Цветы гнева

Сад на заднем дворе усадьбы Тодороки тонул в теплой дремоте летних сумерек. В безмятежной тишине время от времени звучал вкрадчивый стрекот неугомонных кузнечиков, не спящих в высокой некошеной траве за увитой синими цветами ипомеи деревянной изгородью, ограждавшей от посторонних глаз территорию родового имения. Густой аромат огненной канны смешался со свежим запахом минералов, которыми дышала вечно студеная вода японского пруда, укрытого белоснежно- и лилово-изумрудным ковром кувшинок. От каждого куста стройных тисов, от сточенных горных пород — мелких камушков белого гравия и декоративных песчаных валунов, от полузакрытого на ночь цветка и стоячей серебристой воды, отражавшей свет серпа убывающей луны — от всего веяло спокойствием и умиротворением. В воздухе витала гармония. Под тяжелыми ветвями с бессчетными мареново-розовыми цветами многолетней магнолией, посаженной одним из прадедов Тодороки, старший из сыновей нынешнего главы семейства сидел, прижавшись поясницей к невысокому стволу. Плечи юноши были опущены, спина чуть сгорбилась над младшим братом, устроившимся в образовавшейся лунке между разведенными в сторону коленями и скрещенными в районе щиколоток ног Тойи. Мальчик неровно дышал, но уже намного спокойнее, нежели десять минут назад, когда с ним случилась очередная истерика из-за чрезмерного давления отца. Шото Тодороки был совсем еще крошкой, всего пару месяцев назад обнаружившим в себе сразу две причуды, которые стали для Старателя предметом гордости, для малыша — кромешным адом нескончаемых тренировок, а для старшего сына — причиной скандалов с отцом. Тойя Тодороки был уже достаточно взрослым, чтобы понять, какое бремя выпало на судьбу младшего брата. В отличие от двух других детей Энджи и Рей, слишком скованных и тихих, Шото был активным и живым ребенком, и за свой внутренний огонь, такой яркий и свободный, мальчик быстро стал горячо любим Тойей. И каким тяжелым и горестным событие стало для юноши известие о том, что именно его дорогой Шото стал долгожданным чудо-ребенком, о котором мечтал Старатель. Тойя всегда казался послушным и воспитанным: помогал матери, следил за младшими братьями и сестрой, не перечил отцу и упорно тренировался в освоении своей огненной причуды. Но покладистому характеру — все были уверены, что мальчик пошел в мать — пришел конец. Скандалы с отцом, косые взгляды на мать и постоянные пререкания с обоими родителями. У него не было иного выбора: глядя на то, через какие мучения проходит Шото, в нем зарождался гнев, жестокий и испепеляющий — в точности такой, как у их отца. Но Тойя никогда не считал себя похожим на Энджи: амбициозный и алчный, его отец жил эгоистичными желаниями, в то время как сын направлял свой внутренний огонь в альтрустичное русло. В глазах Фуюми и Нацуо старший брат был строгим, но внимательным и надежным, а Шото всегда находил приют в его постели в ночную грозу. Тойя заботился о тех, кого любил, был чутким слушателем и не по годам мудрым советчиком. Но что-то не мог изменить даже он. — Все в порядке, — в очередной раз повторил он касаясь губами растрепанных белых волос, — уже не так болит? Шото помотал головой, немым отрицательным жестом подтверждая слова брата. Его щеки еще были влажны от слез и горели алыми пятнами, оставшимися после продолжительных глухих рыданий. Он был маленьким, но уже знал, что мальчикам нельзя плакать, однако с Тойей он мог не бояться дать волю гложущим чувствам. Сегодня на тренировке отец заставил его пользоваться ледяной и огненной причудами поочередно, но мальчик никак не мог подстроиться под быстрый темп команд отца. В качестве наказания Старатель велел три минуты подряд использовать ледяную причуду. Для организма, только начавшего привыкать к причудам, одна минута использования что огня, что льда — была пределом. Но Шото не сдавался. Прошла минута, затем еще половина, но когда циферблат показал «1:47», маленький Тодороки понял, что чудовищно замерз и почти не чувствует левую половину тела. Запыхтев, он остановил ледяной вихрь под недовольно-пренебрежительный взгляд отца, и использовал огненную причуду в попытке согреться. Однако он недооценил переохлаждение: его левая рука оцепенела настолько, что пламя вырвалось рывком и хоть оно и было слабым, но пришлось прямо по коже и оставило ожог от запястья до самого плеча. Шото сжал зубы, но жалобный и болезненный стон вырвался даже сквозь крепко стиснутые челюсти. Он не смотрел на отца, но его разочарованное рычание стояло в ушах все то время, пока Фуюми покрывала мазью от ожогов и перевязывала его покалеченную руку. А после Тойя забрал младшего брата в сад. — Огонь страшный и жестокий, я не хочу, чтобы он был моей причудой, — тихо произнес Шото, будто