***
Не успела. Вбежала в университет вместе со звуком звонка, уведомляющего об окончании пары. А зайти в аудиторию, где только что закончилась лекция Аронского, в таком вот виде — немое подтверждение моих понижающихся двенадцати айкью. На кафедру в таком виде тоже не очень хочется идти. Мне кажется, завалиться вот так можно только с фразой «евреям кошерная скидка на койтусы, подходите, хватит на всех!». В мозгу всплыла информация, что Аронский-то тоже еврей. Чёрт, надо будет его как-нибудь тоже постебать на этот счёт. Или просто закрыть их с Катей в одной комнате: она сделает всё за меня. Но не ехать же мне обратно? Как-то… неправильно ведь. — Мне к бабушке нужно на недели две, босс меня отпустил, — хвастался Дима по телефону, пока я выбирала движения для ходьбы. Боже, блять, приду домой — сожгу эту обувь. — Так что теперь у тебя график более загруженный. Надеюсь, ты меня простишь. — А что с твоей бабушкой? — В больнице она. Я, на самом деле, ехать не сильно желаю, да и не сказать бы, что в этом есть острая необходимость, но как-то я немного… устал и хочу… — Чтобы устала и я, — договорила я за Диму, тяжело вздыхая. — Перед сессией прям. Вовремя твоя бабушка решила заболеть. — Будь оптимисткой: получишь больше денег, уважения от босса и признания от меня. Определенно то, ради чего стоит забить на учёбу и податься в работу. Дима умеет жёстко подставить, на самом деле, но я его частично понимаю: у него сейчас проблемы с семьей не хуже моих и смена обстановки ему действительно не помешает. Собственно, поэтому и согласилась две недели отработать на полную ставку — прекрасно понимаю причину его меланхолии и хандры, пусть хоть кто-то из нас получит блаженное спокойствие и удовлетворение. — Алиса! А я думал, тебя уже не будет, — послышалось за спиной. Нет-нет-нет, ну почему. Что я сделала не так? Его мой внешний вид притягивает, как мотыльков яркий свет, или там что-то действительно серьёзное? Я выбила звонок и на каблуках (если это вообще они) развернулась к Тимофееву, уже предчувствуя тему разговора. — Да, Альберт… э-э-э, — почему я не могу называть его просто «дед-француз»? Никакой лжи и так подходит. Он ведь действительно дед, но, возможно, никак не француз. — Сергеевич, — он улыбнулся и поднял ладонь, означавшую «всё нормально, я понимаю». Благо, хоть кто-то из преподавателей не обижается, когда их имена забывают. — Я хотел поговорить с тобой насчёт номера Кати. Натравила на меня своего сахарного папочку, вот значит как. Личными силами убедить не можем? Вот до этого момента я даже была немного благосклонна к просьбе Катьки и готова была всё-таки помочь непутёвой звезде с её французскими песнями, но сейчас всё стало на свои прежние места. — Она сказала, что ты не согласилась ей помочь, вот я и решил… — Почему вы ей не поможете? — Ну, я тоже помогаю, но настолько, насколько могу. Ты же всё-таки девушка, от тебя пользы больше будет. — Не все девочки умеют петь, — я насупилась и подперла спиной стену, давая очень кричащий намёк — дальше я с вами, мсье Тимофеев, идти не намерена. А завтра что? Её мамка ко мне придёт и тоже будет уговаривать? Хочется заметить, что помимо меня в группе есть ещё двадцать человек, и как минимум, двое из них знают французский даже лучше меня. День-неудача, если бы Катя начала мне гадать — ей бы выпал аркан «ебаная хуйня ебаной хуйни». И даже если там нет такой карты — она точно появится после моей просьбы «заглянуть в будущее». — Алиса, она ведь не… — Вайсман, иди-ка сюда, — а вот и второй пожиратель душ пожаловал. Даже не знаю, от кого из них я предпочла бы свалить в компании со вторым. — Александр Анатольевич, дадите нам пять минут? Я жалобно смотрю в сторону Аронского и взгляд мой он быстро перехватывает. Поднимает глаза на деда-фашиста и категорично заявляет: — Извините, но нет, — подзывает