Не думай о белом медведе

Повторяйте за мной: «Мы все чмо». Повторяйте за мной: «Жизнь иногда дерьмо». Повторяйте за мной. Внимайте. Не нужно слушать — я уже в ваших головах. Я тот паразит, тот червь сомнения, который нашептывает, подзуживает, точит водой камень, я тот дьявол на левом плече. А теперь постарайтесь не думать о белом медведе. Антон разрывает толстые провода так же легко, как мои нервы, перекусывает зубами, не заботясь, какой из них спровоцирует взрыв — Антон в тысячный раз спасает город, обесточивая все здание. Мистер Главный Злодей прячется, и я ищейкой иду по следу. Мои шаги не слышны, как и не слышны мои слова. Однако мысли мои жутко громкие, будто голос звучит прямо в голове, и он прячется за коробками как крыса, и мне от этого смешно. На твоем бедре пистолет. Я направляю телефонный фонарик на стену, его горбатая тень дрожит. Собираю из пальцев фигурку собаки, делаю вид, что откусываю ему голову. Наверное, он понял, что обнаружен. К своему сожалению, я не читаю мыслей. Вытащи его. Тень колеблется, усиливаю нажим. Вытащи ствол. Проверь патроны. Коробки шуршат, и я отпихиваю их ногой в сторону, наблюдая, как мужчина скользкими от пота пальцами теребит оружие. По щекам текут слезы, плечи вздрагивают, и это выглядит жалко. Он проверяет магазин, скукожившись на грязном полу коридора, лысина блестит в свете фонарика. Антон всегда говорит, что надо оставить преступника полиции. Антон всегда говорит, кивая на трупы: «Вот поэтому супергерои вне закона». — П-прекрати это, — шепчет Главный Злодей. В воздухе воняет мочой и ужасом, отвратительно. Его пальцы сжимают ствол, но он может говорить в яром желании сопротивляться. Он может — в отличие от меня. Поговорим об этом?.. Поговорим о том, как у меня вырезали язык в попытке снизить уровень наносимого урона? Поговорим о том, что это не сработало? Что теперь я могу выдавать свои мысли за ваши? Вставь Глок в глотку. Это смешно, но никем оценено не будет. Он задыхается, поднимая на меня пустые серые глаза, и я наклоняюсь ближе, чтобы почувствовать его кислое желчное дыхание, чтобы видеть, как зубы отбивают дрожь о холодную скользь металла. Он бы и сблевал от ужаса, но горло заткнуто — я вижу подступающие спазмы. Мне жаль, мне, правда, жаль. Но этот человек убил восемь детей — и вопроса о помиловании не стоит. Главный Злодей мычит, я тоже так могу. Только так я и могу, если быть честным. Зрачки булавками впираются в лицо, мог бы, пришпилил бы как бабочку. Телефон в ладони вибрирует, оповещая о входящем звонке Антона. Я отвечаю, отклоняясь от мужчины, воображаемый плащ колышется за спиной: — Ну, где ты? Я не могу вечно тебя ждать, — недовольно бросает он в трубку. А я мог бы ждать тебя вечно. Сбрасываю звонок, надо поторапливаться, и вдруг здесь и вправду есть крысы? Поворачиваю назад, к Антону, слыша позади нервный выдох. Стреляй. Главный Злодей №97 повержен. *** Паша нервно хрустит пальцами, и я бросаю в его чай еще пару кубиков сахара. Выстраиваю на тарелочке ядовито-зеленый мармелад в некоем подобии «дженги», подталкиваю к нему, на худом Пашином лице кривая ухмылка. Боится. Кладу рядом еще пару конфет, чтобы успокоился. — Так ты, типа, телепат? — спрашивает. «Нет. Я понятия не имею, о чем ты думаешь» — Ты в моей голове, — возражает Паша, и я усмехаюсь одобрительно. Он бледнеет, я размешиваю для него чай, стуча ложкой по тонким краям, чтобы убить тишину. Паша умный, он теперь вроде как с нами. Со мной, Антоном, Ирой. «Могу внушить тебе идеи. Желания. Потребности. Могу временно полностью контролировать тебя. Но я не могу прочесть твоих мыслей. Если ты захочешь сказать мне что-то, тебе придется сделать это вслух» — Ясно, — хмурится он. — Есть ли внешние признаки того, что человек находится под твоим контролем? «Глаза пустые, как если бы человек был под гипнозом» — Я не верю в эту гипнозную чушь, — отмахивается он и даже чуть улыбается, берет чашку. Я слишком перестарался, он морщится, вежливо отставляет обратно на блюдце. Его глаза загораются интересом: — Так ты немой? «Как слышишь» Закатываю глаза, он тихо смеется. — А ты можешь контролировать речь? Сказать что-то через меня? — любопытно. Наклоняюсь к нему, разглядывая его, и он невольно подается назад. Им неприятен мой изучающий взгляд так же, как и вмешательство в хаосную муть примитивных мыслей. — Разумеется, Павлуша, но людям это не нравится, — елейно говорит Паша, я ухмыляюсь. Его глаза в ужасе округляются, кресло со скрипом проезжается по полу назад. — Блядь, Арс, не делай так больше никогда! «Как пожелаешь» Паша выдыхает. — В смысле… не называй меня Павлушей, пожалуйста, — бормочет он, и я поднимаю брови. Значит ли это, что он позволяет делать мне остальное? За дверью шумят, переругиваются со смехом, и мы замираем. Паша крутит в пальцах брусок мармелада, стряхивая кристаллики сахара прямо на пол, кусает тонкие губы, и мне совсем не нужна суперсила, чтобы знать, о чем он думает. — И нет никакой защиты от этой твоей херни? — задает он главный вопрос. — Вроде шлема, как у Магнето? «Милый, мы не в фильмах» — качаю головой, и Воля опускает глаза, чтобы я не заметил разочарования. Тяжелая дверь нашего убежища открывается, Ира вздыхает, оглядывая нас. — Не стремно в темноте сидеть? — спрашивает она. Ира словно наша мамочка, стервозная, но с любимчиком в наших скромных рядах — и любимчик этот топчется сзади, нагруженный пакетами с едой. Она забирает волосы в хвост и покупки забирает тоже, Антон, поднимая голову, залихватски щелкает пальцами — и лампы загораются. — Выпендрежник, — бормочет Воля, усмехаясь. Он еще не видел, как Шастун включает свет, если ламп нет, как пляшет синее пламя электричества между тонких пальцев. Ира разбирает пакеты, и я сую нос тоже, выуживая сникерсы. Бьет по рукам, но я успеваю распихать их по карманам, и она поджимает губы недовольно. Мамочка Гнусен. — А вас не смущает, что Арс убивает людей? — невозмутимо спрашивает Паша, не отрывая взгляда от мармелада. Какой смелый при людях, надо же. Они замирают: Ира сжимает губы, Антон хмурится, бросая быстрый взгляд на меня. — Полиция ищет нас, — по крайней мере, Воля говорит «нас». — Вряд ли чтобы поблагодарить за восстановление общественного порядка. Вам нужно быть осторожнее. — Арсений сделал то, что должен был, — зло возражает Антон. — Убил человека? — с любопытством уточняет он. «Этот ублюдок мучил детей, — оповещаю я всех, — морил их голодом, пытал и продолжал бы дальше. Мы избавили мир от психопата» — Хорошо, — легко соглашается Паша. — А что насчет того раза, когда ты заставил преступника сброситься с пятиэтажки? Замираю, в грудине нестерпимо печет. Я помню его. Худого, дрожащего мальчишку, ржавые волосы клоками, носом кровь, слюни по подбородку, в овечьих глазах послушание. Ветер бил его в лицо острыми плетьми, в грудь, пока он стоял на кромке, глядя на меня. — Он выжил, — вспоминает Ира, — все хорошо. — Тот парень ограбил банк, — сообщает Паша, закидывая ногу на ногу, — а Арсений оставил его инвалидом. Не думаешь, что не все хорошо? Что наказание малость не соразмерно преступлению? — Арс не виноват, — беспомощно говорит Антон, Ира молчит. Тебе не нужно меня защищать. Я действительно виноват. Паша поднимает заинтересованно брови, но молчание слишком однозначное. Он встает, отряхивая от сахара ладони, сам будто весь от нас отряхивается, смотрит на меня с презрительной жалостью, без всякого страха. — Плакат с твоим лицом никогда не окажется на стене в детской, — качает он головой. Паша умный. Паша не доверяет мне, и я не доверял бы тоже — он смотрит телевизор, хронику новостей, а я смотрю на него. «Я ничего тебе не сделаю» Он вздрагивает, переводя взгляд на меня. Потом смотрит на сладкую парочку на диване: Ира сидит на коленях у Антона, очевидно, пытаясь его сожрать, и я трачу все свои усилия, чтобы не кривиться. Смотреть на Волю, на новости, не завидовать. Зависть та еще пучина, и уж точно не мне в нее падать — последствия будут чудовищными. Паша наклоняется ко мне, блестя глазами: — Ты можешь заставить их заняться сексом прямо здесь? Я киваю, искоса поглядывая на них, Паша тоже смотрит, я хочу трахнуть ее. Широкая ладонь Антона скользит от поясницы вверх, умащивается между Ирининых лопаток, цепляет крючки бюстгальтера через кофту; Ира притирается бедрами к его паху, и он разводит колени, толкаясь вверх. — Арсений, — вдруг рычит Антон, и кончики пальцев его белеют, вот-вот вспыхнут. — Уймись. «Блять, прости» «Я обещал, что не буду лезть к вам, — сообщаю я отдельно Паше, (к вам— в вас). — Иногда не могу это контролировать. Не могу не думать — и вот во что это выливается». — Охуеть. Их поцелуи снова становятся нежными, Ира ласково гладит лицо Антона, и это разрывает меня на девяносто девять ран, и мне надо заканчивать слушать такую музыку. Я не в силах перестать смотреть, думая, что могу сделать так, что ты оттолкнешь ее. Могу заставить тебя любить меня. Любить, как ее. Обожать. Ползать передо мной на коленях. Пресмыкаться. Я закрываю лицо руками, вскакиваю на ноги — чудовище. Паша отвлекается от телевизора и плетется за мной. Выскакиваю на улицу, в узкий вонючий переулочек, щелкаю судорожно зажигалкой. — Зачем тебе шоколад? — Паша выныривает следом, врезается в спину, и я роняю зажигалку в грязное месиво. «Ты всего два дня здесь, зачем такой любопытный?» — Ты интересный, — Воля внимательно разглядывает меня и протягивает салфетки вытереть зажигалку. — Так зачем? Ира сказала, у тебя нет языка, следовательно, и вкусовых рецепторов. Вряд ли ты справишься с орехами. «В детстве любил их» Он склоняет голову набок, как щенок. Разглядываю его в ответ, зажав сигарету между губ: тощий, встрепанный, в широкой толстовке, молоденький совсем. Вытаскиваю из кармана одну из шоколадок, протягиваю. Белый, ограниченная серия. Паша недоверчиво смотрит, но берет, шелестит упаковкой забавно. — Как это случилось? — он откусывает неаккуратно, пачкаясь тут же. Брезгливо отворачиваюсь, небо в полночь вовсе не черное — в свете фонарей охровых светло-серое, как молочная дымка. «Не помню. В детстве раннем, когда решили, что я могу контролировать людей, используя речь. Ублюдки из лаборатории Департамента контроля супергероев сочли это опасным. Я не научился еще влезать в головы» Паша молчит. — Я хочу попробовать, — говорит он невнятно. Не учили не разговаривать с набитым ртом? «Что именно?» — Находиться под контролем, — уверенно заявляет Паша. — Полностью. На что это похоже. Хочу, чтобы в случае чего отличить свои желания от твоих. Я усмехаюсь — не выйдет. Если я захочу, ты не отличишь. У Паши возбужденно блестят глаза, он сминает обертку, переминается с ноги на ногу, и я тянусь стереть с губ шоколад — он замирает кроликом, испуганный. Затягиваюсь, дым дерет горло жутко, чересчур вредная привычка после резекции языка; оценивающе разглядываю его. Храбрится. — Я могу сопротивляться? «Ну, попробуй» Воля упирается лопатками в дверь, ткань толстовки тонкая, примерзнет ведь лопатками своими птичьими, не оторвешь. Зрачки широкие, он лижет пересохшие губы, перехватывает меня за запястье, сжимает ледяными пальцами. — Погоди, — торопливо говорит. — Ты уже начал? Я улыбаюсь — ну какой ребенок. Другой рукой глажу его по впалой щеке, вечерняя щетина приятно колет подушечки. Скользнуть в его сознание легче, чем выдохнуть, — он совсем не сопротивляется, жаждет этого, с готовностью распахиваясь для меня. На колени. Под светом фонаря я отчетливо прослеживаю этот момент: зрачок тускнеет, словно грязной водой разбавленная черная гуашь, сужается, схлопывается как вселенная в большой взрыв. Он стекает в зимнюю грязь светлыми джинсами, и мне чуточку стыдно, смотрит снизу вверх так преданно-покорно, что внутри нехорошо возбуждающе тянет что-то липкое, темное, скверное. «Чего ты хочешь?» — Того же, что и ты, — тускло говорит он. «Можешь сопротивляться?» Это любопытно. Никто еще не хотел этого добровольно, и я кусаю губы, дым сигареты бьет горько по легким, и мне легко тоже, вплетаю ладонь в мягкие волосы. Он ведется вслед, запрокидывает голову, обнажая шею, подобно доверчивому беззащитному псу. — Не тебе. Пора заканчивать с этим, грохочет во мне здравый смысл. Посмотри, какой он. Я едва дышу через табачный фильтр. Опьяняющий. Хватит. Сейчас, секунду. Еще чуть-чуть, ему же так хорошо. Пашины губы призывно размыкаются, влажно