«oh, baby, baby»

7:50 Всё начинается с Майка Бейли. С первых девяти аккордов и вступающего с тринадцатой секунды «now that i've lost everything to you»; с глухого чирка дешёвой газовой зажигалкой, первой глубокой – в четверть сигареты – затяжки и сиплого «oh, baby, baby» вдогонку заканчивающему второй припев исполнителю; с жара чужого тела рядом и рыжей взлохмаченной макушки. Всё – утро четверга. Солнце, степенно поднимающееся над лесом высоток, рисует абстракции на обратной стороне тяжёлых век, отчего в уголках рождается безжалостная смесь зуда и жжения. Сгиб локтя и толика принесенной им темноты бессильны. Путей к отступлению нет – пора открывать глаза. – Сумасшедший мир, – еле как выползая из-под чужого бока, раздосадовано и по-корейски стонет Хосок, решив лишний раз не демонстрировать своё жутчайшее произношение перед тем, у кого английский – второй родной язык. Потянувшись гибкой кошкой и насилу поднявшись навстречу новому дню, интересуется: – Во сколько я срубился? Помню, что уже за два было. Линолеум мерзко липнет к голым ступням, недвусмысленно давая понять, что хозяину комнаты не помешало бы как следует прибраться. Хосок останавливается у входа (двери там отродясь не было) в ванную и оборачивается на безмолвное ничего в ответ на заданный им вопрос. Чонгук по-прежнему лежит на реанимированном пару дней назад диване с дотлевающей утренней сигаретой между пальцев. В ногах – скинутый ещё ночью флисовый плед, под головой (подушки для Хосоков) – согнутая в локте рука. Простыня сбилась и теперь левым мятым углом свисает на пол. Голая грудь блестит от пота. Хосок морщится: собственную футболку хоть отжимай. Чонгук умудряется игнорировать и тлеющий бычок, уже явно начавший печь сухую кожу, и Хосока одновременно. Рудые лучи сентябрьского восхода мазками ложатся поверх смуглой кожи с множеством перманентных рисунков на ней, создавая причудливую альтернативу сдержанному черно-серому минимализму. Под кадыком и рядом с пупком отливают медью свежие засосы. Дыхание глубокое, глаза закрыты. Пепел падает на и без того грязную простыню; сигарета тухнет. «Вот говнюк», – думает Хосок. И – улыбается. 8:05 Майк Бейли во второй раз начинает первый куплет, но, не успев пропеть и половины, умолкает. Телефон с выключенным будильником отшвыривается как можно дальше под кровать. Чонгук лениво поворачивает лохматую голову в его сторону и близоруко щурится, хмуря густые брови. Ждёт. Хосок, еще минуту назад собиравшийся осуществить возникшую сразу же после пробуждения мечту поскорее забраться в старую чугунную ванну и смыть с себя слой липкого, жаркого пота и все ещё цепляющуюся за кончики рыжих волос дрёму, предсказуемо для них обоих передумывает. Чонгук встречает тонкую фигуру на полпути до самостоятельного погружения в хаос на диване: ловит теплыми ладонями выдающиеся бедра и тянет к себе, на себя. Влажная кожа пахнет вчерашней близостью и все еще не выветрившимися Totem Blue. Чувствительный нос щекочет потрясающий коктейль; Чонгук несдержанно выдыхает и вжимается своими губами в горячие губы Хосока. 8:30 Из коридора слышны копошения, маты и хлопки дверей, за окном – разгар утра, а Хосок потеет сильнее прежнего, сжимая многострадальную простыню в дрожащих пальцах и подаваясь навстречу еще большему жару, так здорово окутывающему его, проникающему в него. Мокрые угольно-черные пряди блестят на солнце, подрагивают их близнецы по цвету – ресницы; глаза прикрыты в неге. К ягодицам прилип сигаретный пепел, а сам рыже-белый бычок чувствуется под поджимающимися пальцами правой ноги. Хосок снова улыбается и стонет бейлевское «baby, I love you» Чонгуку прямо в покрасневшее ухо. И – закрывает глаза.