пальцем в свою власть и я покорно, но медленно иду. А можно обратно? Я передумала. Что-то он слишком громкий и серьёзный сегодня. Затащит в любую свободную аудиторию и пальцы сломает за прогулы. Придётся отстукивать код Морзе, ударяясь головой об парту, а это слишком палевно. Хотя, на экзаменах вопросов точно вызывать не будет. — Что он от тебя хотел? — теперь гнев снизошёл на «нет» и звучал он более чем умиротворенно или спокойно. — Чтобы я помогла Кате с выступлением на французском. А я, знаете ли, не сильно горю желанием помогать с тем, в чём некомпетентна. — Боже, она снова будет петь от нашей кафедры? — вот, человек понимает, в какой капкан меня пытаются заманить. — Да. И меня не сильно радует возможность слушать её без автотюна. — И не один раз. С автотюном я, конечно, переборщила, но первые попытки запеть точно будут невыносимыми и болезненными. И, как ловко подметил сам Аронский — попыток будет не две или три, а много. Очень много. Кстати, об Аронском. У него, наверное, ещё пары, потому что тащит он меня действительно в свободную аудиторию этажом ниже. Пропуски отрабатывать буду? Надеюсь, он хоть дверь закроет. — У меня сейчас первый курс, посидишь рядом, в углу. — Как мышь? — Как человек, который не пришёл на первые две пары и завалился только на третью, — ну спасибо, я ведь могла просто остаться дома. — Доверяю тебе самое ценное, — свою антикварную коллекцию фарфоровых фигурок сычей? — лекционную тетрадь по английскому. Законспектируй четвёртую тему, после пары покажешь, — провел до места, и как-то странно посмотрел вниз. — Что? — Ничего, — уходя к столу преподавателя под раздосадованные возгласы прибывших в аудиторию первокурсников, с еле заметным ехидством в голосе добавил, — фрау Вайсман. Услышать последние слова было сложно из-за стоящего в аудитории шума, но мне, черт возьми, удалось. Агата, ты точно попадёшь в ад. Я лично об этом позабочусь. На самом деле сложно понять, нравится ли ему мой внешний вид или он просто издевается. Ну-с, если заданием было переписать конспект лекции, то пора за него браться. Моё присутствие, конечно, сбило с толку половину студентов, что я поняла по острым взглядам в мою сторону и тихим перешёптываниям, но едва я сгорбилась над тетрадью с английского и начала писать — откровенное наблюдение за моей скромной персоной сразу стало неинтересным занятием. Но как бы я не пыталась — сконцентрироваться и списывать не получалось. Английский сам по себе нудный, а когда ты в нём вроде как шаришь на вполне приемлемом уровне — становится откровенно скучно делать задания, нужные лишь для формальности. Так, Аронский, ты мне вообще-то обещал, что на Морзе поговорим. И разве для разговора на шифре есть момент лучше, чем твои унылые пары по первому иностранному? Сначала отстукиваю первые четыре буквы алфавита, чтобы он просто на меня внимание обратил и понял, что я тут, между прочим, не конспекты по английскому пришла рассматривать. А он даже в сторону мою не смотрит, вальяжно расхаживает где-то у противоположной стены, всё так же цепляясь за плечи мирно сидящих студентов. Ладно, ещё раз попробую. Если не выйдет — в наглую начну светить фонарём ему в ебало, чтобы уж точно дошло. Я снова отстукиваю четыре случайные буквы, коими непроизвольно оказались «с», «о», «с», «и», но нет. Он. Просто. Не. Реагирует. И сейчас я понимаю, что делает он это специально. На нервы действует. Металлическая ручка с грохотом падает на парту, а ещё через секунду так же громко захлопывается отданная на хранение тетрадь мсье А.