поблескивая, он расслаблен до невозможности, расфокусированный взгляд внутрь себя — эдакий сабспейс. Сжимаю пальцы в его волосах до побеления костяшек. Выдыхаю, уменьшая воздействие на его сознание до минимального. В его глазах проблески разума, но я все еще в нем — жаль, что в другом смысле. «Хочешь отсосать?» Спрашиваю, не давлю, любопытно. Паша — интересный мальчик. Паша смотрит на меня снизу вверх без осуждения, его ладони скользят от моих колен к бедрам. И у него стоит, блядский боже. Выметайся. Отпрянув, я смотрю на него молча, в ожидании пока он придет в себя; Паша не позволяет мне отодвинуться дальше, цепко удерживая за бедра. Смотрит ехидно, поднимает бровь. — Неужели зассал? Блядь. Я был груб, подавив сознание быстро, резко, и люди определенно замечают этот момент — полного лишения контроля, беспомощности, и это бьет не только по самолюбию, это как взглянуть на палящее июльское солнце — давит на лоб. Но в его глазах я не вижу боли и неудовольствия этим фактом. Он поднимается на ноги, на коленях грязные расплывшиеся пятна, выражение лица досадливо-раздраженное: я считываю это на автомате, не особо представляя, что делать сейчас. Мы стоим слишком близко, его дыхание сладкое — не тормози, сука, сникерсни. Выдирает из моих губ сигарету — дошла почти до фильтра, и мы оба провожаем затухающий огонек взглядами. «Нет» По глазам вижу — не понимает, что это отказ. Это не «не зассал», это «отъебись пока я не расплавил твой мозжечок». Он толкает меня в грудь, слитно движется следом, вжимая в алюминиевый бок мусорного бака, прижимается к шее горячими сухими губами. Ему очевидно похуй. Нужно оттолкнуть его. «Понимаешь разницу между моими и твоими желаниями?» — Вполне, — усмехается он, исследуя мою промежность. «Сука ты блядская, Павлуша» Я теряю контроль слишком стремительно, чтобы оттолкнуть его, я не уверен, что хочу отталкивать. Он кусает мочку, втягивает в рот, и я тихо мычу, и натиска это не уменьшает. Горло дерет от непривычных звуков так, что глаза опаляет. Паша скалится довольно, раздвигая коленом ноги, заставляет сползти чуть ниже, трется о твердый член бедром. От мусорки несет, фонарь мигает, и я не свожу с него слезящегося взгляда. — Да, мой хороший, — довольно говорит Воля, скалится. Обхватывает за шею рукой, врывается языком в искалеченный мой рот, вылизывает дико, яростно, и я ерзаю, вяло пытаясь вырваться. Однако мысль вернуться назад, где на диване Антон трахает Иру, вызывает тошноту. Я не могу ответить на поцелуй, ни физически, ни морально. В душе настолько мерзко и погано, что я готов самолично идти сдаваться в полицию, и будь что будет, только бы подальше отсюда. — Можешь отличить мои желания от своей сублимации? — он поддевает край рубашки, царапая низ живота. Из-под его пальцев расползаются мурашки: — Ты в силах контролировать меня сейчас? Вглядываюсь в него: зрачки во всю радужку, я здесь совершенно не причем. «Я не люблю тебя» Не в тему говорю я очевидное для нас обоих. — Мой прекрасный мальчик, я это знаю, — Паша абсолютно точно двинутый. Ему удается справиться с ремнем, пуговицей, и он самодовольно выдыхает, широким языком лижет ладонь, не сводя с меня пронизывающего взгляда. «Ты больше не боишься меня, верно?» Его рука скользит в моих трусах, быстро, с легким нажимом. Сглатываю, впериваясь взглядом в дверь, но не могу долго удерживать на ней внимание, беспомощно дергая бедрами навстречу. — Можешь контролировать меня? — настойчиво спрашивает Паша. Все звуки до меня прорываются как сквозь толщу воды. Пашин голос, гудки машин с той стороны улицы, скрип дверного замка. «Это твой эксперимент?» — Допустим, — ухмыляется он, большим пальцем нажимая на головку. Мне холодно, несмотря на то, что он жарко дышит мне в шею, оставляя засосы. Ему явно неудобно, джинсы слишком узкие, и кисть наверняка затекла, но Паша упорно продолжает. — Давай, Арс, сможешь ли ты сделать это во время оргазма? Из меня, к стыду, вырывается невнятное хныканье. Воля щурится, целует, кусает мои губы как свой ебаный сникерс — я пытаюсь собрать мысли в кучу, и оргазм все ближе, скручивается внутри, тянет, вдох-выдох, и мы опять играем… Отъебись. Зрачок уменьшается на крошку всего, Воля мотает головой, улыбаясь. — Слабовато, Арсений. Не могу, блядь. ОТОЙДИ. Волю отшвыривает, но через мгновение присасывается к моему рту снова, и снова я хнычу. Бессильный, дрожащий, жаждущий оргазма больше воздуха. — Кажется, мы обнаружили твой криптонит? — удовлетворенно спрашивает он и легко целует меня в щеку. Не совсем. Я трахался с порабощенными людьми — штука была во взятии под контроль до секса, а не во время. «Дай мне кончить» Паша подчиняется: резко надрачивает, и фонарь расплывается перед глазами желтком на сковородке. Определенно последнее, что я мечтал увидеть, придя в себя, — пристальный взгляд опиравшегося о стену Антона. *** На часах 9:38, на улице наверняка светло, но в нашей дыре окна только в спальнях. Под бледным светом электрических ламп все кажется слишком резким, у Паши под глазами синяки слишком темными, дыхание слишком тяжелым. Молчание между нами кисельное, он копается в смартфоне, я — в манной каше. Комната будто озаряется, когда входит Антон. Он шаркает к чайнику босыми ступнями по ледяному полу, трет заспанные глаза, щелкает кнопкой и поворачивается к нам: его рубаха распахнута, и я вижу засосы на груди, тут же отвожу от этих меток взгляд вниз, на черные обтягивающие боксеры, и это тоже плохая идея. На худых запястьях нет браслетов, только девичья красная резинка на правой руке горит ярче полицейских сирен. Сирены сигналят: «не твое». Антон упирается поясницей в столешницу, оглядывая нас прищуренными глазами. — Че кислые такие? Я рисую смайлик на каше, мягкие грани расплываются в уродливую гримасу, и Паша, видя это, хмыкает. Вареньем он плюхает в кашу румянец, общими усилиями мы превращаем рожицу в пародию чудика из «Пилы». — Народ, Новый год скоро, — Антон смотрит на часы, забавный. Он наливает себе чай, садится рядом с Пашей напротив меня, грея озябшие пальцы о горячий черный бок кружки. — И? — Ира говорит, надо украсить, — оживляется Шастун, получив минимальный отклик от нас. — Мы вчера в ТЦ ходили, людей дохуя, но все равно купили мишуры, шаров, еще приблуды всякой. «Ты видно шаришь в новогодней тематике» Антон смеется и, оценивающе посмотрев на мою кашу, подтягивает к себе. — Все равно ж не ешь, — бурчит он на мой вопросительный взгляд. Паша начинает рыться в пакетах, вытаскивая и разглядывая каждый шар, на пальцах остаются блестки, и он кривится, вытирает о штаны. Гламурный подонок, фыркаю я. — Ого, — Воля поднимает какую-то ветку повыше, показывая нам. — Омела? Белых медведей называют полярными. Любименялюбименя. Я встречаюсь с Антоном взглядом — и он улыбается, большим пальцем стирая с уголка губ остатки каши. — У нас даже елки нет, — ворчит Паша, — Нахер столько? — Они по акции, — оправдывается Шастун, переключая внимание на него. Выскальзываю из-за стола, не собираясь тратить время на обсуждение китайских шаров, — Антон ловит меня за запястье, и я замираю, ошарашенно оборачиваясь. Он склоняет голову, осматривая мою шею, из-за его плеча Воля едва скрывает ухмылку и машет мне омелой. Отвернись. Паша покорно развивает бурную деятельность вокруг чахлого кактуса, принимаясь вешать на него игрушки. Лицо Антона слишком близко, бледное, с темно-розовыми искусанными губами. «Что?» — Вы… вы с ним, — шепчет он, склоняясь еще ближе. — Вы это в смысле? Устало выдыхаю. «Здесь нет смысла, Шаст» — Ты с… ним? — беспомощно спрашивает он, брови умилительно заламывает домиком. Мне хочется оправдываться, сказать, что Воля больше всего на свете хочет видеть меня за решеткой, что на самом деле черная влюбленность давно уже оплела сердце осьминогом, кракеном, потопившим корабль моего рассудка. «Почему тебя это беспокоит?» Он дергается назад, и я машинально подаюсь вслед за ним; Антон нервно зачесывает челку. — Нет, я… эм, прости, — он кусает губы, и я слегка подвисаю. — Не бери в голову. Кожа белого медведя на самом деле черная — я вовсе не хороший друг. Их шерсть отражает окружающий свет, поэтому она и кажется белой. Люби. Медведи часто путешествуют на дрейфующих льдинах — как мамонтята из детской песенки; моя мать не берет трубку, когда я звоню ей с одноразового телефона: не хочет спросить, как мои дела, не хочет слушать мое дыхание — это бессмысленно, но мне не хватает банальных вопросов. Меня. Антон вздрагивает, и я выдергиваю руку из его хватки. *** — Теперь налево, через пару метров дверь, код «1984», — Паша сидит в кресле, болтая ногой в дырявом носке. На экране отображается зеленоватое в очках ночного видения зернистое изображение узкого коридора. Я пытаюсь медитировать, устроившись на тонкой подушке на полу. Воля отвлекает, но он работает — свалить подальше должен я, но подниматься нет совершенно никакого желания: сидеть, закрыв глаза и прислушиваясь к репликам Паши, гораздо комфортнее. Я знаю, что пока он наблюдает, с Антоном все в порядке. Паша кашляет, привлекая мое внимание. Чтобы я понял, что не случайно — кашляет пять раз, на последнем добавляя: «да заебал». Открываю глаза, устало смотря на него сверху вниз, — большой палец в дырке шевелится, наушники свободно висят на тощих плечах. — Почему они не взяли тебя с собой сегодня? — любопытствует он. «Ты напомнил им, что брать меня иногда чревато. Он справился и без этого» — Ты самый мощный из всех супергероев, что я знаю, — Паша задумчиво чешет щеку. — Я знаю их всех. Он подается вперед, щуря глаза, складывает замком пальцы и опускает на них подбородок. — Ты можешь внушить людям все что угодно, — шепчет он, я жду, к чему он клонит, — просто, блять, думая об этом. Ты можешь принудить их сделать что-то, что тебе приспичит в ту секунду, и они сделают это. Он подкатывается на кресле ко мне, склоняется еще ближе, нос к носу — восхищение и ужас? О, нет, это что-то другое. — Ты можешь действовать совсем по-другому, — заявляет он. — Тонко. Зарождать эмоции, тихо, постепенно, и они не будут фальшивыми, смекаешь? «Вполне» — Да, — он кивает, поддевает пальцами мой подборок, смотреть на него слишком выжигающе, и он тянется вслед, снова оказываясь в фокусе зрения. — Ты принудишь, однако… это будет вполне искренним. Я начинаю понимать, к чему он, но Пашины пальцы неожиданно цепкие: удерживают подбородок клещами, переползают на челюсть. Готов спорить, он был бы не против разобрать меня по молекулам — пензенский Джимми Нейтрон. — И если ты знаешь все это, — он облизывает сухие губы, — то почему ты до сих пор не с Антоном? «Нет, никогда» Отдергиваюсь как от огня: его паучьи пальцы жгутся, он смотрит ядовито-заинтересованно, остановиться ему все равно что перестать лопать воздушно-пузырьковую пленку — невозможно. — Все, что угодно, — напоминает Воля. — И это будет искренним. И некогда думать, откуда Паша знает обо всем этом. Мы больше не говорили о том казусе на улице, потому что Антону похуй, да и Воле по факту — тоже. «Вот поэтому, — огрызаюсь я. — Откуда мне знать: мои ли спроектированные на него чувства, всего лишь отражение, или его настоящие?» — Не все ли равно? — отмахивается он. — Он будет любить тебя. «По сути, я буду любить себя — через Антона» Паша дергает плечом: — Уверен, твоей любви к себе хватит на вас обоих. «Я никогда не переступлю эту грань» Сказать это — невыносимо больно. Насилие над волей Антона неприемлемо, над волями других почему бы и нет, над Волей — забавно. И Паша подтверждает, отпуская меня, наконец: — Ты ведь не можешь не думать об этом, Арсений. Постоянно. Представляешь его во всех позах, м? Как бы он стонал под тобой? «Заткнись» — О чем ты думаешь? Эти мысли не могут не просачиваться, и когда-нибудь, в один чудесный день у Антона на тебя встанет, — он тянет слова почти лениво, не отрывая от меня взгляда. «Я могу убить тебя» — Но я же прав, — смеется Паша, ни разу не испуганный, — я вижу это по твоим глазам, А-арс. Они у тебя такие честные, удивлюсь, если Антон не поймет, чья здесь вина, когда кончит с твоим именем на губах. Пальцы начинают дрожать, и я сцепляю их, мерзкие, холодно-скользкие. Воля отвлекается, смотрит на экран, где Ира вышибает мозги охране, и черт знает, в чем там миссия. Возвращают деньги назад в банк, попутно затирая грабителей? Расправляются с браконьерами? Убийцами