Исцеление

      Зелёный всегда был моим любимым цветом. Он успокаивал, особенно когда я злился. Подобное случалось со мной не так уж и часто, но бывало. Жаль, в моей палате нет и намёка на зелёный цвет — всё, кроме пола, было в серых тонах. Да-да, именно в серых, ведь в моей палате лет десять никто и не думал делать ремонт. А ведь когда-то они были белыми. Не люблю его — из всех возможных цветов он самый скучный. В других есть хоть что-то привлекательное или любопытное, а белый в культуре ассоциируется с чем-то чересчур идеальным и из-за этого неинтересным.       Но я отвлёкся. Сегодня был знаменательный день — меня наконец-то выписывают. Не знаю, рад я этому или нет, ведь в больнице я провёл не один год, а до этого мои воспоминания о прошлой жизни далеко не радужные — сначала лох-неудачник, а затем какая-то жалкая пародия на Голлума. Счастливые времена, правда? Собственно, если бы не этот период, я бы сюда и не попал. Именно он окончательно загубил мою жизнь, а потом ещё не оставил практически никакого шанса на восстановление. Не буду говорить, сколько мне сейчас лет — число и так немалое.       Внешность также не восстановилась до конца — нет, волосы отросли, но они росли в основном клочками и были какими-то жидкими. Кожа всё ещё отдаёт серым и зеленоватым оттенками, а пигментные пятна, как сказали, никогда не пройдут. Санитары и медсёстры любят говорить, что меня спящего можно спутать с утопленником. Да, даже здешняя еда не избавила меня от худобы и виднеющихся рёбер. Отсюда и глаза, которые до этого были далеко не большими, сейчас были более выпуклыми, чем раньше. Внешние изменения меня не сильно волнуют — я и раньше не был не красавцем, так что плевать.       И да, надо быть полным идиотом, чтобы предположить, что внутренне я остался прежним. Ни раньше, ни сейчас я не был джентльменом, да и мой характер мне, мягко говоря, никогда не нравился.       Я лежу на кровати и пытаюсь подремать, но всё бесполезно. Эта новость взбудоражила меня, что редко происходило со мной, особенно в стенах этой проклятой больницы. Я знал, что в большом мире у меня нет будущего, но эти стены, одни и те же лица и таблетки, которые пихали мне все эти годы. Я так успел к этому привыкнуть, что уже не могу предположить, что же случится со мной за стенами этого дьявольского места.       Кто-то стучится и, не дожидаясь ответа, входит. Медсестра — высокая шатенка с вечно поджатыми губами и холодными светло-голубыми глазами.        — Тебе нужно зайти к психиатру. Она хочет задать тебе пару вопросов.       Я поджимаю губы и встаю. Сказать, что я в восторге от бесед с психиатром, я не могу. Она мало чем отличается от этой же медсестры, которую некоторые в шутку называют «медсестрой Рэтчед» — всё такая же строгая, скучная и работающая лишь потому, что им нравится видеть людей хуже них.       За окнами виден лес — я замечаю верхушки елей и понимаю, что уже весна (сами понимаете, мне ни разу это не было интересно). Мимо меня то и дело проходят остальные пациенты — кто с отсутствующими лицами и шаркающей походкой, а кто уверенно, периодически бросая на меня недобрые взгляды. Я давно знаю, что они всё равно не могут причинить мне боль, так что я почти не обращаю на это внимание. Коридор не сильно отличается от палаты — те же сероватые стены и дешёвый линолеум под дерево.       Возле кабинета на стуле сидел парень-индеец и глядит куда-то вдаль. «Медсестра Рэтчед» стучится в дверь и снова также без ответа входит в кабинет, кивнув мне в сторону входа. Я на мгновение бросаю взгляд на индейца, но тот даже не обращает на нас внимание.       Кабинет был более-менее отличным от коридора и палат — тёмно-изумрудного цвета обои, пара портретов именитых психологов на стенах и светло-коричневого цвета линолеум. Психиатр — женщина тридцати лет со светлыми волосами, заплетёнными в хвост и с огромными голубыми глазами за прямоугольными очками. И табличка с именем — «Фринзель Квинн».        — Садись, Иезекииль.       Медсестра удаляется, а я сажусь напротив Фринзель Квинн. Она достаёт из выдвижного ящика блокнот и начинает:        — Перед твоей выпиской, я хочу задать тебе несколько вопросов, чтобы убедиться в том, что ты излечен окончательно.       Я хмыкаю про себя — она любит устраивать подобные бессмысленные проверки. Что ж, по крайней мере, это будет недолго.        — Как ты на данный момент относишься к Крису и другим участникам?       А как по-вашему я должен относиться к тем, кто испортили мою жизнь и абсолютно плевали на меня, когда мне нужна была помощь? Я ненавижу абсолютно каждого из них и с радостью заставил бы их почувствовать то же, что и я.        — Нейтрально. Надеюсь, больше я их никогда не увижу.       Фринзель Квинн что-то записывает в своём блокноте и задаёт второй вопрос:        — Готовы ли вы вновь встретиться с родителями?       Отца я до сих пор не могу простить за первый сезон. Получается, он всё это время знал, что у меня могут быть проблемы с другими подростками, особенно с девушками? На маму я не могу сердиться — она почти не принимала участия в моём воспитании и лишь молча соглашалась с отцом.        — Скорее всего. Я так соскучился по ним.       Ещё одна короткая запись в блокноте. И ещё один вопрос.        — Можешь ли ты, по своему мнению, быть частью социума?       Частью социума? Тех людей, которые с интересом наблюдали, как я был готов убить людей и медленно сходил с ума? Как я могу любить их и хотеть быть частью их общества? Как я могу вообще нормально относиться к тем, кто допустил создание такого шоу, как «Total Drama»? Что они смотрели и жаждали новых сезонов того шоу, где участники-подростки могли раз сто умереть? Небось надеялись, что это всё это не взаправду.        — Надеюсь, что смогу когда-нибудь стать полноценной частью общества. Может быть, когда-нибудь смогу найти друзей.       На этот раз её записи были ненамного длиннее. Затем Фринзель Квинн достаёт несколько листов и объясняет:        — Это серия рисунков, посмотрев которые ты должен ответить, что видишь на них. Вот первый.        — Дерево.       Мой взгляд на мгновение скользит по обоям, и в голове тут же возникает образ леса. Очень знакомого леса. Слишком знакомого. Того, которого мне давно бы хотелось забыть.        — А на этом рисунке что?        — Куст.       Я затаился в кустах и жду очередную добычу.        — А тут?        — Кролик.       Серое пятно виднеется невдалеке. Мои губы искажаются в оскале, мало напоминающим улыбку.        — Здесь?        — Погоня.       Я выскакиваю из кустов и мчусь изо всех сил за кроликом. Он пытается спасти свою жизнь и бежит наутёк.        — Тут?        — Борьба.       Я накидываюсь на кролика и впиваюсь в его тельце. В его глазах лишь ужас и отчаянное желание жить.        — Вы уверены, что излечились?       Я впиваюсь в него и кое-как перекусываю вену. Он дёргается и что есть сил выбивается из моих рук, но уже бесполезно. Ещё мгновение — и кролик обмякает, а мой рот наполняется тёплой кровью. Рот скалится, а по подбородку текут алые струйки.        — Абсолютно.