Высота

Когда я возвращаюсь с очередного концерта поздней ночью, когда я едва переставляю уставшие ноги, когда мой голос хрипит, а мысли путаются в голове, вперед меня гонит только одно желание – только ради этого желания я заставляю себя идти по холодным январским улицам, торопиться, хотя хочется растянуться прямо на дороге, и даже не замерзать, а ведь зиму я не переношу почти до остановки ледяного сердца. Это желание – скорее увидеть тебя, Тсузуку. *** – Одевайся, у меня для тебя сюрприз. После обжигающего января дома приятно тепло, пахнет едой, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не отложить свою затею до более удачных времен: нет, зажечь глаза Тсузуку хочется слишком сильно – хотя бы потому, что сейчас он стоит в прихожей напротив меня растрепанный, в растянутых домашних трениках и свободной футболке и выглядит так, как будто снова весь день гонял в голове свои бесконечные тревожные мысли. Хмурит брови в привычном жесте, чуть рассеянно оглядывается в сторону кухни, откуда и доносится запах курицы, и говорит только: – А ужин? – Приготовим вместе после, это недолго, – нетерпеливо одергиваю его и повторяю. – Одевайся. Тсузуку все еще смотрит на меня с подозрением, которое в его резких чертах уж больно напоминает недовольство, а затем просто натягивает кроссовки и влезает в свою яркую дутую куртку – тот еще вид, но он по-другому не может. Растворяться в холоде темной лестничной клетки не хочется, но мы все равно выходим, и я запираю дверь, после чего уверенно иду к лифту: Тсузуку тянется за мной с видом человека, который заранее сомневается во всем. Наверное, я тоже сомневаюсь, потому что ни капли не уверен, что у меня получится осуществить задумку, но я держусь так спокойно, как будто отрепетировал все заранее – делая так каждый раз, я надеюсь, что хоть капля моей рисованной уверенности перейдет и Тсузуку тоже. Заходим в лифт, я выбираю кнопку последнего, двадцать четвертого этажа, и с легким удовольствием наблюдаю, как на лице Тсузуку проступает удивление, которое тот пытается скрыть, отводя взгляд в сторону – он точно думал, что мы поедем вниз. Разворачиваюсь к зеркалу и задумчиво изучаю наши отражения: Тсузуку чуть выше, светлые волосы растрепаны, губы привычно поджаты, и на фоне его яркой куртки я в неизменном черном выгляжу уж слишком уставшим и серьезным. Замечаю, что Тсузуку тоже смотрит на мое отражение, изучает его внимательно, после чего его тяжелый взгляд замирает на моем лице: только тогда вокалист Mejibray слабо улыбается: – Ты всегда стираешь помаду после концерта ладонью, и твои губы опухают… Красиво. Ничего не отвечаю, даже не смотрю на Тсузуку, надеясь, что он не почувствовал, как на мгновение мое дыхание перехватило, отчего сердце пропустило удар – только чуть касаюсь мизинцем мизинца вокалиста Mejibray, и тот в ответ сжимает мою руку увереннее. Лифт выталкивает нас, и я заранее просчитываю, что буду говорить, если моя задумка не удастся и нам придется вернуться в квартиру, но нет – нужная дверь оказывается открытой, и даже с нашего места чувствуется, как за ее пределами холодно: уверенно направляюсь внутрь, зная, что Тсузуку идет за мной, почти не отставая. Последняя лестница, порвать здесь дорогую кожаную куртку совсем не хочется, но я все равно лезу первым, царапая ладони о холодные металлические ступени – куртка Тсузуку неизменно шуршит где-то внизу, и я почему-то думаю о том, зачем он купил эту дурацкую цветастую вещь, а не о том, что буду говорить ему на самом верху. – Ты сумасшедший. Видеть, как меняется лицо Тсузуку, как он восторженно оглядывается, как смотрит на сверкающие новостройки вокруг, как задирает голову к ночному небу, затянутому мутными тучами – это все, что мне нужно. Какое-то время вокалист Mejibray почти не шевелится, только оглядывает