животных? Вандалами? Водителями, не уступающими на пешеходном переходе? Мне поебать. — Машина ждет снаружи, — напоминает Паша в микрофон, вставляет в ухо наушник. Мы смотрим, как Антон запрыгивает в неприметно-красную — серьезно, что ли, свою? — развалюху, перепроверяет патроны. Антон смотрит вниз, на свои руки, и они охвачены синим искристым огнем: все еще возбужден, все еще в ярости, готовый защищать свою девочку до конца. Ира прыгает в салон, щека измазана кровью, и они срываются с места, буксуя на льду. Тонкие губы Паши вдруг дрожат в ухмылке, он удовлетворенно тянет: — С Арсением все в порядке, езжайте домой. У меня внутри все буксует тоже, застопориваясь на простой фразе, Воля оборачивается ко мне, холодно сообщая: — Он спрашивал о тебе. По-дружески ли? Неопределенно дергаю бровями. — Я верю тебе, — сообщает Паша неожиданно, даже хлопает меня по плечу, — Ты ведь не можешь не думать об Антоне. Ты ведь знаешь, что можешь его получить, но не хочешь таким путем, верно? Киваю. — О чем ты думаешь, чтобы не прыгать в его сознание реже, чем через вздох? Хмурюсь, пытаясь вникнуть в его странную логику. Паша дотягивается до мятого мандарина, принимаясь чистить. Сок брызжет из-под его пальцев, он облизывает их, разглядывая меня. «Я не настолько больной ублюдок, чтобы думать об Антоне постоянно» Пашу ответ не устраивает, он раздраженно дергает ногой и снова подкатывает(ся) ко мне: — Ответишь правильно, и я угощу тебя парой долек. «Я думаю о белом медведе» — Прости, что? «Есть такая игра: встань к стенке и попытайся полчаса не думать о белом медведе, и если вдруг ты подумаешь, начинай заново. И у тебя ничего не выйдет — снова и снова, и снова ты будешь возвращаться к белому медведю, эта мысль станет назойливой, упорной настолько, что, в конце концов, ты думать ни о чем кроме не сможешь. Антон и есть мой белый медведь, чем больше я не хочу думать о нем, тем больше думаю. Чтобы не делать это постоянно, я вспоминаю эту игру и стараюсь отвлечься» Паша кивает, и моих губ в ту же секунду касается кислая мякоть мандариновой дольки, аккуратно очищенная от шкурки. — Я нихуя не понял, — сообщает он доверчиво, — но допустим. «Считаешь бредом?» — Разумеется, — он кивает непринужденно, закидывая ногу на ногу. — Но если тебе это помогает, почему нет. Читаешь энциклопедию? Я ухмыляюсь, и Паша ерошит мои волосы. *** Первое правило супергероя — никому не говорить, что ты супергерой. Не говорить, что у тебя сверхспособности, не лезть на рожон и не высовываться. Родители считали, что уберегли меня, избавив от орудия причинения вреда; некоторые прятали своих детей, переводили на домашнее обучение, что, конечно, только вызывало подозрения; Антон про своих никогда ничего не рассказывал. Герои с обостренным чувством справедливости находились в розыске: Департамент контроля каждое утро транслировал фотороботы, количество пойманных и принятые меры предосторожности. Нас вовсе не хотели убить или посадить в тюрьму, власть всего лишь называла это «обезвредить», что подразумевало таинственную операцию по избавлению от сверхспособностей. Еще одна ложь государства — никто больше их не видел. Некоторым не везет. Катастрофически. Антон сжимает пальцы в кулак, я жмусь к стене. На лице женщины блаженное дружелюбие — бог мой, как она дожила до таких лет и не попалась, — а вокруг нее прозрачные разноцветные пузыри. — Мы должны ей помочь, — шипит Антон, с ужасом глядя на приближающихся людей в форме. Прогулялись, блять. «Она умственно отсталая» Оттаскиваю его от греха подальше; локоть под пальцами дрожит, в воздухе кроме нашего тяжелого дыхания трещит электричество. Мы выглядываем из-за угла: полицейский сообщает что-то по рации, женщина, улыбаясь, лопочет; лиловый пузырь зависает над головой одного мужчины и взрывается, окатывая его крохотными брызгами. У меня щемит сердце. — Арсений, если ты ничего не сделаешь, — рычит Шастун, — я за себя не ручаюсь. Я выхожу к ним, набрасываю на голову капюшон, хочу видеть каждого. Они безликие совсем, выхватываю одни детали: кобуру на бедре, татуировки на лице, у другого блестит иглой шприц, плохо дело. Прикрываю глаза, пытаясь погрузиться в сознание каждого одновременно — это сложно, это щекотка на грани боли: некоторые сопротивляются, отталкивая меня. Все же, не дураков набирают на службу. Не прикасайтесь к ней. Это сложно: контролировать сразу несколько человек, но я не могу допустить, чтобы Антон подвергся опасности. Максимально усиливаю давление, но это несравнимо с трансом одного, и явно меня не хватит надолго, руки начинают трястись. Они не расслаблены, они не подчинятся, они слишком сосредоточены, они убьют… — Ты еще кто? Фонарь над нами взрывается, и на секунду полицейские отвлекаются: мне хватает мгновения, чтобы сломить барьеры, волной смывая яростное сопротивление. Я чувствую лопатками пронизывающий пламень взгляда Антона. Уберите оружие. Они неуверенно прячут пистолеты, татуированный парень вглядывается мне в лицо. Подхожу ближе, снег под ногами скрипит, несчастная женщина машет мне рукой, на губах пузырится слюна. Ох, блять, во что мы ввязываемся. Степень моей уверенности, что все это кончится плохо, высока примерно на метр девяносто семь — и я должен был предполагать это, когда вышел прогуляться с Антоном. Ближайший ко мне мужик дергается, пальцы крючит от напряжения. Езжайте в участок. Они отступают мелкими шагами, не сводя с меня взгляда. Пиздец-пиздец-пиздец. Забудьте меня. Я продолжаю давить на их сознание, но это дымом рассеивается в воздухе. Машины уезжают, ползут на медленной скорости, ногти впиваются в кожу до белых полумесяцев, Антон тащит нас в переулок. Ноги почти не держат, и я облокачиваюсь на стену, устало глядя, как над нами плывет оранжевый пузырь. — Как вас зовут? — спрашивает Антон, осторожно трогая ее за плечо. — Где вы живете? Она отвечает бессмысленным взглядом и еще больше сутулится, пытаясь избежать прикосновений. — Как ваше имя? — допытывается, неугомонный. — Мы не причиним вам вреда, обещаю. Мы отведем вас домой. Меня зовут Антон, я помогу. Блять. Сейчас моих сил не хватит даже заставить ее не пускать эти привлекающие внимание пузыри, а ведь ее сознание максимально мягкое и склонное к подчинению. Некстати вспоминается полная готовность Воли — эта женщина открыта ко мне чуть больше, чем полностью, но я не могу, в голове гудит подожженный улей, скоро дым из ушей повалит. Антон все еще трогает ее, и мое терпение не выдерживает. Я дергаю ее за сумочку, которую она прижимает к себе, она жалобно мычит. Пузыри над нами темно-синие. — Арс! Выбрасываю мусорные бумажки, чеки, помаду — она опускается прямо в грязь, начиная возить голыми руками, собирая этот хлам. Я продолжаю искать в темноте паспорт, ключи, что угодно, когда Шастун будто наручниками хватает меня за запястье, под его пальцами течет электричество, и это колко — его глаза искрятся гневом. — Что ты делаешь? — шипит он. Женщина хватает меня за штанину, поднимает скукоженное заплаканное лицо, скулит, указывая на сумочку. — Арсений! У меня трясутся руки под его ладонями, все летит вниз. Сумка падает в лужу перед ней, и она, радостно гундося, тянет ее к себе; Антон жалостливо вздыхает и присаживается рядом, помогая собирать разлетевшийся мусор. Закусываю губу, слушая, как Антон снова допытывается до нее, и скоро тут снова будут копы, и мне не справиться на этот раз. Нагибаюсь над ней, и пузыри снова плачут чернильными слезами, обдавая меня брызгами. — Ей страшно, — бросает Шастун, с силой отталкивая меня от нее, но я снова склоняюсь ближе, обшаривая ее карманы. Сопли и слезы затекают ей в рот, она дрожит, сжимаясь в комок, и мне от этого тошно, а Тошка болван. — Хули ухмыляешься? Вздыхаю облегченно, натыкаясь на твердую обложку, и вытягиваю паспорт. Антон округляет глаза, замирая на корточках. Пролистываю на прописку и демонстрирую ему, самодовольно улыбаясь, — и Антон, наконец, улыбается мне в ответ. На запястье остаются ожоги, я одергиваю рукава ниже. *** Мне снится Антон. Сердце бьется слишком быстро для сна, его движения плавно-скользящие. Пальцы на моих щиколотках, он ведет вверх по голеням, разводит колени. Сзади солнце просвечивает его уши алым, пшеничные колосья вокруг нас. И мне снится, что это не сон. Что вовсе не во сне Антон тяжелый и теплый, прижимается ласковым псом, вдавливает в землю, острые колосья колют спину, рвут рубаху, Антон вдруг давит сильнее. Рубаха сзади намокает, и я силюсь подняться, но Антон бетонно-тяжелый, давит и давит, как бумагу рвут рубаху стебли — они растут так быстро вверх. — Антон, — шепчу я. — Антон, пожалуйста. Он смеется, губы отчего-то алые-алые, кровавые. Сзади него багрянцем бьет рассвет, раскаленное солнце встает. Я не могу проснуться. У Антона изо рта вырываются булькающие звуки, он роняет голову мне на грудь, орошая рубаху кровью. Его плечи трясутся от хохота, и меня охватывает липкий ужас. Под нами полыхает пшеница, земля горячая, горящая, ткань трещит. — Любишь меня? — хрипит Антон. — Любишь?.. Он улыбается во весь рот, и я вижу, что у него нет языка. Солнце палит так, что пересыхают губы, в горле першит. Режет глаза, Антон взглядом режет. — Арсений! Перед глазами марево плывет, пурпурный густой туман, но чьи-то пальцы успокаивающе-холодные. Кто-то бьет меня по щекам, кто-то выдергивает меня из адского поля, и я хватаюсь за эту спасительную единственную соломинку посреди горящей соломы. — Ты кричал, — я фокусируюсь на бледном лице, простыни липко-влажные. — Мычал, то есть. «И ты пришел?» На нем шапка Санта Клауссная, не классная, лицо не сонное совсем. И он сидит в моей постели, скрестив по-турецки ноги. Солнцем, жгущим веки, оказывается включенная лампа. — Что тебе снилось? — любопытствует Паша. «Не твое дело» — Да брось, — отмахивает он, придвигается ближе. — Мы же друзья, какие секреты? «Мы не друзья. Отъебись» Паша поднимает брови, комичный в своем дурацком колпаке. Сегодня ж тридцать первое, вот чего он как идиот. — Даже не скажешь «спасибо»? Я ухмыляюсь: «не скажу» Воля закатывает глаза, поднимается. Я наблюдаю, как он идет к двери, и с тревожной ясностью понимаю, что не хочу, чтобы он уходил. Под пальцами вместо ледяной простыни все еще горящие угли, в груди тяжестью замер Антон. Любишь меня? Паша оборачивается, смотрит исподлобья темными глазами. Бледно-белый в свете луны, в одних боксерах, кости почти рвут кожу. Рот сжат в одну линию, уверенный и жесткий, сам солнечный словно Гелиос, противостоящий тьме, — а на деле Колосс на глиняных ногах, пшеничный колосок, что колет в лопатки. — Хочешь, чтобы я остался? — он склоняет голову. «Нет» — У тебя запястье красное, — сообщает он. — Сконнектился с Антоном? Я поджимаю губы, тяну на себя одеяло; он ухмыляется, не спеша сваливать. — Покраснение, отек, нечувствительность, — перечисляет он и, спотыкаясь о непонимающий взгляд, поясняет: — Я пару раз щипнул тебя. Нужно удалить нежизнеспособные ткани, а то может развиться гангрена, плюс обследование внутренних органов. Скатаемся в больничку? «Скатайся нахуй» — Какие мы недружелюбные, — цокает он языком. — Я иду будить Антона. «Нет!» Я спрыгиваю с постели, он не сделал ни шагу. Воля швыряет в меня комок вещей и скрывается за дверью. Паша берет машину Антона, и весь путь до больницы я не отвожу взгляда от темных пейзажей за окном. Меня тошнит, он, не отрываясь от дороги, впихивает бутылку минералки. В больнице сетчатку жгут лампы, звуки слишком резкие, чересчур громко хлопают двери, меня мутит, Паша крепко держит за плечо. Мы сидим на лавке до тех пор, пока мне не становится лучше, пока я не становлюсь способен заставить забыть сварливую бабульку в регистратуре о документах. — Бахилы! — вопит она нам вслед, и этому противостоять не сможет даже Чарльз Ксавьер. Врач крутит мое запястье, не особо церемонясь, третий час ночи — к чему миндальничать? Это как-то связано с орехами? Я трясу головой, заставляя себя вслушаться в бубнеж: — И к чему приперлись? Не смертельно, пантенолом мажьтесь, через неделю заживет. Паша кивает, печатая в заметках название. — И вообще, молодой человек, — он поднимает на меня укоризненный взор, — будьте осторожнее. Вы знаете, чем опасен слабый ток? Человека часто примагничивает к источнику электричества, схватил, например, электрический кабель и прилип, так как под действием тока мышцы сокращаются, пальцы разогнуть не