«Склей обломки моей вселенной»

Где мой дом из песка недостроенный. Он, наверное, не выдержал ветра. Отчего так бессильны порою мы Перед целью своей в сантиметре? Где мой мир безупречный и правильный. Он рассыпался облаком пыли. Мои ангелы небо оставили, А вернуться на землю забыли. И никого вокруг - это только мой стук в старые ворота. И никого здесь нет - это только твой след, мне неважно кто ты. Припев: Помоги мне! Сердце моё горит На костре не потухшей раны, на углях от пустых обид. Помоги мне! Слёзы мои утри, Склей обломки моей вселенной, каплю веры оставь внутри. Ты - дорога моя неопасная, И теперь мне, похоже, не сбиться. Если боль залепить лейкопластырем И лететь дальше раненой птицей. Я не знаю, где точки отмечены. Слишком сложно во всё это верить. Мне взамен предложить больше нечего, Кроме самой последней потери. И никого вокруг - это только мой стук в старые ворота. И никого здесь нет - это только твой след, мне неважно кто ты. Припев: Помоги мне! Сердце моё горит На костре не потухшей раны, на углях от пустых обид. Помоги мне! Слёзы мои утри, Склей обломки моей вселенной, каплю веры оставь. Соло. И никого вокруг - это только мой стук в старые ворота. И никого здесь нет - это только твой след, мне неважно кто ты. Припев: Помоги! Помоги мне! Сердце моё горит На костре не потухшей раны, на углях от пустых обид. Помоги! Слёзы мои утри, Склей обломки моей вселенной, каплю веры оставь. (с) Город 312 ***       За пределами прямоугольника софы, где располагалось его взбитое, перепутанное гнездо — танцевали ночные тени.       Вино, бутылки из-под которого разноголосо перекликались под ногами, нисколько не помогало рисовать настоящее четче.       Граница между сном и явью стиралась, впрочем, ему ли судить о границах.       О границах между светом и тьмой, добром и злом, верностью и предательством.       Теперь в кошмарах снился дом. До того узнаваемый, со всех сторон окруженный большим полем пожелтевшей осенней травы, напрочь лишенной жизни.       Серый, мерно переходящий в угольное предгрозовое небо, будто недостроенный, а затем обращающийся в монолитный песок по велению движения воронова крыла.       Ни окон, ни дверей, лишь рельефные выступы, состоящие из небольших медных песчинок. Дом графа и графини Данишевских.       Ведь всё бывает наоборот: редко песчаный замок тебе выше середины голени, его всегда можно растоптать самому, если морская волна не унесет раньше. Он бывал там, не то что бы часто, но это чувство безупречной правильности...рассыпалось пыльными клубами, вместе с осколками его души. Особняк превращался в песчаную взвесь, кошмар за кошмаром, разваливался на глазах, погребая под собой.       «Помоги мне!».       Мокрый песок на вкус: нисколько не легче, чем затхлая вода запруды, или прелая могильная земля. Выбираться из-под бесконечных слоев кроваво-медной россыпи столь же жутко.       «Помоги мне!».       Небо уходило в белизну начищенного столового серебра, до блеска, как брошь Лизы или сабля Александра Христофоровича.       Они оба, несмотря на тайну проклятия одной и скверный характер другого, пожертвовали жизнью, в последний раз, перед лицом хищного оружейного кровостока.       Словно два ангела, кому более нет места ни на земле, ни на небе.       Словно два ангела, павшие с небес и не долетевшие до этой грешной тверди, по которой ходят, пристукивая тростью, люди, дающие ядовитый совет не вставать на их пути.       Теперь Николаю часто снилось, как он стучит — в теплое дерево ворот, на которых изображен геральдический орел.       Его остроклювая голова повернута вбок, горько напоминая профиль старшего дознавателя Третьего отделения столицы.       И никого вокруг.       Имение необитаемо, лишь биение собственного сердца туманно напоминает: есть ли разница, кому служил Гуро, что на самом деле искал в Диканьке, для какой щуки нанизал на ржавый крюк его доверие скользким дождевым червем.       «Мне не важно, кто ты».       Больно — как танцевать опаленными краями ран на углях.       Больно — препарированное сердце горит в камине, щиплющие искры обиды оплавляют горло, лишая всякой возможности дышать, да и желания к этому оставляя немного.       Никто не вытрет его слез платком из белоснежного шелка. Как бы сильно этого не желалось.       Дорога до имения (существует ли оно или мнится?) порою засыпана первым, безопасным снегом, тающим на ресницах. Впереди, точно в какой-нибудь сказке, бежит самоходный клубочек.       Николай обращается в птицу, и в него тут же стреляют, а он — под лай собак, доносящийся снизу, продолжает полет.       Под веками — отмечены на карте точки, а под ребрами болезненно ворочается разрубленная вера.       Помоги...       От неизвестного веретена тянется жесткая, шерстяная нить, извилисто уводит к горящему сараю, к имени, слипшемуся комом пепла на пересохших губах.       Мне...       Нить обращается веревкой и его опять вешают. С неба льется дождь.       Стихнув, звуки обращаются в холеные пальцы, касающиеся дрожащего плеча под распахнутым воротом рубахи, а затем оправа перстня с алым камнем путается в волосах.       Чужое дыхание застывает около приоткрытых губ, но вместо желанных слов — немота.       Огонек свечи казнен, и в новорожденном мраке слепо рвутся ввысь стены, обретая контуры листа, где был написан эпилог в ночь «Небесного Сварога».       Губы у Яков Петровича шевелятся о чудных вечерах на хуторе, близ Диканьки, а особняк из песка за спиной Гоголя, звеня, обращается в стекло.       Ему больше нечего предложить взамен.       Кроме самой последней потери.