сияющие огни и молчит, а затем резко шагает к краю крыши, изучая переплетение магистралей с вспышками машин вдалеке, территорию под домом, парк, в котором мы так часто гуляли летом – на все это он смотрит так внимательно, что про меня, кажется, совсем забыл. – Такой же сумасшедший, как и ты. Только тщательнее скрываюсь, – подхожу к Тсузуку сзади и осторожно оттягиваю его от самого края на безопасное расстояние. – Знаю, как ты любишь высоту, поэтому решил тебя немного порадовать. – С высоты видно гораздо больше, – вокалист Mejibray разворачивается ко мне лицом и говорит своим привычным, серьезным голосом. – Смотри сам. Зачем-то Тсузуку берет меня за руку, будто только так я смогу что-то увидеть, и мы вместе стоим на самом краю и смотрим вниз, где в темноте сверкают фонари и под самым домом проносятся редкие машины – уже поздно, людей почти нет, отчего кажется, что и не существует никакой реальной жизни. На крыше еще холоднее, ветер здесь ощущается сильнее, и свободную руку я прячу в карман куртки, пытаясь понять, то ли здесь было какое-то странное гудение, то ли после концерта у меня все еще шумит в ушах – наверное, все-таки второе. Кошусь в сторону Тсузуку: он все еще восторженно смотрит по сторонам, не замечая ничего, и я понимаю, что вытащил его сюда не зря – нашего десятого этажа ему явно не хватает, ему нужно быть выше, едва ли не ломать небеса и давиться облаками. – Ради меня ты потащился сюда сразу после концерта, хотя наверняка хочешь только спать и есть? – Тсузуку в очередной раз угадывает мои мысли и все-таки поворачивается ко мне, вновь хмуря брови. – Даже не отдохнул. – В точку, – улыбаюсь и все еще смотрю вдаль, ощущая на себе пристальный внимательный взгляд. – Пока моя группа отмечает что-то в баре, я несусь к тебе. – Зачем? – Тсузуку качает головой и все никак не отвернется от меня, а я так хочу, чтобы его отвлекли огни очередной многоэтажки. – Я бы подождал еще несколько часов, не проблема. – Действительно, что это со мной, – усмехаюсь и тоже поворачиваюсь к вокалисту Mejibray, замирая прямо напротив его приоткрытых обветренных губ. – Зачем нестись к тебе и прятаться на самом краю света, если можно веселиться с друзьями, как это делают все нормальные люди? С тобой совсем сошел с ума… Я еще говорю, а Тсузуку уже начинает смеяться, глядя на меня с тем лукавством, которое я в нем просто обожаю – он расслабляется, в нем больше нет того ночного напряжения, его поза становится свободнее: вокалист Mejibray отворачивается от сияющей столицы и облокачивается спиной на поручень. Не удержавшись, я тоже улыбаюсь, становясь рядом с ним так, чтобы наши плечи чуть касались – только рядом с ним можно быть таким счастливым даже на краю двадцать четвертого этажа под пронизывающим январским ветром: все равно мы оба знаем, что каждую ночь я несусь к его взгляду. Взгляду, в котором есть что-то озорное, вызывающее, почти дразнящее; взгляду, в котом уже давно замерло переплетение стеклянного отчаяния и едва заметной, молчаливой тоски; взгляду, в котором каждый день я вижу бесконечную любовь, вызывающую болезненный укол под ребрами – взгляду, в котором захлебнулась вся моя жизнь. – Каждый раз, когда думаю, сколько всего ты для меня делаешь, не могу поверить, что это все происходит в реальности, – Тсузуку все еще чуть улыбается, прижимаясь к моему плечу, и смотрит, как вокруг нас сияют бесконечные ряды небоскребов. – Не могу поверить, что мы вот так стоим на высоте, под самым небом, и просто разговариваем. Не понимаю, что бы делал без тебя. – А ведь это я добивался тебя так долго, – мне нравится этот полушутливый тон нашего разговора, можно закрыть глаза и говорить искренне, пока ветер будет трепать волосы и царапать кожу. – Это было давно, а ты все такой же: придумываешь себе проблемы, любишь ночь и