может. Это вроде ловушки, вырваться очень сложно. Я киваю согласно — к Антону меня примагнитило давно, не вырваться. «И какого хрена ты меня сюда притащил?» Паша сбивчиво благодарит врача, тянет меня на выход. Оглядывается — в глазах ненужное беспокойство. Я вырываю руку. Он останавливается тоже, губы дрожат в попытке сказать что-то. Рубашка у него неправильно застегнута, опускаю взгляд: носки разные, так ведь спешил. «Мне не нужна твоя забота» Поднимаю выше подбородок, жду, когда он скажет — не нужна, когда все хорошо? — Какао хочешь? — хрипло спрашивает Паша, кивая на автомат. «Нет» Он сглатывает, выглядя несчастным. Я качаю головой, сдаваясь. «Поехали в Макдак» Паша неверяще поднимает голову, пожимаю плечами на немой вопрос, и он светит улыбкой резче ламп. — Если мы обляпаем салон, Антон меня убьет, — хулигански говорит он, суя руки в карманы. «Скинем потом машину в реку, скажем, что ее угнали» Мое лицо серьезное, он вдруг тоже перестает улыбаться, ошарашено глядя на меня. — Иногда не понимаю, шутишь ты или нет, — бурчит он, когда мы идем на выход. «Он жмотится поставить сигналку, — пожимаю я плечами, — мол, кому нужны жигули» Время движется к трем, мы движемся как черепахи в Макавто. Фонари за окном уже не слепят, Паша включает Коржа, и я беззвучно смеюсь с ним вместе над «приземлило ударом тока», он подпевает: «Почему так больно сильно, А-арс?». — Цезарь ролл и латте, — сообщает Паша девушке в окошке, притормаживая, и оборачивается ко мне. Я ухмыляюсь: — И Хэппи Мил, набор четыре, игрушку на ваш вкус. Паша судорожно кашляет, дикими глазами глядя на меня: — Ты охуел? «Не мог удержаться, чтобы не попользоваться твоим очаровательным ртом» Даже в бледном освещении фонарей я вижу, как он вспыхивает. Он пыхтит, расплачиваясь, подъезжает к окошку выдачи, молча всучивает мне заказ. — Что попалось? — в итоге спрашивает он, засовывая длинный нос в мой подарок. «Классический Человек-Паук» Он набивает рот моей картошкой, ржет: — Что значит «классический»? Ты что, мультик не смотрел? «Какой?» Паша закатывает глаза, зарывается в телефон. С ужасом вижу, что он гуглит ночные сеансы в кино. «Я спать хочу» — Не ной, — обрывает он, и я недоуменно моргаю. Какого хрена происходит? — Тут недалеко киноночь. А еще нужно в аптеку. Пей свое молоко. Он выруливает на пустую дорогу, и мне остается тоскливо наблюдать, что едем мы совсем не домой; Воля радостно чавкает над ухом под не менее тоскливое: «пьяный, гордый паренек проебал любовь». И сон, к тому же, даром что эта самая любовь и снится. Острый локоть врезается мне под ребра каждые три минуты, не давая заснуть, а я не нахожу в себе сил — желания? — заставить его отвалить. ***  — «But I'm a creep, I'm a weirdo», — продолжает надрываться Radiohead, когда Ира вырубает музыку и поднимает на нас раздраженный взгляд. — Вы уверены, что это рождественский плейлист, который я сказала поставить? Паша жмет плечами и хитро смотрит на меня. Я наливаю третью чашку кофе и смотрю на часы: всего лишь полшестого, до Нового года еще много времени, и поспать явно не удастся. Дверь тихо пиликает, впуская Антона, красивого даже в пуховике, похожем на мусорный мешок. Он торжествующе трясет банкой горошка, под ногами лужами растекаются остатки зимы. Под недовольным взглядом Иры мусорный мешок сбрасывается на диван. — А что будет, если вам придется влезть в эти ваши спандексные костюмы и отправиться спасать город? — спрашивает Паша. — Прямо в Новый год? — Пусть этим занимается полиция, — фыркает Ира и возвращается к нарезке салата. — У нас выходной. — Охуенные супергерои, — бурчит Воля. — Кстати, на работу девятого, — вспоминает Антон и тащится к холодильнику. — Дима звонил, сказал начать собирать материалы к новой статье, такое дерьмо, на самом деле. — На тему? — Ира протягивает ему кусочек сыра, и он склоняется, аккуратно забирая его губами, целует подушечки. Паша встречается со мной взглядом и едва заметно кривится. — Ограбление банка, — морщится Шастун. — Загадочные личности под масками, остановившие преступников. Кто, откуда, сверхспособности. «Напишешь, как вы ограбили преступников?» — Мы не грабили, — возмущается Ира, отводя взгляд. Паша скептически хмыкает, кивая на ее сверкающее ожерелье. Ира закрывает его ладонями, испуганно глядя на Волю. Повисает неловкая тишина. Блять, я же пошутил. — Новогодняя премия, — оправдывается она. — За супергеройские труды, — язвительно добавляет Воля. — Ир? — с нажимом спрашивает Антон, изумленно выпучив глаза. — Серьезно? Он загорается гневом в момент. Ира стискивает в ладонях нож, и Паша присвистывает. Лампы моргают над нами, у Антона выпуклые вены на руках искрятся голубым. — Ты мне ничего не даришь! — вспыхивает она в ответ, костяшки пальцев, держащих рукоятку, белые совсем. — Я твоя девушка, Антон, мне нужно внимание! — Почему ты не могла подождать Нового года? — голос Антона трескучий, Паша скользит вбок, незаметно вытаскивает запрятанную биту. Откуда у нас, нахер, бита? — Ты мне подаришь что-то от Тиффани? — фыркает Ира, нож в руках дрожит. В воздухе напряжение скоро скакнет до вольтов. — Вообще я хотел тапочки, — хмурит брови Шастун. Положи нож. Со звоном он падает на пол. Кузнецова неверяще смотрит на опустевшую ладонь, оборачивается ко мне, волосы волной взлетают за плечами, — воинственная амазонка. — Не вмешивайся! — шипит она. — Не смей, блять, лезть в наши отношения. Я отшатываюсь — Ира отрезвляет не хуже пощечины. «Я не…» — Ты думаешь, я не вижу, что ты делаешь? — в ее глазах чистая незамутненная ненависть, и в глубине души я радуюсь, что заставил ее избавиться от оружия; не хочу быть убитым ножом, тем более заляпанным картошкой. — Несмотря на то, что обещал не лезть к нам в головы, ты продолжаешь манипулировать нами! Облегченно выдыхаю, только сейчас понимая, что задержал дыхание. С обвинениями в манипуляции я могу справиться. — Ир, успокойся, правда, — увещевает Паша, покачивая дубинкой за ее спиной. — Заткнись, — обрывает она. — Думаешь, самый умный, никто не замечает? Как ты смотришь на нас, как улыбаешься, когда никто не видит… — Ира! — Антон дергает ее за плечо, но она не отрывает от меня взгляда. — Ты влияешь на Антона! Я сглатываю. Мне казалось, что я справляюсь, когда медитирую; когда не думаю об Антоне, о его губах, пальцах, члене; когда вспоминаю о гребаном белом медведе. — Что ты сказала? — резко спрашивает Воля, в его глазах «ты же, мать его, обещал». Антон смотрит на меня молча — это напрягает сильнее. — Антону снятся кошмары! — кричит Ира, ногой подтягивая к себе лежащий нож. — И я знаю, чьих рук это дело. «Зачем мне это делать?» — О, ну не знаю, — язвительно тянет она. — Может, ты нам и объяснишь? Объясни нам, почему ты с моего парня глаз не сводишь, хренов фрик? — Ира, закрой к хуям рот, — обрубает Антон тоном, от которого кровь стынет. Мы с ней замираем, оторопело глядя на Шастуна, Воля пинает ногой дубинку, мрачно оглядывая темноволосый девичий затылок. На бледном лице ходят желваки, над нами потрескивает лампа — у меня не к месту просыпается дэдди-кинк. — Ты вернешь бусы, — сообщает он спокойно. — Мы закроем эту тему и не вернемся к ней больше. Сейчас Новый год, и я не хочу слышать ничего кроме ебаного джингл беллс. Паша фальшиво распевает «ласт кристмас», Ира с остервенением крошит салат, представляя не иначе как мою голову, Антон курит прямо в комнате — вкупе на нервы действует не хуже скрипа по стеклу — я сваливаю, сгребая телефон и ключи. На улице людей не особо много, все по домам, смотрят Иронию судьбы. Единственный светящий сегодня мне Голубой огонек гирляндами раскинулся на проводах. Ветер пробирает до костей, пробивает насквозь, температура, как и настроение, слишком в минус. Тонкий пуховик не спасает, магазины тридцать первого уже позакрывались, и я угадываю насмешливое «лузер» в каждой запертой двери. В голове мелькает глупая мысль заявиться к той умственно отсталой, но ее ищут, может, уже нашли. Я останавливаюсь, невидяще глядя перед собой — фонари расплываются в желтый туман. Уже нашли. Мы же и не думали ее прятать, передали на руки ее матери, предупредили, но… что могут сделать две женщины против вооруженной толпы? Я не строю иллюзий по поводу своих способностей в умении стирать память, они ее запомнили, может быть, и сфотографировали, фоторобот составить на раз-два, может, они и меня запомнили… Какой-то парень вылетает из подъезда передо мной, оборачивается, поднимает голову на балкон: — Да пошла ты! Он едва успевает отскочить от падающих на голову вещей. — Насру тебе под дверь, жди, блядь, — хмыкает он, пиная упавшие джинсы. Наклоняется, выуживает из кармана пачку Мальборо, обещающую импотенцию, прикуривает. Мы похуистично наблюдаем, как разбивается ваза. Он чуть отступает, переводя взгляд на меня: — Это ее была, — ухмыляется и протягивает мне пачку. На его пальцах вьются черным татуировки, я тяну сигарету, подвисая в мутно-серых глазах. Над левой бровью неразборчивая вязь букв, и я вздрагиваю — слава небесам, что это совпадает с расколовшимся бюстом, серьезно, Ленина? — узнавая недавнего полицейского. Та женщина враз вылетает из головы. Парень вглядывается в мое лицо пристальнее, в глазах задумчивая дымка воспоминаний. Я стараюсь быть как можно мягче, затягиваюсь и выпускаю дым ему в лицо вместе с тонкой мыслью: Ты не помнишь меня. — Я не помню тебя, — задумчиво чешет он щеку рукой с зажатым бычком, пепел падает ему на воротник. Снег идет, я поднимаю голову, смотря, как кружатся хлопья в неоновом свете гирлянд и вывесок. Парень все еще пялится на меня, и я дрожу от холода, от нелепой надежды, что у него нет с собой наручников, что его баба не выкинет их следом. Думаю, он не побрезгует арестовать меня даже с наручниками из секс-шопа с мерзотным розовым пушком. — Я Эд, — он протягивает мне руку, выдыхая дым. Сука, он опасен, Арсений. И я ее пожимаю. — Ты не представишься? — он не отпускает мою ладонь, оттягивая от падающей люстры. Мы оборачиваемся на распахнутые окна второго этажа: — Вот это она пизданулась. Его пальцы сильно сжимают, холодом страха пропитывая до костей. Веду плечами, Эд хмурится. — Он немой, — сообщает голос позади нас. Я твой, Антон. Эд расцепляет пальцы, отпуская, и мне теплеет вдруг. Антон становится рядом, оглядывая его с подозрением — и я гадаю, узнает ли копа. — С наступающим, мудила! — вопит девица, и Шастун поднимает голову. Я смотрю на зажатую между губ сигарету, на худой скуле алеет пощечина. — Как зовут? — не унимается Эд. — Антон. — Да не тебя, — отмахивается он. Антон давится дымом, кашляет, я бью между лопаток. — Его. — Арсений, — хрипит Шастун. Видимо, в парне не узнает полицейского, смеется: — Девушка бросила? — Все бросила, — хмыкает Эд, сплевывая под ноги, а потом смотрит на след руки. — Тебя, видимо, тоже? — Не, — Антон мотает головой, и мне чуточку больно, не чуточку досадно. Он комично дергает нижней челюстью, разминая: — у нас с ней крепкие отношения. «Что ты здесь делаешь?» — Я за тобой шел, — объясняет Антон, смотря исподлобья. — Ира бесится, Паша вот-вот пустит свою биту в ход, сил нет терпеть. — Весело у вас, — хмыкает коп. — Перекантоваться есть где? Антон неловко мычит, моя прерогатива, и я обрываю: — Да, — Шастун ошалело смотрит на меня, наклоняется, шипит мне в ухо, обдавая горячим дыханием: — совсем ебнулся? Я улыбаюсь ему и киваю Эду. — Пойдем, хоть бухла купим, — останавливает он нас, лицо Антона из сложного перестраивается в мем not bad. Я плетусь позади них, слыша, как Антон едко называет Эда брошенкой, и тот на удивление хрипло смеется. Эдуард-можете-звать-меня-Скруджи, видимо, действительно, богатенький и совсем не скряга, бросает в корзинку бакарди, Антон жалостливо тащит себе колу и доширак на утро. У Шастуна игриво блестят глаза, когда он впихивает мне клубничный коктейль с Нюшей — несмотря на то, что я люблю карамельный с Пином — и он такой ребенок. Люби меня. Блять. Я торможу, смотря на ряды сыров, судорожно выискивая в памяти хотя бы один факт о белых медведях. Любилюбилюби. Охота белого медведя завершается удачей лишь в двух процентах случаев. Почему ты не любишь?.. Белые медведи охотятся на арктических лис, однако известен случай межвидовой дружбы. Я улыбаюсь полицейскому и стараюсь не думать в его сторону — интересно, каково общаться с обычными людьми? Я не знаю языка жестов, захочет ли он