А., чем провоцирует остальных всё-таки посмотреть в мою сторону. Он сначала заканчивает рассказывать что-то про игру слов, метафоры и эпитеты, а потом, поправив очки, уже нехотя посмотрел в мою сторону. — Переписала? — даже в таком нейтральном вопросе чувствую нотки стёба. Наверное, всё из-за лёгкой улыбки, с которой вопрос был произнесён. — Да, — за тетрадью, к слову, он не спешит подходить. Вернее, даже не пытался. — Может, мне в коридоре подождать? — Нет. Ты мне не мешаешь, — учтиво улыбнулся и продолжил читать лекцию. С таким самодовольством и ехидством произнёс, что захотелось забить ему настоящую тёмную после пар. Как усердно он делает вид незнающего Морзе человека, но я-то всё знаю и вижу. И, боже, в чём проблема мне ответить? Но изменить что-то вряд ли получится. Даже если выведу его на контакт — удовольствия не получу, потому что попахивает всё принуждением и каким-никаким, но насилием. Как нельзя помочь человеку, не просящему тебя о помощи, так и нельзя поговорить с Аронским, не желающим даже в сторону твою смотреть. Конспекты по английскому тихо опускаются на деревянную поверхность парты, а вслед за ними и я. Пропускать пары намного приятнее, чем их отрабатывать. На что я вообще надеюсь? На то, что Аронский мне тридцать пропусков простит за шутки на Морзе про минет? Кстати, неплохая идея, но снова проверять я не буду. Не хочет переходить на шифр — не надо. Я вот, к примеру, не хочу копаться в его причинах вести себя настолько по хуёвому скрытно, ничего толком не объясняя. Вчера направляясь домой я поняла только две вещи: первая — меня не ебёт, почему Аронский не говорит со мной на чистую воду, предпочитает необоснованно брать вину на себя и просто ведёт себя как сыч-загадка, не решаясь посвящать меня в таинства своей личности. А вторая — это дико ебёт то, что у него там на уме. Виной такому странному желанию можно считать тот разговор в двенадцать часов ночи на том самом утёсе, потому что было в нём что-то рациональное и правдивое. И боже, лучше бы было наоборот, потому что неистово начинает бесить нелепая зацикленность на одном человеке. Я смотрю на него и ловлю себя на мысли, что ужасно его заебала за всего несколько дней и что даже если он меня любил, то после общения непосредственно с моей скромной персоной — эта неозвученная влюблённость нивелируется и снизойдет на «нет». Даже сейчас, когда мы встречаемся взглядами, он сначала хмурит брови, видимо, не понимая, почему я так жалостливо и убито на него смотрю, а потом нервно отводит глаза, отходя на шаг назад и продолжая читать лекцию первокурсникам. Аронский, к слову, за своим сокровищем, сотканным из сотки помятых листов, не спешил. Подошёл незаметно, в тот момент, когда я уже отчаялась и незаинтересованно рассматривала синие вены у себя на руках, иногда поглядывая в освещенное солнцем окно и гладила пальцем поверхность тетради. — Если я говорю «поговорим на Морзе после пары» — это определенно значит, что на паре я заниматься подобным не намерен, — я откинулась немного назад, сонно поглядывая на чужую руку, лежащую у меня на плече. — Почему? Хотя… не надо иметь трёхзначное айкью, чтобы понимать причины ароновского наезда. Мешаю я ему, отвлекаю от проведения пары. Смысла в моём отчаянном «почему?» также много, как и в попытках вывести его на разговор с помощью кода Морзе. — Потому что я не могу передавать тебе сигнал, — ответ, однако, был не таким, каким я его ожидала услышать. — Не хлопать же мне в ладоши. Суть шифра состоит в том, что вы общаетесь на виду у всех, но незаметно, не привлекая внимания, а не как законченные… Дебилы, — закончила в мыслях такую экспрессивную фразу за Аронского, потому что в столь важный и трепетный момент кто-то громко отворил дверь, проходя внутрь аудитории на тяжёлых каблуках. — Мне Вайсман нужна, — и этим «некто» была наш декан — Ольга Павловна. Какая же я популярная и востребованная сегодня. Дальше до меня ректор доебётся? Президент? Бог? Мой драгоценнейший мсье А.