***
Должен сказать тебе: ты большой шалун. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даёшь покоя всем мемберам. Зато я не знаю ничего трогательнее тебя, когда ты притихнешь, побродишь по комнатам и наконец подойдёшь ко мне и прижмёшься к моему плечу. Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешь ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной нежности, той страстной нежности, на которую способен только ты. Но это была слишком крупная ссора. Помнишь, что в тот вечер ты даже не решился подойти ко мне? — Спокойной ночи, Юнги-Хён, — тихо сказал ты и поклонился. Конечно, ты хотел после ссоры показаться особенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком. Я поспешил ответить так, как будто между нами ничего не произошло, но всё-таки очень сдержанно: — Спокойной ночи. Но мог ли ты удовлетвориться таким миром? Да и лукавить ты не мог. Перестрадав своё горе, твоё сердце с новой страстью вернулось к заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, как только твоя мечта вновь овладела тобой, ты забыл свою обиду и своё твёрдое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчать, собрал все свои силы и вдруг, торопясь сказал мне: — Юнги-Хён, прости меня… Я больше не буду… И, пожалуйста, всё-таки научи меня репу! Пожалуйста! Можно ли было после этого медлить с ответом? А я всё-таки помедлил. Я, видишь ли, очень, очень упрямый.***
Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю твою душу. Только что открылись для тебя ещё не изведанные радости: научится читать реп и писать тексты. И всё это в один день, как можно скорее. Открыв утром глаза, ты тотчас же позвал меня в свою комнату и стал засыпать просьбами поскорее начать «урок». — Я сейчас не могу, мне плохо, — соврал я, чтобы оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хотелось мне учить тебя. Но ты замотал головою. — Нет, тебе не плохо! — закричал ты тонким голосом, поднимая брови. — Вовсе не плохо, — я знаю. — Да плохо мне, — сказал я. — Я то знаю, что неплохо! Ну, пожа-а-алуйста! — Если ты будешь приставать, — сказал я строго и твёрдо, — если ты будешь приставать, так и совсем не научу ничему. Ты задумался. — Ну, что ж поделать, — сказал ты со вздохом. — Раз плохо так плохо. Но ведь можно же… — Не приставай к Юнги, или я оставлю тебя без еды, — перебил Джин. — А вот это уже лишнее, — ответил я Джин-Хёну. — Просто, мне сейчас не хочется. Вот завтра или вечером — научу. — Нет, ты сейчас научи! — Сейчас не хочу. Сказал — завтра. — Ну, во-о-от, — протянул ты. — Теперь говоришь — завтра, а потом скажешь — ещё завтра. Нет, давай сейчас! Сердце тихо говорило мне, что я совершают в эту минуту великий грех — лишаю тебя счастья, радости… Но тут пришло в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать «детей». И я твёрдо отрезал: — Завтра. Раз сказано — завтра, значит, так и надо сделать. — Ну, хорошо, Юнги-Хён! — пригрозил ты дерзко и весело. — Помни ты это себе! И как только ты проглотил чашку чая, — вихрем понёсся в комнату. А через минуту оттуда уже слышались грохот опрокидываемых вещей и удалые крики… И весь день нельзя было унять тебя. Вроде бы, 23 года тебе, а ведёшь себя на все 10 лет. — Научишь? — спрашивал ты иногда. — Точно научишь? — Завтра точно научу, — отвечал я. — Ах, как хорошо! — вскрикивал ты. — Поскорее бы завтра! Но радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя всё больше и больше. И вот, когда мы — Джин, Намджун, Хосок, Тэхён, Чонгук и я — сидели за столом и ужинали, ты нашёл ещё один исход своему волнению.***
Ты придумал отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и при этом так звонко выкрикивать, что у нас чуть барабанные перепонки не лопались. — Перестань, Чимин, — сказал Джин. — Перестань же, когда тебя просят, — сказал Чонгук. Но Чонгука-то ты уж и совсем не боишься. Бах ногами в пол. — Да перестань, — сказал я, досадливо морщась и пытаясь продолжить разговор. — Сам перестань! — звонков крикнул ты мне в ответ, с дерзким блеском в глазах, и ударил ногами в пол ещё сильнее. Я пожал плечами и сделать вид, что больше не замечаю тебя. Но вот тут-то и начинается история. Я, говорю, сделал вид, что не замечаю тебя. Но сказать ли правду? Я не только не забыл о тебе после твоего дерзкого крика, но весь похолодел от внезапной ненависти к тебе. И уже должен был употреблять усилия, чтобы делать вид, что не замечаю тебя, и продолжить разыгрывать роль спокойного и рассудительного. Но