общаться со мной? — Арсений, — тянет Эд, останавливаясь. — Чего застыл? — Думает, как напакостить, — ржет Шастун. — Арс, ну на, держи Пина, только не дуйся. Он меняет молочные коктейли, и он абсолютно точно не возвращался, чтобы взять другой — просто дразнил? Эд курит всю обратную дорогу — молчит, полная Пашина противоположность, и мне до странности тихо и комфортно. Однако ни тому, ни другому не нравится бульканье коктейлем, но я продолжаю шумно высасывать последние капли. — Арс. Антон устало смотрит на меня: — Я тебе еще куплю, только перестань. Я всасываю остатки, воздух, по сути, не отрывая от него взгляда — у Шастуна глаза темные, злые. Скруджи выдирает у меня из рук коробку, сминает, выбрасывая через плечо. — Заебал. Антон хмыкает. Паша смотрит настороженно, встречая нас: — А это еще кто? — Новогодний подарок Арсения, — поясняет Антон и с вызовом смотрит на Иру. Та пожимает плечами да-пошел-ты. Эд чувствует себя свободно в нашем подвале: рыщет в поисках стаканов, жмет руку Паше — тот неодобрительно смотрит на меня, и это слегка неловко. В его глазах: бросил меня одного с этой стервой. Бросил меня, хотя я защитил бы тебя. Бросил и притащил какого-то петуха. Паша закрывает окна в своем компьютере, незаметно прячет шпионские штуки, над которыми работает: лазерная помада — полный киношный бред, Антоновы линзы с камерой наблюдения, тросы то ли для БДСМ-игр, то ли для крутых трюков с крышей. Ира хлопает в ладоши, приходя в себя, и принимается раздавать указания. Она сообщает, что будут гости. Сообщает, что не может терпеть нас больше, и ей нужна нормальная компания. Говорит, притягивая нас с Антоном ближе, что Позовы не в курсе, что мы супергерои — что мы вне закона. Я ухмыляюсь, кивая на Эда, что закон уже здесь. Она заставляет нас переодеться в праздничное: Антон ослепителен в рубашке, его бедра плотно облегают черные брюки, Ира ловит мой взгляд. Паша впускает ребят с Ириной работы, те вваливаются огромной кричащей кучей, вручая бутылки и блюда в фольге. Антон смеется, наблюдая, как Эд нелепо смотрится с подносом пирогов, не зная, куда его приткнуть. До Нового года полтора часа, когда откупоривается первая бутылка. Я с трудом дожидаюсь речи президента, глаза слипаются, в голове туманы-маны от выпитого вина. Антон сует мне водку с соком, Эд размахивает ромом, у Паши в руках энергетик, и все кружится, и мне пиздец утром. Блевать, когда нет языка, та еще развлекаловка. Чтобы случайно не ошибиться адресатом, решаю не говорить в своей обычной манере ни с кем; нахер все это. Я пытаюсь остановиться, честно, пытаюсь, печатаю непослушными пальцами «не наливать» и кладу экраном вверх рядом с собой. Паша падает рядом, скользит взглядом по тексту, усмехается только. В его руках стакан, который он подталкивает ко мне. Я качаю головой. — Оливье? — нейтрально тянет он, услышавшая это Катя тут же плюхает передо мной всю миску. — Ты тощий, — сообщает она на мой недоуменный взгляд. — Вот, возьми еще курицы… Под удовлетворенным взглядом Воли я опрокидываю в себя его бурду, желудок неприятно сжимается, я прижимаю ладонь ко рту. Надо подышать. На улице небо светится от фейерверков, в дыме почти не разглядишь, машины сигналят в ответ. Дверь захлопывается щелчком, отсекая пьяный смех и крики. В карманах до тоски пусто. Шатаюсь, мир некстати кренится, я искренне ненавижу это: голова более-менее ясная, но взять под контроль хотя бы нижние конечности я не в силах. У Шастуна тут где-то в брошенных ящиках нычки сигарет от Иры, но в темноте не разглядишь, а телефон остался на столе. И ключи, блестяще. Я приваливаюсь к стене напротив двери, губы расползаются в улыбку от нелепости положения. Обледенелые кирпичи холодят лопатки, мороз щипает щеки. Никто не собирается выходить на улицу, какая жалость. Нужно только подождать, пока я смогу позвать кого-нибудь, пока что из позывов разве что рвотные. Через четверть часа, когда покалывание в пальцах перешло в онемение, дверь распахивается, являя нетерпеливо ожидающему миру в моем лице бухого Скруджи. Я бросаюсь на него, в тепло, и он даже не думает отойти в сторону. Я не успеваю уловить, чье хмельное тело так ведет, что он перехватывает меня, отступая назад; и мы летим вниз под его хриплое «блять». Он худой — тазовая кость врезается мне в живот, я охаю и мычу от боли, пытаясь приподняться. В прихожей темно, грязно от чужих ботинок с растаявшим снегом, но Эд перехватывает меня за оледеневшие до боли запястья, продолжая лежать. Его не смущает песок в волосах, не смущает наше положение. Я мычу снова, уже раздраженно, пытаясь выдернуть окоченевшие ладони из крепкой хватки, не пускает. — Ты все же издаешь звуки, — констатирует очевидное он и дергает на себя. Его грудь теплая, а сзади жутко дует от открытой двери, я пьян, и мне похуй, что я прижимаюсь к нему теснее. Дергаю плечами в ознобе, Скруджи обнимает меня, устраивая ладони на пояснице. — Насколько ты громкий в постели? — шепчет он хрипло, задевая горячими губами мочку уха. Блять! Я вскакиваю, шаря по карманам, и гребаный телефон лежит на столе. Он вытаскивает свой, разблокирует и протягивает мне. Я печатаю: «ПОШЕЛ НАХУЙ». Бросаю ему на грудь и, переступая через него, иду в комнату, игнорируя бьющееся в горле сердце. Уши горят от ощущения пухлых губ; надо выпить еще, потому что это какой-то пиздец. Паша встречает меня вопросительным взглядом, Антона, как и Иру, я не вижу в комнате. В колонках орет Эндшпиль, и Паша подпевает «ты мне дашь, ты мне, ты мне дашь?», я оборачиваюсь взглянуть, как Эд стряхивает с себя грязь. Он пьет ром из горла, капли текут по росчеркам на его шее; ставит со звоном, или это у меня в ушах звенит гулко? — Приму душ, — сообщает он, подходя ближе. Его ладонь скользит по моей заднице, а глаза настолько бесстыжие, что я оторопеваю, не успеваю заставить его отвалить. Воля свистит, мы провожаем его взглядами — Эд стягивает с себя изгвазданную футболку на ходу. На моем телефоне мигает пятью процентами зарядки экран, но я успеваю спросить, где Антон. — Вытрахивает из Кузнецовой исповедь о грешках, — пожимает плечами Воля, — святой папочка. Меня клинит вдруг, перед глазами темнеет. Паша улавливает, видимо, что-то в моем лице, склоняет к плечу голову: — Хочешь пойти за ним? Киваю, особо не задумываясь. Слышу как сквозь толщу воды звон бокалов и осточертевшее: «с Новым годом!», переливчатый смех Кати и Оксаны (вроде?), Дима о чем-то спорит с какими-то незнакомыми обмудками по поводу гендерных ролей. — Эй! — Паша щелкает у меня перед носом, и я моргаю, фокусируясь на его расплывающемся лице. От тепла меня снова развезло, вцепляюсь в спинку стула, чтобы устоять. — Хочешь, чтобы я пошел с тобой? «Нахуя?» Спрашиваю я, и кроме Паши вздрагивают все. Дима крутит головой, поправляя очки; Катя вопросительно оглядывает остальных, но Паша не подает виду, что что-то не так, прибавляя звук. Кто-то жмет плечами, показалось. — Зайка, заткнись, — улыбаясь, советует он. Я поднимаюсь наверх, иногда ловя руками ступени. Дверь приоткрыта, за ней слышны девичьи стоны, и, окей, я заглядываю — привязанные мерцающей красно-зеленой гирляндой запястья к спинке кровати — Антоновы запястья — подталкивают двигаться дальше, в конец коридора, где еле слышен шум воды. Эд — парень не промах. Я мог бы развлечься, присылая ему жаркие картинки — фото — в директ; было бы забавно, но это не нужно. Я не помню, чтобы кто-то хотел меня без принуждения; даже на Пашу я воздействовал поначалу. Замираю перед дверью, и это определенно плохая идея, но Антону слишком хорошо, люби, а я слишком в дерьмо, почему бы и нет. В паре душевой кабинки улавливаю черные пятна татуировок — и бог мой, он покрыт ими весь — и я кусаю пересохшие губы. Нет. Я не могу сделать этого. Отступаю, роняя какие-то Ирины банки. Вода стихает, он тянет дверь вправо, смотрит на меня в упор. По его груди стекает вода, и мысли у меня текут вяло, ни капли смущения — все капли сомнений катятся вниз, нахуй. Облокачиваюсь на стену, дверь нараспашку, но нас это не волнует. У него по коже мурашки от сквозняка, черепа и перья, черно-белая раскраска. И мне от этого смешно, серьезно, у меня есть чертовы фломастеры — та умственно отсталая впихнула мне. — Арсений? — спрашивает Эд. Я киваю ему головой, приглашая следовать за собой. — Ты ебнутый, — сообщает Скруджи, когда рядом с ним вместо кондомов и смазки падает пачка фломастеров. Я выдыхаю через нос чуть больше воздуха — смешок в моем понимании — он не вытерся, и мои брюки мокнут над ним. Крепко держу его за талию бедрами, чтобы не дергался, ртом открываю красный цвет, сплевываю колпачок рядом. Тонкая кожа живота дрожит от смеха, пока я с каким-то упорством крашу одну из его татуировок, стараясь не вылезать за грани. — Без рук слабо? — усмехается он. Я поднимаю на него взгляд — он облокачивается на локти, смотря на меня пристально, жадно. Скруджи вытягивает у меня из пальцев фломастер и аккуратно вставляет мне между губ: — Вперед. Склоняюсь ниже, криво, криво до пизды, но он больше не смеется, замирая подо мной. — Давай, детка, — шепчет он. Слитным движением, одним мазком я провожу жирную красную линию от грудины до горла, чуть спотыкаюсь на кадыке, оставляя невнятное пятно на «WAR». Он отнимает у меня маркер, отбрасывая в сторону, и сжимает волосы на затылке. У него зрачки широкие, такие, что пиздец. Он целует меня, засовывая язык в мой рот, что я даже трезвею. Он вроде тоже. Всего один язык в моем рте, возбуждает до трясучки, ничего не скажешь. — Что за хуйня, блять? Оглядываю нас — у него на лице татуировки в разные стороны расползлись от изумления крайней степени — ахуевания; телефонов нет, но… Он следит, как синим маркером пишу на свободном от чернильных рисунков предплечье: «нет языка». Хмурится, откидывается на подушки, смотря пустыми глазами в потолок: — Да я понял, блять, — недовольно отвечает он. — Я еще думал, почему не глухой. Ладно, похуй, дальше. Я хмыкаю, пожимая плечами. Эд задирает футболку вверх, царапая поясницу. Он замолкает, слышно только наше дыхание: его громкое, хриплое, жаркое и мое — прерывистое. И самое лучшее — что может быть, что я делаю, — это отпустить, перестать цепляться за каждое движение, выискивая неидеальность, неантона. Ударом ладони он вырубает горящую лампу, скрадывая несовершенство линий, и притягивает к себе, толкается бедрами вверх, вжимаясь между ягодиц. В темноте поблескивают белки его глаз, зубы, обнажающиеся в оскале. В четыре руки мы стаскиваем джинсы, путаясь в пуговицах, пока он не отшвыривает их в угол комнаты и довольно не устраивает ладони на моих ягодицах. Его кожа горячая и влажная, и он трется об меня сильнее, проезжаясь членом по ложбинке, прямо сквозь тонкое белье. Я вцепляюсь крепче в его талию, и он приподнимается, ловя мои выдохи ртом. Эд вжимает хлопок боксеров в дырку, средним пальцем обводит мышцы, проталкивает ткань внутрь. Я свожу колени, сдавливая его в — приказе, просьбе? — желании остановить, но одним движением он переворачивает нас. Нависает надо мной, смотрит в глаза чересчур внимательно даже сквозь пьяную дымку, комком остается внутри страх, настороженность, не запоминай. Он кусает настолько резко, что я не успеваю уловить момента, когда на коже расцветают маками некрасивые засосы. Хочет ли он еще рома, думаю я. Рома-рома-романа? Он облизывает мой стояк, скользя губами по материи, и она мокнет от слюны и смазки. Он целует мои бедра, тычась носом в промежности, ведет по всей длине, засасывая ткань. Это не возбуждает — и я хочу заставить его прекратить, мое сознание вполне ясное. Мне не нужны твои поцелуи. Мне нужны твои укусы. Секунду во мне борется желание добровольного секса и эгоизм, я опрокидываюсь на кровать. Мгновение уходит, чтобы пнуть его в бедро. Он зло смотрит на меня, я вскидываю подбородок выше. — Арсений, детка, — тянет он, и на загривке волосы дыбом. Его пальцы сжимаются на моем бедре до боли: — У тебя был шанс, чтобы все закончилось лайтово. Я развожу колени в стороны, он срывает с меня трусы. Закрываю глаза. Его касания грубые, такие, как нужно — только твердость, уверенность, никакой ласки. Не жестокость и не пренебрежение: он целует, колко, горяще. Пьяный, рьяный. Взорвавшийся в темноте. Отсасывает почти зло, я выгибаюсь, стараясь то ли быть ближе, то ли уйти от касаний. Зубы оставляют горящие полосы на коже, я всхлипываю, чувствуя