светящиеся огни и улыбаешься так… что хочется променять весь мир на тебя и даже доплатить. – Какой-то у тебя слишком невыгодный курс валюты, – Тсузуку шутит, но его лицо остается серьезным. – Я тоже должен сказать что-то такое, чтобы мы были как в романтическом фильме? – Не обязательно, – смотрю, как вокалист Mejibray сканирует тяжелым взглядом многоэтажки вокруг, цепляясь за каждое горящее окно, будто надеясь найти там подходящие слова. – Но если бы ты попробовал, было бы здорово. Тсузуку кивает и молчит. Конечно, говорить это совсем не в его стиле, и я уже давно к этому привык – Тсузуку нужно читать, как книгу на незнакомом языке, расшифровывать его систему не известных науке знаков: чувствовать его настроение, видеть детали, ловить быстрые взгляды. Пока я просто вдыхаю ледяной воздух, он снова поворачивается ко мне, и теперь мы смотрим друг в друга пристально, чуть навязчиво: Тсузуку придумать сложно, ведь в его глазах сейчас отражается целый мир, а в моих – пара соседних домой и его цветастая куртка. Вспоминаю, что впервые мы с ним встретились тоже на крыше и тоже зимой – правда, тогда высота была значительно ниже, а мы знали только имена друг друга: тогда Тсузуку точно так же держался за ограждения и смотрел вдаль с какой-то особой тоской, свойственной только ему, потому что больше я нигде не видел такого тяжелого взгляда. Тогда для меня это был совсем чужой человек, а сейчас об этом странно даже думать: в тот вечер мы тоже о чем-то говорили, и я уже чувствовал, как от каждого слова Тсузуку внутри меня что-то разбивалось – на той крыше он был предельно далеко, а сейчас ближе, чем вообще можно представить. – Ты не взял сигареты? Молча протягиваю Тсузуку пачку: мы наконец синхронизировались, потому что период, когда курил то он, то я, безумно раздражал – не люблю цепляться за прошлое, потому что это все вызывает ненужные мысли, лишние воспоминания, но в тот день на крыше мы тоже курили вдвоем. Может, с Тсузуку я стал слишком сентиментальным, может, он забрал слишком значимый кусок моей души, может, это и вовсе ненормально быть одержимым другим человеком так сильно – мне, если честно, давно все равно. Мы молча курим рядом, думаем каждый о своем, и этого достаточно, чтобы почувствовать себя хоть немного счастливым, хотя бы на одну ночь: даже это спасает от битого стекла одинаковых дней. – Когда курю твои сигареты, – Тсузуку улыбается своей особой улыбкой, когда приподнимаются только самые кончики его вечно поджатых губ. – Кажется, будто вдыхаю самого тебя. – В таком случае, вдыхай меня не спеша, – усмехаюсь, думая, как он вообще приходит к таким сравнениям, а затем, чуть подумав, добавляю. – Нежно и осторожно. Тяни момент. – Надо же, – Тсузуку прикрывает глаза и на самом деле затягивается очень медленно, после чего нехотя выплевывает дым в холод января. – Дышу самим недоступным и ледяным диктатором, стоя с ним у порога пропасти в бездну. – Тебе можно все, – давно у нас не было таких долгих, искренних разговоров, что даже кончики пальцев начинают неметь. – Даже если бездна это всего лишь наш двор, тебе диктатор может сдаться. – Теперь здесь точно должен быть какой-нибудь эталонный романтический момент. Неожиданно Тсузуку срывается на свой странный хохот с едва различимым оттенком его помешательства, а я думаю, как же влюблен в это призрачное безумие – настолько, что сейчас лихорадочно шарюсь по карманам куртки: телефон, пачка сигарет, ключи с брелоком… Идея приходит неожиданно, и она такая двинутая, что воплощать ее нужно сейчас же, пока я не успел осознать все безумие и тысячу раз передумать: почти падаю на одно колено и протягиваю Тсузуку ключи с брелком. – Согласен ли ты быть со мной в горе и радости, – говорю, а сам давлюсь хохотом от мысли, чем вообще занимаюсь этой ночью, когда можно