А. спасать от дракона в розовой шифоновой юбке не собирался — грустно посмотрел на меня и вежливым провожающим жестом указал на дверь, где ожидала Ольга Павловна. Вот же. Что я наделала? С одной стороны, если не найду сейчас причин, по которым не смогу пойти с деканом в его логово — останусь там навечно и, скорее всего, буду слушать не ласковые похвалы и комплименты. А с другой — отказывать декану вообще нельзя. Негатива будет больше, чем если бы я задушила уличного голодного котёнка. Много времени подумать мне не дали — ещё раз, окончательно, просверлили взглядом и ушли за дверь, в ожидании такого же действия от меня. А я сопротивляться не стала: слишком много свидетелей в одной аудитории, да и бунтовать в столь неподходящий момент, опять-таки, затея плохая. — Тетрадь лекционную отдай-то, — низко и «между прочим» сказал Аронский. — Не отдам, — такого отпора он явно не ожидал. — Это моя материальная гарантия того, что вы всё-таки придёте и заберёте меня после пары, — я поманила тетрадью и продолжила. — Если тетрадь вам действительно дорога, то у меня есть возможность покинуть кабинет декана вместе с ней. Я удивлена тому, что диалоги такого рода не приводят никого в замешательство. Что декану, что другим студентам в аудитории почему-то всё равно. После сказанного я убрала тетрадь с конспектами за спину и медленно начала пятиться назад, уже у выхода с аудитории услышав тихое: — Я бы и без конспектов за тобой пришёл. Приятно. Я смущенно улыбнулась и закрыла дверь в аудиторию, оказываясь в тёмном коридоре наедине с деканом.***
Спустились по лестнице на второй этаж, где был огромный актовый зал с бахровыми зелёными шторами, имеющими весьма тяжёлый и потрёпанный вид. — Я эту песню написала на четвертом курсе, как подарок факультету. Спела её тоже я, — мы остановились возле огромной трёхметровой двери, наверное, чтобы погрузиться в такую невероятно охуенную историю без лишних свидетелей. Да, я, кажется, уже догадываюсь что за люди сейчас там, за дверью. — С музыкой мне, к слову, помогал Альберт Сергеевич, — теперь понятно, почему такой ажиотаж вокруг одной французской песенки. — Поэтому для нас исполнение песни настолько важно. Несмотря на то, что Альберту… э-э-э… Сергеевичу лет семьдесят, деканом стала Ольга Павловна, которой даже пятидесяти нет. Нелогично, но, вот, наверное, не зря, потому что от её ледяного взгляда реально можно сдохнуть, настолько он смиряющий и зловещий. И всё-таки иногда включается паранойя и возникает вопрос «а почему декан, собственно, не дед-фашист?». Он ведь старше, опытнее, преподавал ещё у Аронского и Ольги Павловны, да и вообще дико харизматичный и шарящий во многих вещах. Подвохи на каждом шагу, надеюсь, когда-нибудь наберусь смелости и доебусь за мини-парадоксы к Тимофееву. — Я не певица, я не учитель французского, я не разбираюсь в вокале! — запротестовала наконец. — Если Альберт Сергеевич так дорожит своей песней, то почему сам не поможет Кате? Если вы её пели, то почему я должна руководить исполнением произведения, в котором мало-что понимаю? — Алиса, меня просто попросили с тобой поговорить и привести сюда, — она всё-таки открыла дверь, загоняя в актовый, как испуганную кошку. — Если он попросил, значит, у него были на то причины. Ну охуенно, а озвучить мне никак? Или мы всё ещё говорим о «ты же девочка, значит, умеешь петь»? — Если я откажусь — меня отчислят? — Нет, — я уже знатно её бешу, талант. — Но если примешь участие — обещаю, когда-нибудь зачтётся. Как тонко она мне намекнула. Притом, что есть возможность всё ещё съехать и послать меня нахуй. Зато призрачная возможность не отрабатывать пары английского греет душу и заставляет счастливо улыбаться. — Ладно, — сдалась. — Но, предупреждаю, если выйдет плохо — на Катю, а уж тем более на меня, вину не вешать. Но меня проигнорировали, потому что именно в такой значимый момент подошёл Адольф Андреевич. То есть… эээ, Мольберт Сергеевич. Да блять! Альберт Сергеевич. Когда-нибудь я запомню