его довольную усмешку. Эд скользит пальцами между ягодиц, нет, нихера, — я подаюсь бедрами вверх с такой силой, что он кашляет. Выпускает член изо рта на секунду — головка мокро шлепает по животу — кусает и засасывает кожу на тазовой косточке. — Будешь выебываться, откушу, — сообщает он и снова вбирает, пропускает глубже в горло. Скруджи настойчиво давит на анус, поднимает голову, облизывая и без того блестящие от слюны губы: — Где смазка? Я качаю головой. — Тогда погоди, — он встает, проводя пару раз кулаком по члену, — схожу к твоему длинному. Только не это. Сходи лучше на мой длинный. Я машу руками, показываю крест, подскакивая. Нащупываю практически вслепую какой-то крем от ожогов — ебаный пантенол — бросаю ему в руки. — Я уже не подросток, — хмыкает в ответ. — А эта херобора с гандонами не используется, если ты не знал. Пожимаю плечами и улыбаюсь: их у меня тоже нет. — Ты стебешься? — Эд хмурится, почти неразличимо в сумраке: — У меня есть. Только штаны в ванной бросил, жди. Он вылетает за дверь, не потрудившись даже прикрыться подушкой, и я напрягаю слух, улавливая его шаги. Возвращается спустя минуту со всем шмотьем, улыбается самодовольно, хитрый лис. — С Антоном пересеклись, — реагирует он на мой вопросительный взгляд. Эд дергает меня за лодыжку, и я проезжаюсь на спине по простыням, он нависает сверху с этими своими дикими глазищами. В руках полупустой тюбик и поблескивающие квадратики. Растягивает быстро, с жесткостью на грани, смотрит не в глаза, конечно, а на свои орудующие пальцы, внутрь-наружу, усмехается моему шипению сквозь зубы. Он склоняет голову, с любопытством жадным; в темноте комнаты только отблески дальних салютов — на его щеках фиолетовые, синие кляксы — остальное крадет мрак. Я вижу резкие черты, длинную шею, торчащие уши, костлявый силуэт — я вижу Антона. Эд подтягивает меня ближе к себе, забрасывает ногу себе на плечо, средним пальцем трет простату. Я выгибаюсь дугой, касаясь постели только затылком и одной ногой, и он жмет сильнее: — Наконец-то, — удовлетворенно хмыкает. Он двигает пальцами быстрее, сильнее, наблюдая, как я извиваюсь под ним. Перед глазами плывет от удовольствия, и воздух, кажется, дрожит от жара наших тел. Зубами разрывает упаковку презерватива, и пару секунд расфокусированным взглядом я пялюсь на черный латекс. Я чувствую жаркие касания, будто прожигающие мою кожу стигмами, острые зубы на голени, скользящее твердое движение внутри — я чувствую Антона. Каким он мог бы быть — какой он есть — пламенеющий, тактильный, уверенный. Перед закрытыми глазами белые пятна его электричества, и это определенно не токтично думать об Антоне, трахаясь с другим — токсично; а я давно токсикоман. Эд выбивает из меня невнятное хныкание, не признавая в этом «А-о!» — Антон! — улыбается и сгибает меня пополам, чтобы поцеловать. — Детка, — тянет он хрипло, вжимаясь бедрами в ягодицы. Больно, мускулы жжет от растяжки, пальцы ног поджимаются, жмурюсь сильнее. В висках стучит кровь, Эд, вторя разрывающему внизу Мияги, долбит-долбит-долбит. — Посмотри, — рычит Скруджи, впиваясь ногтями в поясницу, — загляни в глаза мне. Я смотрю — и одновременно вспыхивает свет и тусклой лампочки, и ночника, озаряя его искаженную удовольствием гримасу. Он вскидывает голову: — Что за хуйня? И я отвлекаю, притягивая к себе, целуя сам — кусаю ключицы острые, кадык — он тут же фокусируется на мне; зрачки в светлой комнате сужаются, напоминая о насилии, и я твержу себе, что он со мной сейчас добровольно, тяну его ладонь к себе, касаюсь губами каждой буквы на фалангах H-A-R-D. И в груди тяжело тоже, лампы истерично моргают, выключаясь, наконец. И я снова малодушно могу представить Антона. Вбираю в рот его пальцы, он стонет, плюет на ладонь, размазывает по моему члену. Скользит грубо, оглаживает большим пальцем головку, рычит: — Смотри на меня. Смотри, блядь, на меня. Толкается сильнее, таранит практически, глаза закатываются, но я раз за разом возвращаюсь к дикому взгляду напротив. Подаюсь бедрами ему навстречу, нога соскальзывает, и я обхватываю его за талию, вжимая в себя. Вспышка фейерверка ослепляет. Его глаза заволокло дымкой — прокуренный насквозь. Вспышка. Толчок. Кусает губы. Вспышка. Вспышка. Вспышка. Не салюты — лампы — бесятся; электричество с ума сходит. Эд не обращает внимания, хмурит брови всего мгновение, отмахивается как от назойливой мухи — мог бы, вырубил бы к херам в щитке, не зная, что наше электричество вырубается нокаутом. В низу живота горит, сворачивается подступающий оргазм. Отталкиваю его руку от моего члена, дрочу сам, как привык: вопреки быстрым изматывающим толчкам внутри, проезжаюсь ладонью медленно, на контрасте ласково. Эд переплетает пальцы моей свободной руки со своими, вот так, нисхуя. И снова это: — А-о! Я выплескиваюсь себе на живот, сжимаю его в себе, и его прошивает судорогой вслед. Падает рядом, вытягивается, и мы оба лениво смотрим на черную резинку, обтягивающую вялый член. — В тебе как дома. *** Первые дни года пустые, тихо-напряженные: первое наступает около трех дня, второе тянется мучительно за просмотром комедий, четвертое запоминается разговором с Пашей «ты с ним?.. — нет». Пропущенное третье так и остается неотвеченным звонком от Эда. Паша чавкает шоколадкой, глаз не отрывая от экрана. Ира красит ногти в темно-фиолетовый, воняя лаком на весь непроветриваемый подвал. — Народ, зацените, — напряженно вдруг говорит Воля. — Тут нашелся мститель со сверхспособностями, валит полицейских. — Чего? — Антон в два шага подходит ближе, склоняется, свистит. Я не двигаюсь с места, который раз пытаясь постигнуть дзен. — У нее способности, что-то с цветами, — поясняет Паша, глядя на меня и не смущаясь отсутствием энтузиазма, — Может выращивать растения, решила поднять бунт за права супергероев. Так вот, эта чокнутая Флора выращивает цветы прямо, блять, в легких у людей. — Фанатка ханахаки? — приподнимает бровь Ира, не отрываясь от ногтей. И добавляет в вопросительную тишину: — Это выдуманная болезнь, где у безответно влюбленных растут цветы из легких, неучи. — Хер знает, — кривится Паша, — но она напала на полицейский участок, и до сих пор не поймана. Все кашляют цветами, один погибший. — Паш, можешь попробовать найти ее? — Хочешь руку пожать? — бубнит он, клацая по клавиатуре. «Или посмотреть тюльпанную лихорадку?» — Очень смешно, Арсений, — фыркает Антон. Телефон вибрирует новой смс: «Детка, пойдешь со мной на свидание?» Это слегка успокаивает, и я почти позволяю себе не думать о кровожадной феечке Винкс. «Нет», — печатаю я в ответ в уверенности, что этим не кончится. Телефон молчит около десяти минут, и, видимо, я не прав. Ладно, это пустяки. Эд точно не тот человек, с которым ходят на свидания — он тот, с которым трахаются и оставляют это в памяти как горячее приключение. «Даже если я выхаркаю тебе букет?» Замираю, пялясь на чернеющие буквы на экране, врезающиеся мне в сетчатку. Перед глазами стоит картина, где Эд сплевывает кровь и лепестки, вытирает губы; засохшая бурая капля на экране смартфона, он царапает ее ногтем. Мне должно быть все равно. Я не должен беспокоиться — он по другую сторону баррикад, в его инструкции есть пункт стрелять на поражение при отсутствии другого выхода (если я попытаюсь скрыться вместо того, чтобы сдаться), и ему выплатят премию, когда он застегнет наручники за моей спиной — потому что захват особо опасных живыми стоит больше. Напряженно жду, пока Шастун прочитает новости. — Радуйся, Арс, — он поднимает глаза. — Она неплохо справляется. Стискиваю пальцы. Я не должен за него волноваться. Вскакиваю на ноги, вместо того, чтобы как обычно — на улицу покурить — иду в комнату. Зеркало на стене отражает тени под глазами, не смываемые ни одной мицеляркой, щетину, грязные волосы. Вспоминаю, что Ире подарили неплохую маску для лица — время приводить себя в порядок. «Мы должны помочь», — заявляю я, наконец. Пара дней всего прошла — по ощущениям, вечность.  — Девке? — скептично спрашивает Ира. — Она и сама неплохо справляется. «Полиции» — Повтори-ка? — округляет глаза Антон. Пару чипсин выпадает из его жующего рта. «Она — Главный Злодей №102» — Супергерои вне закона, — говорит Антон. — Мы вне закона. Она борется за наши права, пусть и не самым гуманным способом. Добивается нашего признания. Ты вбивал мне это в голову с момента нашего знакомства — мол, собрать команду, выступить против власти, и с трудом отказался от этой идеи, когда мы потеряли Сережу. Ногти врезаются в ладони. Сколько ни пытаться забыть полные ужаса карие глаза в тот момент, когда ему всаживали шприц в шею, — это невозможно. Тогда я забрал Антона, запихивая его в автобус, жутко напуганного, трясущегося. У Антона на мокрых ресницах плясали разряды: он еще не научился контролировать свою силу, он был уникальным, его сверхспособность проявилась не в детстве. Тогда я не пытался помочь Сереже, оседающему в цепких руках, — слишком трусливый, жалкий, оправдывающийся мыслью: «Его уже не спасти». Его пытали в лабораториях Департамента? Ему было страшно? О чем он думал, когда его убивали? Немногое изменилось с того времени — на моей совести еще больше невинных жизней, я все еще трус, только теперь за Антона я боюсь больше, чем за себя. Но… От мысли, что у Эда лезут цветы изо рта, у меня холодеют руки. «Мы не должны добиваться признания наших прав таким способом, так мы только докажем, что не заслуживаем их» Антон молча смотрит на меня, кусая губы. — Ты ебнулся? — спрашивает Ира. — Вас схватят с ней за компанию. — Мы должны с ней поговорить, — заявляет Антон, вставая. — Арс прав. Жестокость не выход. У Антона белый супергеройский костюм. Электричество греет, скачет по тонким щиколоткам, точеным икрам, обвивается спиралью вокруг худых бедер, звездами горит на груди. У меня костюма нет — Антону он нужен, чтобы не поджечь ненароком одежду, а с моей сверхспособностью сойдут и джинсы. И маска, которую сует мне в руки Паша. — И что за план? — Ира нервно стучит ногтями по столешнице. — Напишете ей в социальных сетях? — Вам повезло, — обрывает начинающийся спор Паша. Он напряженно вглядывается в монитор, — она объявилась. Решила озеленить городскую администрацию. Каким-то чудом — Паша, как в фильмах, переключает светофоры? — мы приезжаем раньше полиции, пройти в здание с черного входа проще пареной репы. В темном коридоре никого кроме пары швабр и ведер. Одна из швабр склоняется ко мне: — Электрические импульсы благотворно влияют на растения, — шепчет Антон. — Они могли бы расти быстрее, если бы я создал электрическое поле. «Мы играем за другую команду» — Да, — кивает он. — Но я мог бы защитить ее от пуль, в случае чего. «Они не будут ее убивать», — упрямо говорю я, осторожно выглядывая из-за угла. На полу на коленях граждане и государственные служащие. Почти у каждого воротники заляпаны кровью; кто-то захлебывается в кашле, извергая багровые лепестки; в ответ кого-то рвет от этой картины прямо под ноги, завершая прелестный натюрморт остатками переваренного обеда. «Я ее не вижу» — Паш, ее нет, — шепчет Антон Воле, наблюдающему через линзу в его глазе. — Смотрите под ноги, — советует Паша в наушнике. Мы переводим взгляды вниз, и Антон не удерживает крика: толстая лоза притаилась у его правого кроссовка — и Шастун — «Нет!» — бьет ее током. Эта мясистая змея довольно пульсирует, будто в ленивом оргазме, Антон с ужасом смотрит на меня. Лоза увеличивается и вдруг стремительно обвивает его щиколотки, переплетается морским узлом. — Сделай что-нибудь! — вопит Паша. Я стучу пяткой по ней, но та затвердевает прямо под подошвой, становясь плотнее бетона, и я не успеваю подхватить Антона, когда он, потеряв равновесие, валится в проход. Привлекает внимание, разумеется, не учитывая внимания злоебучей Флоры. — Здарова! — мычит Шастун и изворачивается, царапая растение ногтями в попытке освободиться. Ногти ломает, морщится от выступившей крови, но упорно продолжает скрести. Я не двигаюсь с места, оглядывая пораженных людей. И среди них, наконец, вижу ее. Толстоватая, блеклая, обычная. Облизывает губы, хрустит пальцами. «Для чего нападение?» Она вскидывает глаза, щурится, пытаясь разглядеть меня; свет от лампы зеленым блестит в стеклах очков. — Скоро прибудет охрана, — сообщает Антон, устало вытягиваясь на грязном полу. — Поговорим в уединенном месте? Она