боясь того, что порыв ветра донесет его слова отцу. — Получается, что я чудовище, раз у меня такая сила… — Глупый ребенок, — снисходительно покачал головой Тойя и отклонился в сторону, а затем вперед так, чтобы видеть лицо брата, а он смог смотреть на него. Выдавив из себя самую радушную улыбку, но в душе чувствуя ту же неприязнь к природе собственной причуды, он стал с запалом самого умелого пастора заверять брата в обратном. — Никакое ты не чудовище. И ты, и я — мы оба наделены стихией огня. А пока мы вместе — все будет в порядке. — Но… — Шото поморщился, когда неудачно повел перевязанной рукой и ожог под бинтами болезненно запульсировал. Тойя погладил мальчика по здоровому плечу одной рукой, а второй крепче обвил пояс. Младший из братьев выдохнул и откинул голову на теплую грудь старшего, ненадолго прикрывая глаза, а после устремляя взгляд на небо, чей чернильный купол с серебристой россыпью проглядывал из-за густых цветов магнолии. — А мы всегда будем вместе? — А кто тебя заставит есть брокколи и вареную морковь, если не я? — добродушно ухмыльнулся Тойя. — Бе, — высунул язык мальчик, — ненавижу вареную морковку! — Но ее нужно есть, Шо-чан. Между братьями завязалась словесная перепалка, состоявшая сначала из «не нужно» от Шото и «нужно» от Тойи, а потом, когда языки уже начали заплетаться, от слов остались односложные «нет» и «да». — Какой же ты вредный ребенок, — цокнул Тойя, крепче сжимая брата и хитро щурясь. — Если не будешь есть морковку, то я съем тебя, — и в подтверждение своих слов, юноша не больно укусил младшего за еще по-детски пухлую щечку. — Эй! — воскликнул Шото, брыкаясь, но улыбаясь. И тогда Тойя укусил его за вторую щеку, за нос, за подборок, и каждый укус оказался настолько щекотным, что кожа мальчика пошла мурашками, а сам он поежился и, не выдержав игривого настроя, рассмеялся. Его глаза, наконец, залучились весельем, которое должно гореть в глазах у каждого ребенка его возраста, и Тойя с облегчением выдохнул. Старший Тодороки поцеловал Шото в нос. — Бип, — тут же нажал пальцем на его кончик и вновь ровно сел, прижимаясь спиной к дереву, а брат, хихикая и фырча, развалился на его груди. Тогда оба заметили на террасе Фуюми, едва сдерживающую смех, но девочка поспешила скрыться на закрытой виноградником стороне веранды, чтобы не мешать братской идиллии. Ее белая с редкими алыми прядками макушка мелькнула за каймой нечастых остроконечных листьев и скрылась в их гуще вместе с «Потерянным Раем» Мильтона. — Она все видела! — смущенно надулся Шото. — А я видел ее в памперсах, — усмехнулся стеснительности младшего Тойя. — И что тут? — Правда, в памперсах?! — удивленно воскликнул Шото: в его глазах сестра всегда была взрослой и рассудительной, и ходила она в одежде исключительно строгого и невзрачного кроя, а на переносице всегда были очки, которые она временами поправляла с загадочной улыбкой, игравшей на губах, а сам этот жест означал «ну я же говорила». Мысль о том, что старшая сестра носила подгузники, была непостижима для детского ума. — Эй, я все слышу, — донесся с террасы голос Фуюми. — Подслушивать нехорошо, — погромче произнес в ответ Тойя, а затем еще громче добавил уже Шото, но так, чтобы сестра точно услышала, — конечно, она носила памперсы с мишками, но ее любимые были со свинкой Пеппой. Отец даже заказывал из Европы лимитированный набор с принтами всей семьи Пигов. А потом она бегала… — Замолчи! — девочка резко отодвинула завесу ни в чем не повинного виноградника рукой и негодующе сверкнула глазами на старшего брата. — … в обдутых памперсах… — Замолчи! — … и не давала менять, мы ее всей семьей ловили. — Ах ты… негодяй, Тойя! Насолив сестре, совавшей свой нос куда не надо, Тойя приглушенно рассмеялся, а рассказанная история настолько развеселила Шото, что он расхохотался так заливисто, что в итоге поперхнулся и закашлялся. Старший постучал младшего по спине. Через мгновение с веранды донеслось непринужденное вступление Ноктюрна №2 Фредерика Шопена. Это было негласным перемирием: Фуюми теперь при всем желании не слушает их разговор, Тойя больше не рассказывает то, что может погубить ее незыблемый авторитет старшей сестры в глазах Шото. — Повезло ей, — невесело произнес Шото. — Я бы тоже хотел иметь только причуду льда. Пламя приносит лишь разрушения и боль. Тойя никогда не считал огонь тем, что следует ненавидеть — ведь он был частью его самого. Да, вероятно, ему не нравилось то, что эта причуда — наследие, доставшееся от отца. Но он принимал это, как должное, и комплекс неполноценности, который испытывал Шото из-за своей особенности, сильно тревожил его. Тщательно подобрав слова, Тойя заговорил — вдумчиво, рассудительно, с непреклонной разумностью и верой в свои