его имя, обещаю. Всегда впечатляла эта полу-гейская манера речи Тимофеева, и только после даже малого общения с Аронским я наконец смогла осознать такой занимательный факт: Тимофеев и вправду какой-то бутафорный и неестественно-сладкий. Нормально, без выедающего глаза лицемерия, он общается только со студентами, а именно с Катей и другими милыми девками из группы. Если палитра эмоций действительно существует и её можно как-то визуализировать у себя в голове, то у деда-фашиста она очень скудная, кислотная и лишённая многих других прекрасных оттенков цветов. И это не столько раздражает, сколько настораживает. — Алиса? — я обернулась и увидела Катю. — Ты чего сегодня с такими… ну… Пытаться вклиниться в их разговор не получится, потому что вряд ли я ещё для них существую. Поэтому нахождению в актовом зале Кати я даже рада. — Да знаю, — если Катя не может прямо сказать «как шлюха выглядишь», значит, всё действительно плохо. — Пылью с подоконника накраситься проще, чем этими тенями. — Пойдешь после пар дальнобойщиков клеить? — а нет, всё в порядке. — Кстати, Аронский попросил тебе передать… «Кстати»? — Он мне уже отдал, — но увидела, что Катя достает отнюдь не конспекты или задания, а сложенный вдвое маленький листочек, вырванный из блокнота… сразу забыла как дышать. — Ты читала? — быстро отобрала бумажку и уставилась на подругу. — Нет, но мне не нужно знать сотку сложных шифров, чтобы понять содержание таких вот любовных писем, — смущает немного, аж стыдно. — Что, кстати, было написано в предыдущем шифре? — Что-то про дожди и Африку. В записке вправду был ещё один код. Ну ещё бы Аронский стал передавать мне записки через Катю не на шифрах. Послание, к слову, было намного длиннее предыдущего, тут прям полноценная зарисовка из какой-то заумной книги, наверное. Название записки на Морзе, а содержание на шифре Цезаря или Атбаш. Мы ушли немного в сторону, ближе к пустой сцене, принимаясь обсуждать мою личную жизнь уже там. Я устало поправила юбку, сняла ботинки, массируя пальцы ног и облегченно откидываясь назад. — Я знаю, что выглядит странно эта передача записок и общение на других шифрах, но, поверь мне, парни мне сейчас вообще не интересны. Поняв, как сказанная мною фраза могла озадачить Катю, я исправилась: — Девочки мне тоже не интересны. Мне вообще никто не интересен в контексте романтических чувств. И даже если что-то изменится — Аронский в списке претендентов на моё черствое сердечко будет последним. — Ты не хочешь отношений из-за Игоря? — Частично, — я приоткрыла глаза и посмотрела в большей части на потолок, чем на Катю. — Дедушка говорил, что невозможно одновременно любить какого-то человека и дело, которым ты живёшь. И он, похоже, прав. Катя в ответ на моё предположение поджала губы и выудила из сумки свою косметику, беззвучно маня меня пальцем сесть ближе к ней. Что ж, хуже, чем сейчас, она меня точно не накрасит. — Алиса, влюблённые люди смотрят друг на друга, а любящие — в одном направлении. Аронскому нравится криптография, тебе нравится криптография… — Не нравится ему криптография, — перебила я Катю, за что получила кистью в глаз. — Ай-й… ему больше иностранные языки… нравятся, — сейчас я уже начинаю сомневаться в Кате, как в визажисте. — Криптология для него то же самое, что для тебя работа в магазине бати. — Он же книгу написал. — Это не его книга. Ну, по крайней мере, он так сказал. Странно выглядит ситуация со стороны: я с босыми ногами, сижу на сцене и жду, пока Катя меня накрасит, попутно пытаясь внушить, что секс со своим же преподом — хорошо, нормально и естественно. Но есть в таких разговорах, проходящих в огромном, но пустом зале, с изящными высокими окнами, пропускающими усталый дневной свет, с тяжёлыми тёмными шторами и бело-тёмными стенами… есть в этом всём что-то эстетическое и прекрасное. Возможно, только