молчит, подбирает только один из упавших кровавых цветов. — Они забрали мою мать, — говорит она, не поднимая глаз. — Банально, я знаю. Я не клялась за нее отомстить, никаких пафосных речей. Но потом, через пару дней, когда я осмелилась выйти на улицу и увидела их машину — просто голову снесло. Я вырастила кактус в его желудке так быстро, как только смогла. Антон молчит. Я думаю, каково это, когда иглы прорывают мягкие ткани органов. Похоже ли это на язву? На гастрит? Успел ли он добраться до больницы? Я вспоминаю, что Паша говорил об одном — пока одном — погибшем. — Зачем ты держишь заложников? — мягко спрашивает Антон. — Когда полиция увидит, что я не одна, то будет считаться с нами, — отвечает, высоко вскинув голову. Пожилая женщина надрывно кашляет, и мы смотрим на нее: вперемешку со слюной на пол летят скомканные ромашки. Тонким белым платочком она аккуратно вытирает кровь с губ и виновато смотрит на задыхающуюся уборщицу, а потом опускается осторожно и протирает испачканный пол. В этой женщине — состоящей сплошь из артрита и белых соцветий — мужества больше, чем в нас. «Как это исправить?» Я указываю на людей. — Не знаю, — она шмыгает носом и снова облизывает губы. — Когда я попробовала убрать живой цветок, он просто высох, и тот старик умер от боли в легких. Закрываю глаза, слушая тихое шипение Паши. — Нас всех арестуют и передадут в Департамент, — замечает Шастун. — Нет никакого способа помочь этим людям? — Я не хочу им помогать! Они видели мое лицо, они сдадут меня! Я не хочу умирать! Пусть лучше они! — ее пальцы сжимаются в кулак, и на пол летят целые розы, астры, лилии. Прекрати. Она замирает, впериваясь взглядом в меня. Ухмыляется пустыми глазами, от этого волосы дыбом. — Ах, вот что на самом деле ты делаешь. Люди, по крайней мере, перестают кашлять. — Их это не спасет, — она машет рукой. — Ты не сможешь спасти их через меня, потому что я понятия не имею, что делаю. — Охрана! — хрипит Антон. — Что же, — улыбается, поправляет очки, — Мы подождем их. Как там говорят? «Цветы лучше пуль»? Она заткнет цветами все их дула. — Это ведь не поможет, — говорит Шастун, приподнимаясь на локтях. — Если ты убьешь и их, то будешь объявлена особо опасной. Знаешь, что бывает с такими? — Очередная жертва во славу Мониша? — Флора разглядывает свои ногти. — Я не настолько люблю растения. Неважно. Чем больше я их убью, тем лучше. А ты мне в этом поможешь — я видела, как твоя сила влияет на растения. — Психичка, — озвучивает мои мысли Паша. — ГБР будет здесь через минуту, и лучше бы вам сделать что-нибудь. «Я могу остановить тебя» — Какой смысл? — хмыкает она, поднимаясь на ноги. — Вас уничтожат в любом случае. Однако если вы присоединитесь ко мне, в этот раз будет шанс спастись. Она говорит и говорит, разрывает путы, сдерживающие ноги Антона. Говорит, что людей все равно не спасти — они уже мертвецы, пусть и пытаются продлить жизнь на пару вздохов, поэтому они не так важны охране, важнее обезвредить нас. В воздухе пахнет сладко цветами, умерщвлением. Она говорит, что запасной выход, через который мы прошли, заблокирован, и нам не выбраться — я разворачиваюсь, чтобы убедиться. Говорит очевидное: мы в ловушке. Антон смотрит на меня, ища спасение. Присоединиться к ней и убить? Или нас?.. Сглатываю, отсчитывая секунды. Воля напряженно молчит. — С вашей помощью мы победим, — мягко говорит Флора. — Она знала, — выдыхает Паша вдруг. — Знала, что вы придете. Она вовсе не самоубийца. — Ты ждала нас? — пораженно спрашивает Антон, оборачиваясь к ней. На кончиках пальцев дрожат искры. Я жую нижнюю губу, слыша приближающийся топот; люди сжимаются в комки, прячутся, чтобы их не задело выстрелами. И мы, как дебилы, стоим посреди зала. «Мы должны занять более выигрышное положение. Спрятаться» — Вам не уйти, — шепчет она. — Ты не обдуришь меня. Прислушиваюсь — топот за дверьми затих, вот-вот рванет. Сейчас же! Мы успеваем только нырнуть за приемную стойку регистратуры, как дверь сшибают с петель. Кафель с силой врезается в колени, но эта резкая боль отрезвляет. — Они там! — вопит женский голос. — Сдавайтесь немедленно или мы откроем огонь! Я смотрю на бледное лицо Антона. Флора сжимает пальцы, сосредотачиваясь. Грохот стихает, заменяясь на кашель и хрип. — Огонь! Стреляйте же! — приказывает голос. Пули вгрызаются в стену, и штукатурка сыпется нам на головы. Наше хлипкое укрытие долго не продержится, и я вижу это понимание в глазах Антона. Брать под контроль полицейских бессмысленно, я закрываю глаза, опираясь головой о стену. Мои пальцы сжимают. Мои пальцы сжимает Антон, смотрит с затаенным теплом — и белки его глаз сияют едва сдерживаемым электричеством. Он отпускает мою руку, оборачивается, решительно поджав губы. И кладет ладонь на плечо девице, и та вздрагивает, получая живительные импульсы, бегущие по его тонким костям прямо в нее. Я сосредотачиваюсь. Девять человек, напрочь забитые командами головы и всего одно слабое звено — нерешительное, хрупкое, новенькое. Держится позади, боится, его первое задание. Я просачиваюсь в его мысли, наполняя желанием, жаждой убийства. Впервые мой контроль настолько сильный, что я ощущаю этого парня, как самого себя. На мгновение я вижу сквозь дым высокую белую фигуру и спины товарищей, эвакуирующих людей, я вижу толстую девчонку, у которой зеленеют губы, толстые щупальца, извивающиеся по полу. Я знаю — есть еще один. Скрывающийся за стойкой. Но я не успеваю предупредить остальных, потому что не чувствую рта. Гортань, язык, не принадлежат мне, как вдруг не принадлежит и тело. Прицел смещается, и палец нажимает на спусковой крючок. Снова и снова. Слышу испуганное шокированное: — Саня? Горячие слезы на щеках, под маской не видно. Убить больную овцу легче, чем разбираться в мотивах. Парень успевает прорваться через товарищей прямо к стойке, за которой мы прячемся, когда пуля оставляет кратер под мышкой, над краем бронежилета. Он падает прямо рядом со мной, поворачивает голову. Изо рта течет кровь, и я с трудом перевожу взгляд от его губ к глазам. На мгновение — в которое я снова ныряю в него — я вижу самого себя: в черной маске, с дрожащими руками, и картинка темнеет так же быстро, как стекленеют его глаза. Он мертв, и в руках его оружие. Я забираю его себе, все еще чувствуя на себе пустой бессмысленный взгляд, потому что я знаю, как спасти тех людей, я знаю, что нужно делать. Нужно защитить Антона. Я перезаряжаю магазин, вспотевшие пальцы холодно скользят по стволу. Он все еще держит щит — уже дрожащий — впереди, не давая коснуться пулям бойцов, и лианы девицы, проходя через электрическое поле, увеличиваются в размерах, и, несмотря на усталость и напряжение Антон сильнее распрямляет спину, готовясь к тому, что защита исчезнет в считанные мгновения. «Пули лучше цветов» Она оборачивается мгновенно, рот искажается в гримасе: она знает, может быть, знала с самого начала. Мне на секунду жаль, что мы не узнали, откуда ей про нас известно. Линза очков разлетается ослепительными осколками, стеклянное крошево мажет по ее щекам. Пуля вонзается прямо в яблочко, оставляя дыру в развороченной глазнице. Я смотрю в ее оставшийся глаз — «прости» — пока она не валится на пол, лицом вниз; вскакиваю на ноги. Все ее растения рассыпаются прахом, и я щурю глаза в попытке разглядеть, исчезнет ли и эта пыль. «На счет три опускай щит и беги за мной!» Я вытираю отпечатки с пистолета и бросаю рядом с моим кукольным солдатиком. «Три!» Мы пригибаемся под свистящими пулями — теперь, когда их не отвлекают душащие цветы, кашель и лозы, бойцы чувствуют себя увереннее. — Ты убил ее! — твердит Антон, стискивая мою ладонь. Я дергаю на себя дверь, и дневное солнце бьет по глазам. — Остановитесь! — кричат нам вслед. — Вы арестованы! — Быстро в машину, десять метров влево, — командует Ира в наушнике. — Паша уже ждет. НЕ СТРЕЛЯТЬ. Полминуты передышки хватает нам, чтобы добежать. Минута уходит на то, чтобы осознать, что мы в безопасности, пока Паша выжимает из развалюхи все имеющиеся кобыльи силы, петляя дворами. Я скрываю наш след, настойчиво думая о другом направлении в голове у предводителя группы. И четверть часа занимает понимание, что впервые я убил супергероя. Такого же, как я или Антон. Впервые я убил равного. *** Эд протягивает мне киндер-сюрприз, улыбается. От улыбки его будто на улице теплеет, и мне стоять в нашем закоулке около мусорных баков в пуховике поверх пижамы совсем не холодно. — Смотри, я их сфоткал, — он демонстрирует мне селфи с букетом пышных кремовых пионов, перепачканных бурыми пятнами на нежных лепестках. — Припер бы тебе, если бы не исчезли. «Ее убили» — пишу с горечью я. — Это спасло всем жизни, — серьезно отвечает Эд, закуривая. — Серьезно, она могла бы угробить десяток человек. Я кусаю губы, скользя взглядом по лужам и банкам пива. «Она заразила тебя, потому что ты полицейский?» Эд смотрит внимательно, выдыхая дым, катает сигарету от одного уголка к другому. — Нет, — он морщится. — Я не полицейский. В смысле? Я вскидываю голову, в удивлении глядя на него. Я был уверен, что видел его в тот раз со слабоумной. — Работаю в лаборатории, — поясняет кратко Эд. Руки вдруг трясутся и, чтобы скрыть это от него, я принимаюсь разворачивать шоколадное яйцо. В горле сворачивается вязкий комок, не сглотнуть, и я рад, что мне не придется говорить — я бы не смог не выдать ужаса. Смотрю на шоколадку, не в силах поднять взгляд, думаю о химических лабораториях. Может, он разрабатывает новый крем от морщин? Проверяет реактивы? Ищет лекарство от ВИЧ-инфекции? Я спутал его в тот раз, я спутал, спутал, потому что Эд не может переключать рычаги, фиксируя показатели разрядов электрошока, которым подвергают супергероев. Туда не берут с татуировками — Россия остается Россией. Я аккуратно надавливаю на белый молочный шов, раскрывая две половинки, не повредив их. — Ты так аккуратно обращаешься с яйцами, — тянет Эд, наблюдая за мной. Его губы дрожат в едва сдерживаемом смехе. Недовольно смотрю на него, и он ухмыляется в ответ. Зажимаю между губ одну из половинок тающего шоколада, а другую впихиваю ему, чтобы не занимало руки. Эд хмыкает, следя, как я осторожно открываю желтушный контейнер, и взрывается хохотом, стоит мне недоуменно выудить ярко-малиновый презерватив. И я беззвучно смеюсь тоже, жуя шоколад. Он прижимает вдруг меня к стене, обрывает смех, вглядывается пристально. — Ты охуенно красивый, когда улыбаешься, — сообщает он. И я не могу его не поцеловать. Просто так — и прижимаясь к теплым губам, чувствуя его пальцы на своей талии, я осознаю, что, наконец, не думаю об Антоне. — Детка, — шепчет он мне в губы, я мотаю головой. Детка — слишком режет слух безвкусной пошлостью. Морщусь, отстраняя его от себя, печатаю одной рукой, и он смотрит в экран; под его взглядом я нажимаю на сенсор медленнее, чтобы не опечататься. «не детка. Как бы ты называл меня, если бы любил?» Эд хрипло выдыхает, скользит взглядом с облизанных губ на горящие щеки, обласкивает нос, останавливается на глазах, выискивая что-то. И, когда его осеняет, улыбается широко-широко, красиво, бесконечно молодо — все ужасающие мысли о лабораториях пропадают, будто их и не было. Мне вовсе не страшно, мне почти влюбленно. Смотря на его улыбку, я понимаю, что мог бы любить его. Я мог бы вставать раньше, чтобы сварить ему кофе, мог бы позволять трахать себя на улице, мог бы ловить его улыбки, заглядываясь на каждую, как в первый раз, о нем бы могла быть моя последняя мысль перед сном, и о нем бы я думал, просыпаясь. Я мог бы любить его — если бы уже не любил Антона. — Синичка, — говорит он ласково. — Я бы звал тебя синичкой. Опаляет глаза, и моргаю, потому что его лицо теряет четкость. Моя мать звала меня «тварью»; он сцеловывает теплыми губами каждую звонкую пощечину, собирает губами каждую выжженную букву проклятий. Мама звала меня «Сенечкой», пока мой голос не прозвучал в ее голове. Тогда я был так рад новому фокусу. Его ладони обнимают мое лицо, крошки-поцелуи остаются у меня на щеках, кончике носа, на лбу. И я обнимаю его, склоняюсь, пряча лицо в изгибе его шеи. — А-и-о, — «спасибо». Потом он трахает меня, сложив пальцы щепотью, целуя открытую шею. Он раскрывает меня, разводя тугие мышцы прямо в презервативе, дрочит медленно — как делал я в тот раз. Эд не отрывает от меня темного взгляда, и от его широких зрачков, от