История о чугунном чайнике

      — Его звали… Григорьем Александровичем Печориным, — начал свою историю мой случайный попутчик — штабс-капитан Максим Максимович. — Славный был малый, смею вас уверить.       У меня сердце, кажется, пропустило несколько ударов. Печорин! Просто не может быть, чтобы на всем Кавказе… и снова этот человек. Но Максим Максимович не заметил моего замешательства и продолжил историю, которая теперь представлялась мне вдвойне интересной. И я слушал, старался не перебивать, подливая старику чай из своего походного чайника и не позволяя себе отвлекаться на воспоминания… ***       По казенной надобности я в первый раз ехал на перекладных в Тифлис. Дорога выдалась ужасной, лошадей приходилось ждать по неделе, хороших попутчиков не попадалось, и погода не радовала — то ветер, то промозглый дождь, то одуряющая жара. Это был мой первый визит на Кавказ, но, несмотря ни на что, я был пленён и очарован красотой диких гор с дремлющими на них облаками, синевой небес, блеском снега на далёких вершинах, и поэтому почти не замечал невзгод. Но под вечер усталость брала своё, и, совершенно измотанный, я останавливался на ночлег в очередной лачужке на склоне очередной громадной горы, а поутру вновь отправлялся в дорогу.       Как-то на половине моего пути пришлось остановиться в духане — небольшой кавказской харчевне, — потому что на последней станции мне дали плохих лошадей, и они, довольно скоро выбившись из сил, не хотели сделать больше ни шагу. Мне пришлось дать отдых им и, раз уж так получилось, заодно и себе. Вокруг духана толпились горцы: грузины, чеченцы, даже какой-то проходящий караван верблюдов. Шум и гвалт стояли страшные, да ещё и хозяин никак не хотел понять, что я прошу обеда и корма для лошадей, и всё указывал мне на какие-то бочки и качал головой. По-русски он говорил примерно так же, как я по-грузински, а он был то ли осетин, то ли чеченец. Я совсем было отчаялся и решил, что меня сейчас просто выгонят в лучшем случае, а в худшем — зарежут. О нравах диких горцев рассказывали много ужасов. Вдруг у меня за спиной по-французски произнесли:       — Он пытается вам объяснить, что вина не осталось.       — При чем здесь вино? — удивился я и обернулся.       За моей спиной стоял молодой стройный черкес в пёстром костюме, меховой шапке, с кинжалом за поясом, он смотрел на меня слегка насмешливо и снисходительно. Я решил, что он наверняка какой-то местный князь.       — Вы же просите вина, чтобы хорошенько напиться сегодня.       — Вовсе нет, — ответил я, покраснев. — Я всего лишь хочу есть и чтобы кто-нибудь занялся моими лошадьми.       По-видимому, напрасно я так старательно заучивал фразу, которой накануне на станции два казака требовали ужин.       А черкес быстро что-то сказал хозяину, тот закивал и побежал в свою хибарку.       — Сейчас всё устроится, — проговорил мой спаситель.       — Благодарю вас, — искренне сказал я и добавил, желая сделать приятное: — Вы отлично говорите по-французски.       Он засмеялся, обнажая ровные белые зубы.       — Признайтесь, вы приняли меня за кабардинца?       Я растерялся. А черкес протянул мне руку в ослепительно-белой перчатке:       — Прапорщик Печорин. Извините, что смутил вас своим маскарадом.       Я после некоторого замешательства представился.       — Вы, наверное, из Москвы? — скорее утверждая, чем спрашивая, проговорил Печорин.       Я только молча кивнул, все ещё поражаясь тому, как славно сидит на нём черкесский костюм и что сразу не заметно, как выбиваются из-под шапки достаточно светлые для горца волосы и блестят карие глаза.       — Как вам Кавказ? Впрочем, вы же не воевать приехали, не оцените всей прелести.       Я не успел ничего ответить или возразить, как к нам уже бежал хозяин, опять что-то так быстро тараторя, что я не смог уловить ни одного знакомого слова. Печорин вновь взял на себя роль переводчика, а потом согласился составить мне компанию за обедом. Он был замечательным собеседником: остроумным, интересным; путешествуя по дикому Кавказу, я давно так приятно не проводил время. Больше всего меня обрадовало, что нам с Печориным по пути до следующей станции и он решил подождать, пока мои лошади немного отдохнут.       