшего шанса на полет Эрмаль готов разбиваться тысячи раз.       Он не думает ни о чем, мучительно медленно разрывая последние миллиметры между ними, не позволяет своим мыслям снова закрутиться в смертоносный вихрь страха и напряжения, сметает их полностью из сознания, и тогда в кристальной чистоте остаются только яркие, неразбавленные чувства. Ощущения, острые, будто разряды под кожей.       Сухие губы, которых он осторожно касается своими, мягко складывающиеся в улыбку и отвечающие на поцелуй. Руки, разжимающие сомкнувшийся замок пальцев, но лишь для того, чтобы зарыться в волосы, привлекая его ближе, ближе, прерывистый выдох, один на двоих, и снова сначала, потому что оторваться нет сил, и отчаянное тепло, разливающееся в груди, потому что Фабри не оттолкнул. Потому что в его поцелуях такой же голод, потому что время больше не имеет значения, и потому что у него получилось не разбиться вопреки году страхов, году беспокойной, нервной боязни и глаз, зажмуренных до боли, лишь бы не видеть очевидное. Но сегодня они действительно поставили точку, и эта точка вдруг оказалась лишь концом первой строки. Впереди оставалась еще вся книга.       — Но, Фабри… — лихорадочно шепчет Эрмаль ему в губы и теряет свое «но» где-то между приподнявшимися бровями и последним четвертьшагом, разделяющим их. И теряется сам, окончательно, бесповоротно, и вместо полета падает вниз, в спиральную темноту бездны без конца и края, в мягкий полумрак в глазах Фабрицио. Снова, снова, но теперь он может не сдерживаться, не хватать себя за горло, останавливая на грани, может просто сложить руки на груди. И шагнуть с обрыва.       Слишком просто. Всего лишь ночь, всего лишь жест, всего лишь пара слов — и вот, их границ больше нет, сметены напрочь, и непонятно, где кончаются пальцы Фабри и начинаются кудри Эрмаля, и непонятно, осталось ли между ними хоть немного пространства, и непонятно, зачем оно вообще нужно. Слишком просто, но равновесие между ними всегда было хрупким, с первого слова, с первого взгляда, с первого раза, когда Фабрицио обнял его вместо того, чтобы пожать руку, с первого поцелуя в щеку и с первой весны, которую они провели вместе.       Каждое решение, каждое мгновение вело их сюда, в анонимный гостиничный номер в очередном городке с простым, незапоминающимся названием, в эти несколько секунд, которые из незначительных стали теми, которые будут потом вспоминаться всю жизнь. Которые праздничным фейерверком взорвались над ними, апофеозом этих странных отношений, все танцевавших на тонкой грани дружбы, и не удержавшихся именно сегодня. Всего лишь ночь, всего лишь долгая разлука и звезды в глубоком бесконечном небе, всего лишь тоска и мечты о несбыточном.       Сбывшемся.       Эрмаль целует самозабвенно, отдаваясь полностью — слишком много скопилось безответной нежности, слишком много трупиков бабочек в его душе. Но теперь новые, живые, радостно трепещут, не давая дышать, и их он непременно выпустит наружу, скажет все, что придет в голову, каждую влюбленную глупость, каждую банальность, и даже про свое захлебывающееся от любви сердце, и даже про то, что оно почти готово остановиться. Строками смайликов-сердечек его мысли, и неважно, потому что эти мысли он никогда не напишет в твиттер, и никто его не осудит.       Каждое прикосновение пронзительно-напряженно, почти до слез, и когда через несколько часов они все же оказываются в постели, одной на двоих, Эрмаль все еще не может поверить, что все изменилось. Что Фабри тоже ловит каждую ласку на своей коже, следит сквозь полуприкрытые веки за тем, как складываются в улыбку его губы, ждет этой улыбки, как подарка. Что Фабри смотрит на него такими сияющими глазами не просто потому, что рад видеть своего друга, что эта дружба не только для него давно стала чем-то иным, неуловимо прекрасным и не имеющим четкого определения. Что Фабри тихо смеется и сжимает его пальцы в своих, легко прикасаясь губами к костяшкам, просто так, потому что им обоим сейчас тяжело выражать свои чувства словами, и гораздо проще — вот так, поцелуями, или музыкой, которая уже крутится в голове, которой хватит на несколько альбомов и несколько тысяч концертов.       — Хочешь, я поеду с тобой завтра в Рим? — едва слышно произносит Эрмаль, когда они уже почти засыпают, переплетенные руки где-то между телами, подбородок на плече, лоб у его уха, одеяло сползло с плеча, но это неважно, у Бицио горячая кожа и рядом с ним слишком жарко.       Фабрицио молча улыбается, не раскрывая глаз, чуть поворачивает голову, чтобы наугад прижаться поцелуем куда-то в щеку. Эрмаль нетерпеливо ловит его губы своими, после целого вечера ему все еще мало, все еще не хватает всего, и ради того, чтобы хоть немного утолить эту жажду, он поедет за Фабри не только в Рим, но и на край света. Как бы по-идиотски затерто это не звучало.       — Конечно, хочу, — ответ звучит через несколько минут, когда он и не нужен уже, когда все сказано без слов, а они рискуют совсем остаться без сна, вынырнув из полусонного расслабленного состояния. У Эрмаля в голове — мутный туман и расплавляющая тело жажда, гребанные бабочки и совсем не алкогольное опьянение. И мысли, мысли, новые мысли, но уже совсем не те нервные и тревожные, как утром, не напряженно-отчаянные, на надрыве, как днем, и не меланхолично-обреченные, как вечером. Теперь он думает совсем о другом. О том, что предчувствие конца оказалось совершенно верным. О том, что его десятая весна затянулась, что давно пора было с ней попрощаться, поставить точку и не оборачиваться назад, чтобы не тянуть за собой лишний груз боли. О том, что новая весна придет совсем скоро, а в его сердце она уже пришла. О том, что он ошибся, и она будет вовсе не одиннадцатой.       Давно пора начать отсчет заново.