было уже давно лежать в кровати. – И… что там еще нужно говорить? Делить последнюю пачку сигарет и готовить ужин по ночам? Не удержавшись, все-таки начинаю смеяться, потому что руки мгновенно леденеют на ветру, а колено начинает ломать от неудобного положения – зато Тсузуку смотрит на меня неожиданно серьезно, и с моего положения его лицо кажется растерянным, будто он не до конца понял смысл моих слов. Он стоит неподвижно, даже не моргает, а я в этот момент думаю, как же это все странно, нелепо, спонтанно – шутка перестает быть шуткой, Тсузуку отводит взгляд, долго смотрит на бесконечные огни вокруг нас, кусает обветренные губы, а затем вдруг снова поворачивается ко мне и едва различимо шепчет: – Согласен. Я не понимаю, как мы начинаем целоваться, как Тсузуку жмется ко мне, забирается холодными пальцами под куртку, тяжело дышит, наматывая металлическое колечко брелка на безымянный палец – только инстинктивно обнимаю его все крепче, наверное, даже больно: все внимание на детали. Мы как-то спускаемся обратно в дом, только на верху лестницы Тсузуку задерживается, в последний раз взглянув на светящиеся огни – свет отражается в его прищуренных глазах дьявольским пламенем: в нем точно есть что-то коварное, нечеловеческое. В лифте думаю только о том, как по-дурацки шуршит его куртка, а Тсузуку продолжает целовать меня, не отпускает ни на секунду – просыпается его хищная, звериная сущность, и я не могу сдержать улыбку, не могу перестать разглядывать его скулы и напряженный кадык на шее. У порога квартиры долго мнемся, потому что Тсузуку не желает снимать с пальца брелок с ключами, и мне приходится вывернуть его руку до хруста, чтобы открыть дверь – вокалист Mejibray только усмехается, чуть морщась от боли: он уже знает, что я продумал план мести. В прихожей Тсузуку пытается быстро скинуть куртку и пройти дальше, но я хватаю его за локоть и толкаю в шкаф – ему неудобно, в спину точно упирается зонт и всякие щеточки для обуви, но он молчит и только тянет меня на себя, свободной рукой расстегивая джинсы. Я почти падаю на него, руки сами задирают футболку, скользят по коже, замирают на ребрах – знаю это тело наизусть, могу описать с закрытыми глазами, но все равно схожу с ума от каждого прикосновения, пока сам Тсузуку толкается подо мной, сжимая мои бедра до синяков. Я вхожу в Тсузуку резко, но он только смотрит на меня снизу вверх и вызывающе вскидывает голову, пытаясь сдержать сбившееся дыхание – он краснеет, кусает губы, и это только сильнее возбуждает, сносит все возможные предохранители: Тсузуку умеет манипулировать легко, если только этого захочет. Шкаф вздрагивает от каждого толчка, Тсузуку стонет, откуда-то сверху на нас падает его шарф, но мы уже слишком увлечены друг другом – мне нравится смотреть прямо в чужие глаза, и Тсузуку ловит мой взгляд, морщится оттого, что я вхожу в него быстро, не давая ему передышки, но все равно не отворачивается. Пока он слишком увлечен этим, начинаю поглаживать его член самыми кончиками пальцев – тело горело, но руки еще оставались холодными, и Тсузуку прогибается в пояснице, уворачиваясь, но только насаживается на меня еще глубже. Его глаза расширяются, и он кончает, цепляясь за мои плечи до кровавых ссадин – обнимаю Тсузуку за талию, почти вдавливаю в стенки шкафа, наваливаясь сверху: его дыхание у уха успокаивает, и я понимаю, что тоже не могу сдерживаться. Изливаюсь в Тсузуку, и приятное напряжение в низу живота доходит до пика и исчезает, отчего все тело расслабляется. Лежать в шкафу неудобно, и мы нехотя выбираемся в коридор, молча переодеваемся, собираем разбросанные вещи – иногда переглядываюсь с Тсузуку, и тогда сдержать улыбку не получается: он тоже улыбается и отводит взгляд. Все это в тишине и с приглушенным светом, который мы так и не выключили на кухне – говорить пока совсем не хочется, все слова и так были сказаны: наверное, даже больше, чем нужно, но держать себя в руках рядом с Тсузуку почти нереально. Вновь почувствовав мой взгляд, он поднимает голову и кивает в сторону кухни, и я вспоминаю, что в желудке настолько пусто, что голова начинает кружиться – тогда мы перемещаемся на кухню, и я наблюдаю за спиной Тсузуку: сам он что-то уверенно делает у плиты, а я просто доверяю ему вкусу. Пытаюсь соотнести холодную ночь на крыше с бесконечными огнями многоэтажек, этот спонтанный, безумный секс в коридоре и Тсузуку в одних свободных шортах, что сейчас задумчиво мешает что-то в сковородке – прихожу только к тому, что люблю этого человека во всех его проявлениях. Я действительно влюблен в Тсузуку, действительно влюбляюсь в него раз за разом, действительно завишу от этого вызывающего взгляда и задумчивой усмешки – ему я в этом никогда не признаюсь, потому что это значило было разом вскрыть все козыри. Тсузуку задумчиво рассматривает специи, убавляет огонь на плите и усиленно делает вид, что забыл о моем существовании, но я прекрасно чувствую каждый его быстрый взгляд – на пальце Тсузуку все еще висит колечко от брелка, и я думаю, что каждое мое спонтанное решение было лучшим, что я вообще делал в жизни: тогда я подошел к нему на крыше, затем однажды приехал рано утром, теперь этот дурацкий брелок. Пока я думаю, как из мелочей может сложиться что-то действительно значимое, возможно, самое важное, Тсузуку ставит передо мной тарелку с подушечкой риса, на котором расползаются золотистые кусочки курицы с кунжутом. – Терияки с рисом, – негромко произносит он, садясь напротив. – Твое любимое. Сердце снова предательски пропускает удар, и я ем в полной тишине, пока Тсузуку внимательно смотрит на меня, подперев голову рукой – в голове очень много слов, а чувств хватило бы на несколько вселенных, но я не могу сказать совсем ничего, потому что это все было не то: в такие моменты всегда радуюсь, что читать по глазам у Тсузуку получается гораздо лучше, чем у меня. Думаю о том, что очень жду весну, чтобы мы снова могли гулять в нашем парке, что очень хочу съездить с Тсузуку куда-нибудь вдвоем и забыть вообще обо всем, а еще как-нибудь нужно приготовить ужин самому – так много планов, и я тоже смотрю на Тсузуку, думая о том, сколько всего может быть в одном человеке. – Спасибо за ужин, – говорю совсем тихо, потому что эти слова предназначены лишь одному человеку, и я не хочу делиться ими даже с холодной январской ночью. – Спасибо, что ты есть. Тсузуку улыбается и забирает тарелку, едва ощутимо скользнув пальцами по моей руке – он стоит у раковины, на кухне шумит вода, но даже со своего места я вижу, что уголки его губ все еще приподняты. Сейчас мы заснем вместе, на завтра у меня нет никаких планов, и можно будет просто посидеть в какой-нибудь кофейне, он будет рассказывать мне про разные степени обжарки зерен, а я смотреть в его лукавые глаза и забывать смысл всех существующих слов и языков. Вечером Тсузуку снова придумает проблему, а я ее героически решу, как решал миллион проблем до этого, только ради того, чтобы увидеть, как эта едва заметная улыбка снова расползается на его губах. Тсузуку, когда-то давно мы решили, что не будем давать никаких обещаний, что не будем говорить банальные «всегда», «вечно» и еще кучу других слов, которыми люди так любят обманывать друг друга – нарушать свое слово я не намерен, но все-таки очень хочу, чтобы ты знал одно: сколько бы проблем ты ни придумал, как бы часто ни хмурился, ни засматривался на сверкающие в темноте огни, я приду и решу все твои проблемы, я заставлю тебя улыбнуться, я приведу тебя так близко к этим огням, как только смогу. Тсузуку, я не говорю о бесконечностях и мутном будущем: я люблю тебя здесь и сейчас.