Мы выехали чуть позже полудня, надеясь перебраться через перевал до темноты. Но капризная погода нарушила планы: дождь начался неожиданно, и не прошло пяти минут, как мы промокли до нитки, только начав взбираться на гору. К тому же разразилась гроза, тучи нависли так низко, что потемнело ещё раньше обычного, а когда дождь закончился, спустился туман, и в промокшей одежде было очень холодно, ветер пронизывал, казалось, до самых костей.       — Нужно отыскать какой-нибудь ночлег, — обратился я к своему попутчику. — Жаль, мы не наняли провожатого.       — Да, и жаль, я отпустил своего денщика, толковый был казак, — ответил мне Печорин. — Мог ночлег найти, кажется, и в чистом поле. Но что поделать, будем надеяться на собственные силы. Не может быть, чтобы здесь не было ни одной сакли.       Мы долго брели, стараясь не потерять дорогу и едва различая в полутьме друг друга. Печорин в отличие от меня не терял присутствия духа: шутил, смеялся и бодро шагал вперёд, ведя под уздцы свою лошадь, я же еле плёлся следом, глядя только под ноги, опасаясь, что дорога может вывести к какому-нибудь крутому уступу.       Неудивительно, что небольшую пещеру среди камней заметил мой спутник. По-видимому, путники здесь иногда останавливались, о чём говорили следы от кострищ и кем-то заботливо приготовленные дрова. С разгоревшимся костром стало куда лучше; я чувствовал, что продрог так, что едва не стучал зубами.       — Думаю, нашу одежду стоит высушить, — проговорил Печорин, снимая свой костюм. — Нет ничего более отвратительного, чем подхватить простуду в дороге.       Он легко сбросил брюки, кафтан, сапоги и, оставшись в одном исподнем, уселся у костра.       — Вы так и будете стоять? — обратился он ко мне через минуту, когда я так и не решился раздеться, не в силах побороть неловкости. — Кажется, походные условия вам не очень-то по нраву? — усмехнулся он. — Поверьте: здешние лекари просто ужасны — если они вообще есть на ближайших станциях.       Я нерешительно снял мокрые вещи, оставшись в одних кальсонах, и сел напротив Печорина. Он раскуривал трубку, а над костром закипал невесть откуда взявшийся чугунный чайник.       — Купил в Пятигорске на базаре, — кивнул Печорин, заметив мой удивлённый взгляд. — Чёрт знает, зачем с собой таскаю до сих пор, предпочитаю чаю, что покрепче, но думаю, и вы от горячей кружки чая не откажетесь.       Я благодарно улыбнулся. За чаем мы немного поговорили о Москве, попытались найти общих знакомых в Петербурге, но Печорин, как видно, вращался в высших кругах, о его приятелях я только слышал, но не имел случая общаться, а моих приятелей он и не знал. Разговор вскоре затух сам собой, я обычно люблю послушать истории попутчиков, но Печорин, несмотря на весёлый нрав и лёгкую манеру общения, ничего не рассказывал, а я не смел просить.       Некоторое время мы сидели молча. При свете костра мой случайный попутчик выглядел очень молодым и вместе с тем был полон какой-то таинственности, даже мрачности, свойственной людям зрелым. Светлые волосы обрамляли нежное бледное лицо, у Печорина были тонкие губы и пушистые девичьи ресницы. Он был красив. Он сжимал в зубах мундштук трубки, смотря на огонь, а я не мог отвести взгляда от него. Мне хотелось протянуть руку и прикоснуться, на ощупь проверить, такая ли нежная кожа у него, как кажется, и вообще убедиться, не видение ли он — такой утонченный и благородный даже в одном нижнем белье — здесь, в продуваемой холодной пещере в кавказских горах. Отгоняя неуместные мысли, я поднялся и, пожелав спокойной ночи, расстелил своё одеяло в углу пещеры, намереваясь поскорее заснуть.       Однако одеяло, которое я возил с собой, было слишком тонким для каменного пола пещеры, а от затухающего костра тепла осталось немного, я никак не мог согреться и долго ворочался, пытаясь устроиться поудобней и закутаться получше.       — Мёрзнете? — услышал я голос Печорина, который неслышно подошёл к моей лежанке. — Мне, знаете ли, тоже весьма прохладно.       — Едва ли станет теплее, когда потухнет костёр, — отозвался я. — Нужно бы ещё дров, а то до утра здесь совсем выстынет.       