Прикоснись, и узнаешь, о ком мои сны, сделай что-нибудь.

      Запыхавшийся Яков, нагло распихивая людей, нечаянно толкает локтем и Зурова, куда-то ровнехонько в область грудной клетки.       Гусар, не долечивший ранение, вынужден несколько согнуться, невнятно бранясь сквозь зубы.       Гуро скалится:       — Торчите тут, как тополище, Ипполит вы мой, свет Александрович.       Но под предплечье всё-таки поддерживает, в сторону глядит — опоздал, увезли, Эраст далече, дома: тишина.       — Хуже кошака черного — вас встретить! Локтем в самое сердце.       Ипполит медленно выпрямился, делая пару глубоких вдохов, но руки отчего-то не вырывал, кося блескучим взглядом из-под вьющейся челки:       — Опоздали?       — Мимо шел.       — Опоздали.       — Опоздал.       Зуров чуть дернул плечом, Гуро выпрямился, ярко ощущая струнное напряжение.       Нужно бы расцепиться, право, пока закаменелость их обоих, друг на друга, внахелест не улеглась.       Ипполит — ну чисто оловянный солдатик, подвижности нет, даже в шее. Зато жилка бьется: тук-тук.       Яков напротив — кукла на шарнирах, в какой суставов даже больше, чем это необходимо.       Хочешь, пополам сложится, хочешь вприсядку станцует, хочешь пальцами на веерный манер пошевелит.       Любая маска, любой каприз.       Театр горит внутри.       Обоим им надобно освободиться, душепускание, болезалп, печаликартечь. Ключники своих клеток, стражники своих тюрем, палачи своих в ы п у с т и.       — Сейчас бы, Яков Петрович, выжрать пяток бутылок, а потом по ним по-стре-ля-ть.       — Лексикон солдафонский... не выжрать, а откушать.       — Белены вы, что ли, объелись, водку кушать.       — Это вы объелись — белену кушать. Отцепитесь уже от меня.       — Руку себе по плечо отгрызть? Выпьете со мной?       — Нет.       — А за Сашу?       — Только если не в вашем... Как бы это сказать, чтобы не обидеть. Гадюшнике. Вертепе. Болоте.       — Не обидели. К вам?       — Вы боитесь тишины, граф?       — Как волка. Вы умеете повязки перекладывать?       — У меня два младших брата. Я умею всё.       В гостиной Зуров присел на боковушку кресла, застыл, пока хозяин дома два подноса принес: изнутри и снаружи лечиться. Бутыль, рюмки, бинты.       Диво, что за натюрморт.       — Раздевайтесь.       — Сперва по первой.       — За Сашу.       — За него.       Заякнуло стекло.       Яков не спешил садиться, плавно по гостиной шагая, точно корабль-призрак. Потом сложил пиджак в соседнее кресло и рубаху до локтей закатал.       Ипполит почему-то сверлил сжатую в обеих руках опустевшую рюмку.       Гуро явно начинал терять терпение, но прилежно играл роль гостеприимства.       Затем, по-кошачьи ступая, оказался возле кресла — напротив. Руку протянул к застежкам, и её тут же перехватили, с силой, за запястье сжав.       Граф опустил голову так резко и порывисто, что лбом ему в грудь уперся.       Горячее дыхание заклеймило, прямо сквозь тканевую преграду, а свободная рука Якова улеглась на плечо гусарское, но скоро ушла сзади на шею, потому что трогать эполеты было крайне неинтересно.       — Я передумал. Справлюсь сам.       — Чрезвычайно любопытно будет посмотреть, как вы корячитесь.       — Я всё ещё вооружен.       — Вы ранены. А я безоружен.       — Ничего, голыми руками задушите.       Яков скользнул ему в кудри, зарылся, затаился, затем сжал в хватку и потянул.       Неожиданно: Ипполит запрокинул голову охотно, без сопротивления, но глаза держал, не то что закрытыми — зажмуренными.       — Боитесь, что в камень превращу? Так вы уже.       — Не извольте насмехаться.       — Это то, что я умею лучше всего.       — И единственное.       — Вас успокаивает возможность держать меня за руку?       — Меня успокаивает возможность сломать вам её.       Видимо, чтобы не перейти на совсем уже русский язык, граф поджал губы, а Яков, мягко наклонился ниже и в эти самые губы — поцеловал.       Сперва это ничем не отличалось от идеи добиться взаимности от той самой древней статуи, которой руки отрубили.       