поэтому я и не закрываю тему, устанавливая табу на всём, что связанно с Аронским. Катя плавно водит кистью, а я смотрю в ту сторону, где стоял декан и Тимофеев. Теперь дед-француз находится там один, склонив голову над смартфоном, повернувшись к нам спиной и облокотившись плечом на бежевую стену у двери. Катя тяжело выдыхает и на секунду задерживает свой взгляд на тетради с конспектами. Чёрт. — Это что? Если я не отвечу — получу кистями по ебалу. — Конспекты, — и вымученно выдохнув, продолжила, — по английскому. — Ну охуеть, он тебе даже свои тетради с лекциями отдаёт, — Катя, ты слишком переоцениваешь важность преподавательских конспектов. Аронский и без неё нормально рассказывает. — Мне их он даже в руках не разрешает держать: фотографировать такую реликвию можно только лежащей на столе. — Ты должна лежать на столе или тетрадь? — Да иди нахуй, Алиса — обиженно фыркнула Катя и резко поднялась, закончив с моим макияжем. Она ещё раз бросила на меня злой взгляд и подошла к деду-французу. Я подхватила на руки свой и Катин рюкзак, также направляясь в сторону преподавателя, но более бесшумно и медленно, чтобы не спровоцировать лишнее внимание. Подслушивать некрасиво, но сами виноваты. Нечего меня на роль учителя вокала звать. Вопреки ожиданиям, обсуждали они не личную и интимную жизнь, а попытки Катьки дать заднюю и не выступать со злоебучей французской песенкой на «Танцевальной лихорадке». Или хотя бы спеть что-то на английском, чтоб уж совсем не позориться перед шарящей публикой. Страшно это — ну, когда решается чья-то участь, в том числе и твоя, поэтому без подслушивания здесь явно не обойтись. — Алиса, я очень рад, что ты всё-таки решила присоединиться к нам, — остаться незамеченной мне всё-таки не удалось. — Мероприятие у нас сразу после экзамена по французскому, то есть, времени подготовиться у вас ещё много. У него или проблемы с памятью, или он не был на том концерте, где ещё пела Катя. Даже слово «достаточно» сюда не подходит, а что уж говорить о «много». Но зря я делаю столько поспешных выводов: информации о предстоящей работе у меня всё ещё нет, а, значит, кто я такая, чтобы устанавливать время, за которое мы управимся. — Дайте мне хоть песню послушать, — а то кто знает, может, там целая серенада на десять минут. — Достаю из широких штанин… — начинает Катя, выуживая телефон из узких джинсов. — Название, кстати, какое? — Илья. — Что? — Il y a, — исправляет Катю дед, влезая в наш разговор. — Очень красивая композиция. Я перевела взгляд обратно на Катю и по сдержанной тревоге на лице поняла, что песенка-то ещё и дико сложная. Боже, а ведь если подумать — экзамен по французскому уже буквально через месяц-два. И мне всё меньше и меньше верится в успех этой операции. А когда на моём лице появилась тень сомнений и безысходности — в уныние впала уже Катя. Очень не хочется её расстраивать и ещё больше нагнетать, но вот, блять, я в такой ситуации действительно мало чем помогу. Я же не могу помочь правильно спеть. У меня трояк был в девятом классе по музыке, боже! — Алиса, я уже не могу отказаться, — заныла Катька, когда слащавый Тимофеев удосужился нас оставить наедине с действительно непростой песней. — Тише, не ной, — одну руку положила на плечо Кате в знак утешения, а другой принялась искать телефон в кармане своего плаща, чтобы набрать Диму. — Поедем сейчас ко мне на работу. Да простит меня Аронский за похищение его тетради с конспектами, но ситуация здесь действительно безвыходная и чрезвычайная: если не успеем до трех — непризнанный специалист по вокалу свалит на долгих две недели к своей треклятой бабке, а потеря драгоценного времени — роскошь непозволительная в таком плачевном положении. — Зачем? — Да так, обломаем одному парню отпуск, — я взяла её за руку и потащила на первый этаж, к главному выходу.