Я собирался подняться, но Печорин присел рядом, опустив руку мне на плечо.       — Вы предлагаете, чтобы согреться, побродить в темноте по горным склонам в поисках дров? — усмехнулся он. — Я знаю способ лучше.       И он лег рядом, прижавшись к моей спине и накрыв нас сверху ещё своим одеялом. Я замер, не смея ни вдохнуть, ни выдохнуть — то ли от смущения, то ли от неожиданности.       — Самый естественный способ согреться — тепло другого тела, — невозмутимо проговорил Печорин, выдохнув куда-то мне в шею, отчего по телу побежали мурашки — и едва ли от холода. Я не мог понять, почему так странно себя чувствую, почему вместо того, чтобы согласиться, что согреться так будет разумнее, и подумать, скольким людям такой способ спас жизнь, мои мысли упорно крутились вокруг столичных сплетен о нравах в Пажеском корпусе, о сомнительных пристрастиях некоторых высокопоставленных лиц… О пороке.       — Не думаю, что это хорошая идея. — Я попытался отодвинуться подальше, голос предательски дрожал.       — Отчего же? — Вкрадчивый шепот обжёг мое ухо, и чужие руки притянули ближе. Голой спиной я ощущал жар чужого тела и действительно забыл о холоде. Я в панике соображал, как же стоит себя вести. Вдруг, резко выразив своё негодование, я столкнусь с недоумением и обидой и сам же буду обвинён в извращённых наклонностях?       — Почему вы так напряжены? — тихо спросил Печорин, проведя ладонью по моей груди. Я попытался отстраниться, но только сильнее прижался к нему, совершенно запутавшись и в ощущениях, и в собственных мыслях. Самое странное, что мне были приятны его прикосновения, и это пугало больше всего.       — Господин Печорин, — старался я произнести как можно хладнокровнее, — я прошу вас прекратить.       — Прекратить что? — невинно поинтересовался он, проведя пальцами по моей шее, вызывая новую волну мурашек.       — Прикасаться ко мне! — в отчаянии воскликнул я, вновь попытавшись отстраниться.       — Вас это смущает? Почему? — ничуть не ослабляя объятий, спросил мой мучитель. — Или наоборот — это вас возбуждает?       И его ладонь скользнула на живот.       — О боже, нет! — возмущенно вскрикнул я и всё-таки вскочил на ноги, оставляя оба одеяла ему.       Костер почти потух, но в пещере было всё-таки достаточно светло, чтобы разглядеть друг друга. Печорин внимательно и изучающе смотрел на меня, а я, уже стоя на ногах, обнаружил, что тонкие кальсоны ничуть не скрывают — о боже! — того, что я действительно возбуждён. Я совершенно растерялся и неудержимо покраснел, а Печорин легко усмехнулся.       — Простите, я не предполагал, что вас привлекают мужчины, иначе бы не позволил себе предложить совместную постель, зная, что это вас так заденет.       Я застонал от унижения и произнес сквозь зубы:       — Меня не привлекают мужчины!       — Не переживайте, я не блюститель общественной морали и не осуждаю вас. Возьмите ваше одеяло.       Он тоже поднялся на ноги, намереваясь отправиться на своё место, небрежно подхватив второе одеяло. Я, сгорая от стыда и не в силах произнести ни слова, только молча провожал его взглядом, мечтая, чтобы случился обвал, землетрясение — что угодно, лишь бы не видеть больше насмешливую невозмутимость Печорина. Но вдруг я заметил, что его нижние штаны тоже не делают тайну из проблемы, сходной с моей. Я ликующе засмеялся, надеясь вызвать его смущение:       — Ещё бы вам осуждать меня! Вы и сами едва ли образец моральных норм!       Но он ничуть не смутился и, спокойно глядя мне в глаза, ответил:       — Что есть норма? Поживёте ещё немного здесь, где женщины встречаются реже, чем пули, и либо страшны и дики, либо за единственный взгляд на них могут зарезать, тогда-то и начнете ценить компанию товарищей.       Я опять покраснел и пробормотал:       — Но это неправильно!       Хотя сам замер, переполняемый странными чувствами — от страха до мучительного ожидания, — не отводя взгляда от Печорина, который приближался, вновь бросив одеяло поверх моего.       — Вы сущий ребенок! — проговорил он со снисходительной усмешкой. — Идите сюда, коли уж так оказалось, что мы оба не соответствуем моральному облику идеального дворянина, вряд ли это помешает нам согреться как следует.       