Охват у запястья дрогнул и разжался.       Не отвечать на поцелуй, полученный от Якова — дело непростое, но где там наши гусары не плавали.       Впрочем, Гуро не расстроился, ведь он успел ловко расчехлить мундир и отлепиться от ипполитова рта:       — Напомните мне, чтобы я больше не целовал сухари, к тому же, усатые.       — Вы шулер, как это у нас говорят.       — У меня нет карт.       — Зато полные рукава козырей.       — Дайте, наконец, взглянуть на вашу рану.       — Неудачная. Я этого выстрела не ждал.       — Предателю попались?       — Вроде того. Рубаха присохла, чтоб её, надо отор...       — Не смейте, варвар. Немного теплой воды, и она отстанет, а если хотите больно себе сделать, здесь по-прежнему есть я.       Ипполит ссутулился и не мешал Якову прислонять к своей груди мягкое, влажное, теплое полотенце. Не мешал неторопливо, аккуратно и однозначно бережно: разъединять от раны налипшую рубашечью накипь.       — Вы такой...       — Ласковый?       — Экие слова знаете.       — У меня хорошее образование. Распрямитесь теперь, дайте перевяжу. Вы всегда по-татарски сидите?       — По-гусарски.       — Может быть, седло?       — На меньше, чем коня, не согласен.       — Коня? Если согласитесь надеть мою рубашку взамен своей, можем и на коня поглядеть.       — У вас есть конь?       — Вас это удивляет?       — Думал, папенька ваш...распродал, проиграл, про...       — Вы гусар, а значит лучше всех знаете, что пропить лошадь — позор.       — Ой, давайте уж, так и быть, рубашку свою. Так, конь или кобыла?       — Кобыла.       — Кличут?       — Лизой. В этом доме каждую моль кличут Лизой.       — Земля пухом вашей матушке.       — Благодарствую.       — Не забудьте водку.       — Обижаете, в вашем обществе только о водке и помню.       Они пришли в совсем небольшую, но чистую конюшню, что за домом. В стойле и правда была вороная лошадь.       Зуров, на плечах которого поверх выданной Яковом рубахи покоился распахнутый мундир — подошёл, ладонь протянул. Лошадь охотно потянулась, пфыркнула на пальцы:       — Старая она уже.       — Весьма.       — Содержать умирающую лошадь немногим дешевле, чем здоровую.       — Знаю.       — Голова подкруживается, право слово. Присядем на чудесные снопы сена?       — Не забудьте седло, Зуров.       — Вы забыли рюмки.       — К черту рюмки.       — По-холопьи, из горла? А как же чокаться?       — Вы уже достаточно чокнутый, граф. Шуршите сюда.       Яков, уже сидя развалившийся на сене, похлопал по месту рядом, подогнув к себе ноги. Ипполит подошёл, но без вальяжности в чуть неровной походке:       — С вашего позволения, я сразу прилягу.       — Если Ипполит Зуров желает лечь у меня в конюшне, кто я такой, чтобы ему мешать.       — Дайте глотнуть.       — Пожалте, только не хлещите сразу половину.       — Я немножечко.       — Это и есть «немножечко» на языке гусаров.       — Много вы знаете про гусар.       — А вы про младших дознавателей.       Их взгляды столкнулись и граф чуть водкой не подавился, а потом резко голову в сторону отвернул, согнув ногу в колене. Что сидячий, что лежачий — он оставался гранитносбит.       Грудь вздымалась отрывисто, линия вен на висках — рельефно наполнила русла.       — У вас точно нельзя на заднем дворе пострелять?       — Нельзя.       — А у меня было б можно. Что вы за человек, ни водки, как следует, выпить, ни пострелять. Чего вы вообще способны хотеть достаточно глубоко?       — Вас.       — Что?       — Что?       — Отзовите эти слова, или переводите в шутку, а ещё извиниться извольте, не то сейчас же будем стреляться!       — За вашу честь?       — Нет, это возмутительно. Повторите ещё раз.       — Я хочу вас. Сколько ещё раз мне повторить?       Зуров заскрипел зубами и шумно выдохнул, тяжело сглатывая.       — Чудовище.       — Не в силах выбрать, за какой ствол схватиться? Могу помочь. Я за этот, вы за тот, поглядим, какой раньше выстрелит.       — Я убью вас.       — Нет.       — Возблагодарите, что рана не позволяет мне подняться.       — Разве?       Яков насмешливо изогнул бровь, ярко намекая на то, что местами Ипполит, всё же, приподнялся.       Стыдиться Зуров не привык, поэтому сей факт скрыть не пытался.       Однако он и без этого был до того напряжен, по-прежнему, что мог бы в позвоночнике переломиться, вероятно.       — Прикоснетесь к себе, Ипполит Александрович?       — При вас? И не подумаю.       Зуров хрипло вдохнул и как-то обреченно закрыл глаза. Кадык несколько раз дернулся, по жилистой шее прошли крупные остроконечные мурашки. Пальцы судорожно собирали сено по бокам от тела, будто гусар надеялся отыскать там иголку, настолько большую и длинную, чтобы можно было вскрыть себе горло.       Немного полюбовавшись этими мученьями, Яков повторил, делая тон неторопливее, глубже, бархатистее:       — П-прикоснетесь к себе, Ипполит Александрович? П-пожалуйста.       Можно было тут же и решить, что Зуров, задохнувшись, навовсе перестал дышать. И быть живым.       Бугорок в его штанах заметно дернулся, становясь крепче, увеличиваясь, однако вместо: «что вы себе позволяете?» он произнес, едва ли не шепотом:       — Откуда вы знаете?       — Откуда я знаю, что черный голубоглазый ферзь чуть подвинул льдистоокую королеву на ваших клетках? Видите ли, подобные вам господа читаются как открытая книга.       — Вы чудовище.       — Чудовища вам по вкусу.       — Скажите это ещё раз.       — Сказать что?       — Прекратите.       — Прекратить, или сказать?       — Я прошу, вам мало? У вас голоса безбожно похожи.       — Я знаю.       — Я буду называть вас чужим именем.       — Именем — да. Чужим — нет. Как вы его называете?       — Эррразм.       — Пошло.       — Вам не нравится?       — С чего вы взяли?       — Скажите это ещё раз.       Яков сказал это ещё раз, вбивая гвоздь передышки в доску средневекового орудия пыток.       Зуров сломанным движением скользнул ладонью под край ткани, скрывающей возбуждение.       — Лишаете меня зрелища. Не узковато?       — Приспустите их собственноручно, если угодно. Между прочим, вы меня с...биваете.       — Это просьба о том, чтобы я говорил на два голоса?       — Д...а. Она. Прошу.       Немного помолчав, Гуро приспустил гусарские штаны сперва до колен:       — Как думаешь, Эраст, нам хватит?       — Нужно п-побольше места для маневра, Яков.       — Солидарен.       Согласившись с собой, будто их и правда было двое, Гуро убрал ненужную ткань (исподнего, в том числе), оставив болтаться где-то на щиколотках.       — Не п-подглядывайте.       — Ноги согнуть в коленях.       Ипполит послушался, после чего его подхватили под бедра так, слово это делали два разных человека.       Пришлось хрипло застонать, послушно разводя сильные ноги и голову отчаянно запрокидывая.       Член уже закаменел настолько, что на нем была рельефно видна каждая венка. Налившаяся, побагровевшая головка напоминала переспевшую вишню, и это были самые странные ассоциации с едой в последнее время.       Яков разместился между чужих ног и вцепился одной рукой в ипполитово запястье, жестко вжимая в пол.       Вторая рука — нежно погладила другую ладонь и ласково переплела с ней свои пальцы.       Зуров истерически припомнил всуе божью мать, а затем и самого господа нашего, пока мысли расползались:       — Я думал... вы хотите... чтобы...       — Молчать.       — Мы п-передумали.       — Эразм, пожалуйста.       — П-пожалуйста что?       Яков ответил за него:       — Сделай что-нибудь.       И, сжав переплетенье пальцев крепче, Яков медленно склонился ниже, ведя кончиком языка по паховой складке «со стороны Эраста», затем прикусил кожу над бедренной косточкой «со своей стороны» и мучительное мгновение спустя, наконец обхватил губами головку, замирая.       Соображать было абсолютно невозможно, легкие горели изнутри, но Ипполит знал, он получит разрядку, только если сейчас назовет правильное имя.       Только если назовет правильное имя.