на этом дело не закончилось. Ты крикнул снова. Крикнул, совершенно позабыв о нас и весь отдавшись тому, что происходило в твоей душе, — крикнул таким звонким голосом, что сам Бог улыбнулся при этом крике. Я де в бешенстве вскочил со стула. — Перестань! — рявкнул я вдруг, неожиданно для самого себя, во всё горло. Какой чёрт окатил меня в эту минуту целым ушатом злобы? У меня помутилось сознание. И надо было видеть, как дрогнуло, исказилось твоё лицо молнией ужаса. — А! — звонков и растерянно крикнул ты ещё раз. И уже без всякой радости, а только для того, чтобы показать, что ты не испугался, кривой и жалко ударил рукой по столу. А я — я кинулся к тебе, дёрнул тебя за руку, да так, что ты волчком перевернулся передо мною, крепко схватил тебя и, вытолкнул из кухни. Вот тебе и научил читать рэп.***
От боли, от острого и внезапного оскорбления, так грубо ударившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов жизни, ты закатился таким страшным альтом, на какой не способен ни один певец в мире. И надолго, надолго замер… Затем набрал в лёгкие воздуху ещё больше и поднял альт уже до невероятной высоты… Затем паузы между верхней и нижней нотами стали сокращаться, — вопли потекли без умолку. К воплям прибавились рыдания, к рыданиям — крики о помощи. Сознание твоё стало проясняться, и ты начал играть, с мучительным наслаждением играть роль умирающего. — Ой, как рука болит! Умираю! — Небось, не умрёшь, — холодно сказал я. — Покричишь, покричишь, да и смолкнешь. Но ты не смолкал. Разговор, конечно, оборвался. Мне было уже стыдно. — Чимин, ты испортился, -сказал Намджун. — Да, Чимин-Хён, что с тобой? — спросил Тэхён. — Ой, Тэхён-и! — вопил ты диким голосом, взывая теперь к последнему прибежищу — к Тэхёну. И Тэхён едва сидел на месте. Его сердце рвались в комнату, в угоду мне и всем остальным, он крепился. Понял тогда и ты, что мы решили не сдаваться, что никто не утолит твоей боли и обиды. Да и слёз уже не хватало. Ты до изнеможения упился своими рыданиями, своим горем, с которым не сравнится, может быть, ни одно человеческое горе, но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за одного самолюбия. Ясно было слышно: кричать тебе уже не хочется, голос охрип и срывается, слёз нет. Но ты всё кричал и кричал! Было невмоготу и мне. Хотелось встать с места, распахнуть дверь в комнату и сразу, каким-нибудь одним горячим словом, пересечь все твои страдания. Но разве это согласуется с достоинством справедливого, хотя и строгого хёна. Наконец ты затих.***
-И мы помирились? -спрашиваешь ты. Нет, я всё-таки выдержал характер. Я, по крайней мере, через полчаса после того, как ты затих, заглянул в комнату. И то как? Подошёл к дверям, сделал серьёзное лицо и растворил их с таким видом, точно у меня было какое-то дело. А ты в это время уже возвращался к обыденной жизни. Ты сидел на полу, изредка подёргивался от глубоких прерывистых вздохов. Как сжалось моё сердце при виде тебя! Но, делая вид, что наши отношения прерваны, что я оскорблён тобою, я едва взглянул на тебя. И уже хотел выйти, как вдруг ты поднял голову и, глядя на меня злыми, полными презрения глазами, хрипло сказал: — Теперь я никогда больше не буду любить тебя. Потом подумал, хотел сказать что-то ещё обидное, но запнулся и сказал первое, что пришло в голову: — И ничего тебе не подарю больше. — Пожалуйста! — небрежно сказал я, пожимая плечом. — Пожалуйста! Я от такого дурного парня ничего бы и не принял. — Даже ту цепочку, какую тогда подарил, назад возьму! — прокричал ты. — А вот это уже совсем нехорошо! — ответил я. — Дарить, а потом отнимать! Хотя, это твоё дело. Потом заходили к тебе Тэхён и Хосок. И так же, как и я, делали вид, что случайно зашли… по делу… Затем качали головами и, стараясь не придавать своим словам значения, заводили речь о том, как это нехорошо грабить хёну. А кончали тем, что советовали тебе пойти ко мне и попросить у меня прощения. Ты и сам знал, что стоит это сделать, но чувство гордости не позволяло.***
Помнишь ли, как робко ты вышел из комнаты и что ты сказал мне? — Юнги-Хён, — сказал ты мне. — Прости меня, хён! Но жизнь обидчива. — Зачем хёну тебя прощать, когда ты его не любишь… — Люблю! — крикнул ты. — Очень люблю! И жизнь наконец смилостивилась. — Ну ладно. Садись рядом. И с какой радостью засияли твои глаза! — Спасибо, Юнги-Хён, — проговорил ты и поцеловал меня в щёку. — Ты самый лучший хён! Этот день я запомнил на всю жизнь. А помнишь ли ты?