Я не знаю, почему я послушно шагнул ему навстречу, как позволил ему и в первую очередь себе такие вольности и безрассудства. Но это была самая сумасшедшая и самая невероятная ночь в моей жизни. Мне до сих пор стыдно вспоминать всё, что творилось в той богом забытой пещере при слабом отсвете затухающего костра, но холодно не было ни секунды. Даже под палящим солнцем я не ощущал больше такого томительного, обжигающего тепла и такого наслаждения, и восторга, смешанного со жгучим стыдом и от этого более сладкого.       Поутру я не смел завести разговора и старательно пытался не обращать внимания на его губы, руки с тонкими, изящными пальцами и не проводить никаких ассоциаций. Печорин тоже не делал попыток что-то сказать, он с едва различимой улыбкой курил свою трубку, не глядя в мою сторону. Практически в полном молчании через несколько часов мы добрались до станции, где холодно и с чопорной вежливостью попрощались.       Печорин выехал, едва только поменял лошадей, а мне нужно было дождаться кое-каких бумаг, но, когда он выезжал со двора, я неожиданно заметил среди своей поклажи чугунный чайник и, схватив его, бросился следом.       — Постойте, господин Печорин! — воскликнул я. Он недоуменно обернулся, в его взгляде мелькнуло раздражение и — на секунду мне показалось — надежда?.. Я растерялся в который раз в его обществе. — Вы забыли свой чайник.       — Эх, это! — с неким облегчением отозвался он. — Подарок вам, выпить чаю в дороге, бывает хорошей отрадой путешественнику и помогает завести новых друзей.       Я отвёл глаза, молча кивнув. Что-то недосказанное, сложное, неуловимое висело в воздухе между нами; я почему-то не уходил, Печорин, спешивший несколько минут назад, тоже придерживал лошадь, глядя на меня.       — Как ваше имя? — Я вдруг вспомнил, что так и не спросил, хотя странно — после всего, что произошло…       — Григорий Александрович, — ответил он и улыбнулся странной улыбкой, глаза же оставались холодными и даже печальными. — Счастливо оставаться.       — Может быть, ещё увидимся, — без особой надежды сказал я и вдруг понял, что в самом деле хотел бы его ещё увидеть, хотя бы просто увидеть.       Он только пожал плечами.       — Всё может быть. Впрочем, прощайте.       И Печорин уехал, а я несколько минут смотрел ему вслед, сжимая в руках старый чугунный чайник. ***       — Послушай, братец, — обратился Максим Максимыч к лакею, который перетаскивал чемоданы, — чья эта чудесная коляска?.. А?.. Прекрасная коляска!..       Нахальный лакей, не оборачиваясь, бормотал что-то про себя, развязывая чемодан. Штабс-капитан рассердился; он тронул плечо неучтивца и сказал:       — Я тебе говорю, любезный…       — Чья коляска?.. Моего господина…       — А кто твой господин?       — Печорин…       — Что ты? Что ты? Печорин?.. Ах, боже мой!.. Да не служил ли он на Кавказе?.. — воскликнул Максим Максимыч, дёрнув меня за рукав. У него в глазах сверкала радость.       Я, кажется, забыл, как дышать. Печорин! Я уже и не слушал старика, который продолжал выяснять, тот ли это Печорин. Я был уверен, что это тот самый Печорин, историю которого рассказывал мне штабс-капитан. Тот самый Печорин, которого я некогда принял за кабардинского князька. Я вновь чувствовал себя растерянным мальчишкой, который впервые попал на Кавказ, который встретился со странным офицером и уже несколько лет хранит старый чайник, но старается забыть обстоятельства, при которых его получил.       Максим Максимыч сел за воротами на скамейку ждать своего старого друга, а я ушёл в свою комнату. Признаться, я ждал появления Печорина с ещё большим волнением и некоторым страхом, но что я хотел ему сказать? Зачем мне вообще с ним встречаться? Я даже отчасти порадовался, что Печорин вечером так и не появился, несмотря на заверения штабс-капитана. Старика было, конечно, жаль: уж очень он надеялся, что приятель будет так же рад встрече, как и он. Но я будто заранее знал, что Печорин не поспешит. Но меня не отпускала нелепая мысль: а если бы я сказал лакею, что тоже знаю и жду Печорина, он бы поторопился?       — Мне надо сходить к коменданту, — утром сказал Максим Максимович и попросил меня: — Так, пожалуйста, если Печорин придёт, пришлите за мной…       Я пообещал. Убеждая себя, что так всматриваюсь в прохожих, так жду сам только потому, что дал это обещание. Непонятое волнение не давало мне спокойно сидеть, гулять, наслаждаться прекрасным утром. И сердце пропустило несколько ударов, когда на конце площади показался тот, кого мы ожидали. Я тотчас же послал инвалида за Максимом Максимычем, а сам пытливо всматривался в такого знакомого и ничуть не изменившегося человека.       Печорин со скучающим видом сел на скамью по другую сторону ворот и закурил сигару. Он ожидал, пока подготовят его экипаж. Я не решался подойти, а он, скользнув по мне взглядом, отвернулся. Я понял, что не узнан, и почувствовал острое разочарование и даже обиду, как ни старался себя убедить, что это только к лучшему и тот эпизод моей биографии слишком постыден, чтобы о нём помнить самому.       Лошади были уже заложены; колокольчик звенел под дугою, и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что всё готово, а Максим Максимыч ещё не являлся. К счастью, Печорин был погружён в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа, и, кажется, вовсе не торопился в дорогу. Я всё-таки подошёл к нему — нет, не ради себя, конечно же.       — Если вы захотите ещё немного подождать, — сказал я, — то будете иметь удовольствие повидаться со старым приятелем…       Он окинул меня равнодушным, несколько недоумёным взглядом и быстро ответил:       — Ах, точно! Мне вчера говорили, но где же он?       Я обернулся к площади и увидел Максима Максимыча, бегущего что есть мочи… Приветствие старых приятелей прошло явно не так, как надеялся старик, Печорин был равнодушно холоден, исключительно вежлив и не выразил восторгов по поводу приятной встречи. Я отчасти даже порадовался, что меня он попросту не узнал.       Штабс-капитан всё пытался разговорить его, вызвать живые эмоции, уговаривал пообедать. Я молча стоял рядом с ними, чувствуя себя неловко, лишним. Но когда Печорин садился в коляску, он на мгновение обернулся в мою сторону и тихо спросил — так, чтобы не слышали ни Максим Максимыч, ни ямщик с лакеем:       — Больше не мёрзнете в холодных кавказских пещерах?       И улыбнулся своей странной насмешливой улыбкой с безжизненным взглядом. Я ненавидел его в этот момент. Он узнал меня — возможно, сразу, возможно, сейчас, это ничего не значило. Для него, кажется, вообще ничего не имело значение. Но в тот миг я отчётливо понял, что, если бы он захотел, я мог бы стать ему другом, мог бы стать больше, чем другом; что тогда, что сейчас терзания собственной совести меня ничуть бы не мучили, не волновало бы даже общественное мнение. И, главное, Печорин сам это знал, не мог не знать, но ему это было не нужно. Я молча посмотрел ему в глаза, поражённый собственной догадкой, а он перестал улыбаться и отвернулся.       После отъезда Печорина я подошёл к расстроенному штабс-капитану.       — Максим Максимыч, а что это за бумаги вам оставил Печорин?       — А бог его знает! Какие-то записки…       — Что вы с ними сделаете?       — Что? А велю наделать патронов.       — Отдайте их лучше мне.       Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы, но вынул из чемодана одну тетрадку и бросил её с презрением на землю; другую, третью и десятую постигла та же участь. В его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко… Ту же жалость, напополам со смехом, я испытывал и к себе.       — Вот они все, — сказал Максим Максимыч. — Поздравляю вас с находкою…       Я схватил бумаги и поскорее унёс их, боясь, как бы штабс-капитан не раскаялся. Я хотел узнать: что это был за человек — Григорий Александрович Печорин? Почем он был таким? Кто знал и видел его настоящим? С кем он был настоящим? Но даже его дневник, попавший мне в руки, не рассказал и десятой части того, что было для меня так важно. Он не стал мне ближе и понятнее, и, узнав, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер, я, что удивительно, не почувствовал ничего. А старый чугунный чайник ещё долго служил мне в путешествиях.