слова. — Пламя не всегда несет разрушения. Пламя — это жизнь, что пульсирует внутри нас и разливает по телу тепло. Тебе нечего бояться. — Пламя всегда причиняет вред. Оно ведь... все превращает в пепел, — уже не настолько уверенно, но все еще подавлено произнес мальчик. Шото знал, что если брат что-то говорит, то это неоспоримая истина. Но еще он знал, что значит обжигаться, задыхаться дымом, случайно сжигать до тла любимые игрушки. Огонь калечил, огонь убивал, и именно поэтому сейчас у Шото были причины усомниться в словах Тойи. Старший Тодороки вздохнул. — Смотри, — Тойя вытянул руки перед Шото, свободно согнув их в локтях. Между его ладонями возникло синее, зачаровывающее своей умиротворяющей красотой пламя. — Потрогай. Мальчик недоверчиво поднял глаза на брата, не без труда оторвавшись от гипнотизирующей силы его причуды. — Смелее, оно не обожжет. Ты мне не веришь? Конечно, Шото верил, и небольшая ладошка поднялась вверх, а тонкий указательный пальчик потянулся к голубому огоньку. Он колебался с секунду, остановив руку в нескольких миллиметрах от клубка пламени, но, откинув страх, вдруг обнаружил для себя, что он совсем не чувствует тепла, не говоря уже о всепоглощающем жаре, который обычно исходит от огня. Он решительным рывком подтолкнул руку вперед, и вся его ладошка исчезла в шарообразном синем сиянии. — Холодное, — удивился Шото. — Оно холодное, — повторил мальчик, наблюдая за черным силуэтом собственной руки и будто синем ореолом вокруг нее. — Я же тебе говорил: пламя не всегда обжигает. Оно согревает, — на этих словах младший из Тодороки вдруг ощутил приятное тепло вокруг руки, — жжет, — Шото коротко ахнул, ибо всего на секунду ему показалось, что его руку и правда жжет: но не так, как если бы он сунул ладошку в камин, а будто опустил ее зимой в сугроб без варежки. — А иногда оно просто успокаивает. И температура его огня вновь стала нейтральной, и мальчик вновь стал любоваться синим спокойным пламенем. Причуда Тойи была огнем, но не таким, как у Шото или Старателя. Он контролировал температуру огня, заставляя его быть или смертельно ледяным, или испепеляюще горячим. Это были две стороны одной способности, и он приложил немало усилий, чтобы укротить чудовищную силу огня и не позволять ему причинять вред окружающим. Долгий, одинокий путь в освоении причуды, полный ожогов и обморожений. Шото понял все это без слов. Мальчик извернулся в чужих объятьях и сам обнял брата за шею. — Я обещаю, что мой огонь тоже будет хорошим. Он будет только давать свет в темноте и тепло в холодные дни, и никогда-никогда ничего не уничтожит и никого не обидит. — Вот и славно, Шо-чан. Я в тебя верю. Старший коснулся лба младшего своим собственным. Поднял аквамариновые глаза, встречаясь с гетерохромными — серым и таким же аквамариновым — глазами брата. В них горела твердая решимость и вера в собственные слова. Губы Тойи растянулись в расслабленной улыбке. Сейчас он сделал все, что мог, чтобы утешить брата и предать ему сил идти дальше. — Тойя? — Да? — Ты будешь наблюдать, как я становлюсь сильным героем? — Конечно, малыш. Что бы ни случилось, я всегда буду за тобой наблюдать.

***

С тупой болью где-то глубоко внутри Даби наблюдал, как снимок с его прошлой личностью — Тойей Тодороки — и одним из лучших учеников геройской школы U.A. — Шото Тодороки — поглощает синева пламени. Это был тот самый день, когда он пообещал Шото быть рядом и дал клятву самому себе, что несмотря ни на что будет защищать своего младшего брата. Это было откровение его забитой души, в тайне запечатленное Фуюми с веранды на фотоаппарат с мгновенной печатью. В приглушенном лазурном свете, исходящем от языков пламени, его лицо исказила тоска и горе невосполнимой утраты. Пламя погасло, погружая все во мрак. Под пальцами Даби чувствовал холодный иней, покрывшей глянцевую бумагу. Сколько бы он ни пытался избавиться от мучившего снимка, у никогда не хватало сил поднять температуру и повредить фотографию жаром своего огня. Много лет назад, когда гнев и ненависть к родителям и несправедливости захлестнула его с головой, он покинул отчий дом, взяв имя «Даби», стал ренегатом всего геройского мира и положил свою честь, доброту и любовь под гильотину общественного осуждения и презрения. Но тогда, как и нынче, он не видел иного выхода, чтобы сдержать обещание. Тойя свято верил, что его выбор и путь, которому он следует, однажды освободит геройский мир от лжи и циников, вроде его отца, а чьи-то младшие братья никогда не узнают, что такое родительская жестокость. Даби, Тойя Тодороки, не сожалел ни о чем. Но все же… Как было бы здорово еще хоть раз посидеть под цветами магнолии, обнимая младшего брата и уверяя его, что пока он рядом — ему ничего не грозит.