бесконечной голодной похоти, я кончаю, содрогаясь в его руках. ***  — Нам надо поговорить, — оповещает меня Антон. Он волочит меня за запястье в свою комнату мимо вечно жующего что-то Паши, который вскидывает от компьютера на нас глаза. Я затыкаю свободной рукой рвущийся из горла кашель. «О чем?» В носу вдруг влажно, щекочет, и я чихаю. — А думать надо прежде, чем выскакивать в пижаме на улицу, — язвительно замечает Антон, оборачиваясь и закрывая за нами двери. Но он прикладывает прохладную ладонь к моему лбу, и я замираю, закрывая глаза. Когда он убирает руку — я тянусь вслед подобно бездомному щенку. Погладь меня — и я буду предан тебе всю свою жизнь. — Ты заболеваешь. Жму плечами. «Ты об этом хотел поговорить?» — Нет. Это ведь все из-за него было, да? Не притворяйся. «Мы должны избегать жестокости», — передразнивает он меня. Я молча смотрю на него, жадно впитывая безраздельное его внимание. — Классно трахается, да? Что? Его брови нахмурены, губы поджаты, и я тру неловко шею, пытаясь понять, как реагировать. Он опускает взгляд на мои пальцы, и я убираю руку, но он все еще смотрит туда. Туда, где темнеют поцелуи Эда. Люби. «Ревнуешь?» — Не неси херни, Арс, — фыркает, алеет щеками вдруг, я с удивлением приглядываюсь к его румянцу. — Ты из-за него потащил нас в администрацию! Хотел спасти своего дружка, да? «Откуда ты знаешь, что он был болен?» Антон замирает, выпучив глаза. Он, разумеется, может сказать — потому что она нападала на полицейских, а Эд работает в полиции, и так совпало. — Я… — начинает он, но замолкает, силясь придумать хоть что-нибудь. «Ты читал мои сообщения?» Он краснеет до кончиков волос. Безошибочное предположение. — Я должен был знать, — с запалом говорит Шастун, сминая в пальцах подол своей футболки. Блокировка на телефоне — день рождения, Антон никогда не был тупым. Я вовсе не злюсь, с нездоровым интересом рассматриваю смущенного Антона. Ревнует ли он в самом деле? И если да, то виноват ли в этом я? Постоянно думая о нем, я вовсе не ограждаю Антона от мыслей обо мне — раз от раза наоборот внушая ему лживую страсть. Я так давно не думал о белом медведе. Люби меня. Взгляни на меня. Антон вскидывает голову, и я отшатываюсь: я не лез к нему в сознание. Совпадение? — Что с тобой все в порядке, хотел знать, — бормочет он. — Арсений… Я вылетаю из его комнаты, не слушая окриков. Нет-нет-нет. Если Воля был прав, и неосознанно я влюбляю в себя Антона, то это катастрофа. У меня скоро кукушка съедет, если уже не. Не устаю себе напоминать, что никогда бы так с ним не поступил, но… Я так люблю его. Я так люблю тебя. *** Паша варит мне бульон. Он в Ирином фартуке, который Антон заказывал на алиэкспрессе ей к восьмому марта; раскатывает тесто для булочек. Я сижу напротив, закутавшись в плед, и смотрю, как он сыпет сахар, корицу, раскидывает черными родинками изюм, слушаясь ленивых моих инструкций. С чего вдруг в нем проснулась любовь к готовке, мне искренне непонятно, но наблюдать за быстрыми движениями тонких рук довольно увлекательно — я чувствую себя котом перед стиральной машинкой. На вопрос, хочу ли я помочь, заторможенно качаю головой. — Как у тебя и Эда? — спрашивает он осторожно. Задумчиво разглядываю пятно муки у него на щеке. Не хватает еще Иры и в последнее время любопытного Антона для девичника. «Мы с тобой что, телочки-подружки?» Он кусает тонкие губы, сворачивает тесто в рулет. Я подпираю щеку рукой, глядя, как он нарезает его на белые комочки и защипывает донышко. — Я думал насчет той девицы с цветами, — меняет тему Воля. — Что, если за вами наблюдают? «Тогда бы нас давно арестовали» — Нет, — качает он головой. — В смысле… другие люди со сверхспособностями? «Невозможно. Мы не оставляем следов» — Ну, конечно, — фыркает, и я напрягаюсь. — Камеры наблюдения в администрации и десяток свидетелей, совсем без следов. На его лице ни йоты эмоций. Ни капли паники или тревоги во взгляде — и это могло бы успокоить, Паша же на нашей стороне, верно? «Антон спрашивал про спасение заложников» Вспоминаю я, выдыхая — все хорошо, они увидят, что Антон пытался спасти их. — А потом вы к ней присоединились и убили полгруппы «Альфа», — сообщает невозмутимо Паша, выставляя на противень булочки. — Объявлены особо опасными и подлежащими ликвидации в случае обнаружения. Меня бьет дрожь. — Антон точно, — продолжает Воля, задвигая противень в духовку. Я представляю несчастного Иванушку на лопате вместо булок. Дверца захлопывается, и впереди только нестерпимый жар, опаляющий румяные щеки. — А насчет тебя еще разбираются, пока что неизвестно, что именно ты такое. Личности, разумеется, неизвестны, отпечатков нет. Я укладываю горящую тяжелую голову на столешницу, сильнее натягивая плед, шмыгаю носом. Холодно, Морозко. Интересно, если мама узнает меня в новостях, позвонит ли она в полицию? Я вижу, как ее накрашенные губы шевелятся: «Да, я знаю этого молодого человека в черном. В белом? Впервые вижу. Да, он опасен. Это мой сын. Спасибо за соболезнования». Она положит трубку, в глазах — таких же, как у меня, мам! — замерз Байкал; она вернется к просмотру сериала, остановившись на секунду около зеркала и поправив выбившуюся прядь, она так спешила к телефону; она напишет моему отцу: «Скоро все кончится». Отец прочитает смс в перерыв, классифицировав очередного человека со сверхспособностями по шкале от «взять под арест» до «убить на месте». Это называется «ликвидацией объекта» на их языке. Люди считают, что нас обезвреживают, Антон, как и остальные, не знает, но боится интуитивно. Знаю я — был в лаборатории в детстве, я видел кресло с ремнями и провода для электрошоковой терапии (Антону это не грозит). Я солгал Воле — не Департамент счел меня опасным: родители. Мой отец, пришедший в ужас, когда оказалось, что единственный сын, мамин Сенечка, может влиять на людей. Я не понял тогда, почему мне сделали операцию; а потом, научившись влезать в голову, — это несложно, нырнуть в широкий зрачок и не забыть закрыть за собой дверь, — показал фокус маме — я могу говорить с тобой мысленно, ты рада? Они должны были ликвидировать меня еще тогда, в детстве. Наверное, они все же любили меня. Перед тем, как дверь дома захлопнулась перед моим лицом, она сказала: «Всего одна ошибка, и я звоню в полицию». Почему я до сих пор здесь? Ищут ли уже меня? У Паши глаза холодные вдруг, снова, и мне хочется застонать: «Мы это уже проходили». Процитировать Brainstorm: «Это кино я уже смотрел». Ты уже ненавидел меня, забыл? Мой голос наверняка звучал бы гнусаво и жалко. Да, я подверг Антона опасности, заставив пойти туда. Та девчонка вынудила нас помочь ей, убить тех охранников, и люди это видели. Мне жаль, хорошо? Я все исправлю. — Не забудь выпить пенталгин, — говорит Паша, — и высморкайся уже, наконец. — Потусим вечером? — спрашивает Антон, входя в кухню. — Пахнет заебись. Майка висит на худых плечах так, что в прореху сбоку я вижу ребра. Антон почесывает щетину и заглядывает через прозрачную дверцу духовки — незримый Ивашка кривит в мольбе рот. Опухшие веки едва моргают, и я закрываю их всего на секунду. — Ну так че, народ, идем? Не открывая глаз, демонстрирую ему мокрый платок. Паша хмыкает. — Надо развеяться, — гнет свою палку Антон. — Паш, идем? Телефон в кармане вибрирует сообщением. С трудом я выуживаю телефон и морщусь на экран. — Идем, — кивает Паша, я чувствую его взгляд на себе. — Он о тебе позаботится? Перевожу недовольный взгляд на Волю. Уточнять, о ком он, не имеет смысла. — Вряд ли ему нужен больной Арс, — раздраженно говорит Антон. Ах, вот и девичник. Шастун принимается ожесточенно вытирать столешницу, мы с Пашей наблюдаем за резкими движениями. Воля перегибается через стол, притягивая к себе за шиворот, шипит в лицо: — Ну, и где твой белый медведь? Я тупо пялюсь на Антона. Вот же он, злится, не поднимая на нас глаз. Паша продолжает стискивать в кулаке футболку, обдавая горячим дыханием щеку, и я не могу отказать себе в удовольствии и чихаю ему в лицо. — Блять, — в ту же секунду он отскакивает от меня, вытирая сопли и слюни. Антон смеется, и окна мне уже не нужны: солнце светит прямо в глаза. — Пиздец, ты мерзкий. «Я болею», — отвечаю я Скруджи. «Помочь засунуть градусник?» — приходит спустя полминуты. Хмыкаю. Антон и Паша смотрят на меня с едва скрываемым любопытством, Антон кусает губу. «Мне надо закончить пару заказов» — А, фриланс, — понятливо кивает Паша, но глаз не сводит. У меня сводит скулы. «Что?» Сдаюсь я. — Ты ему не ответил, — замечает Антон. — Может, хватит обсуждать его хахаля? — вдруг обрывает Паша. — Арс, таблетки, бульон, постель. «Да, мамочка» Вечером я устраиваюсь перед телевизором, расплываясь под пледом несвежей селедкой; даже не хочу думать о желтоватом цвете лица. Антон считает меня уродливым? Вздыхаю, умащиваясь на боку, смотрю, как они собираются. Пить перед клубом — вполне по классике, Паша глотает водку легко, как воздух, не закусывая. Ира вызывает такси, называя оператору соседнюю с нашей улицу. От температуры перед глазами слегка плывет, и я моргаю, фокусируясь на Антоне. Поставленные ежиком волосы блестят в свете ламп, кадык резко дергается, когда он опрокидывает очередную рюмку. Режет слух звяканье браслетов. Нельзя просто перестать думать, я же не вкладываю принуждение в это. Не вкладываю же? Всего лишь думаю об Антоне — нельзя запретить думать, мы не по Оруэллу живем. Совершенно упускаю момент, когда Антон оказывается рядом, на коленях перед диваном. Его серьезное лицо напротив моего, он пахнет спиртом и терпкой кислотой апельсинового сока. Антон прикладывает ладонь к моему лбу, и к запахам примешивается теплая коричная выпечка. Я горю под его рукой. Он облизывает губы, и я тщательно слежу за этим движением. — Ты справишься? — шепчет он. Улыбаюсь ему, и Антон улыбается в ответ. Я не хочу засыпать, пока он смотрит на меня, не хочу терять и секунды близости, и это звучит жалко, и я текущая по кумиру малолетка. Из носа и вправду течет, но Антон даже не морщится, когда я сморкаюсь, надеясь, что горящие смущением щеки сойдут за болезнь. Хлопает дверь, и Антон отвлекается на громкие голоса, бьющие набатом, но с места не встает. — Зашел взглянуть этому не отвечающему на сообщения мудаку в глаза, — сообщает хриплый голос. — Это по твоей вине он заболел, — огрызается Антон, поднимаясь. Он смотрит на меня, я силюсь улыбнуться. — Дашь ему выпить вот это, — сквозь туман доносится голос Паши. — Будет выебываться, зажми нос. — Он у него и так не дышит, — фыркает Антон. Уходит, и без него слишком пусто. Эд смеется, я тру глаза, чтобы разглядеть его. Он смотрит на меня через всю комнату, кивает на бубнеж Паши, на лице снисходительная ухмылка. — Мы идем? — резко спрашивает Ира, дергая Антона за запястье. Он морщится, смотрит на меня обеспокоенно. Снова хлопает дверь, и наступает тишина. Через два-три-десять тяжелых шагов Эд оказывается на корточках перед моим лицом. — Ну и что? Отшлепать тебя? — мрачно спрашивает и пропускает мимо ушей смешок. — Или отпиздить? Эд устраивается на диване, позади, кусает ухо, и я взвизгиваю, чуть не падая вниз. Он успевает удержать, и кожей я чувствую его улыбку. Я лениво смотрю, как он щелкает каналы. Очередной фильм, где обычный парень побеждает зло в виде супергероя; морщусь, Эд, будто чувствуя, переключает. На первом дама в очках вещает, как сверхспособность разрушает клетки мозга, превращая людей в животных, показывает на ростовой кукле мозга, выливая на него ведро чернил. Ежусь, такова политика. Мы останавливаемся на мультфильме, старом, жутком, про девять тряпичных кукол. Зеленые лучи жгут сетчатку, кукол тоже жгут, до смерти обидно. Если бы только можно было убить красноглазого монстра нашей власти, уничтожающий души, будто пончики, даже пожертвовав жизнью… всего одна жизнь, чтобы все было хорошо. Но обществу не докажешь, что мы не опасны, так просто не бывает. Температура повышается, кажется, еще больше. Одеяло не спасает от озноба, сворачиваюсь калачиком, дыша на ладони. Эд, матерясь сквозь зубы, впихивает в меня таблетки, зовет Арсом, смотря внимательно. Я хочу сказать ему отвалить, не его забота мне нужна, никакая не нужна, но телефон далеко, а руки весят вдруг по десять килограммов, вялые, как мертвые голуби. Эд помогает мне добраться до комнаты, придерживая за талию; пихает градусник, снова матерится. В тумане, в провалах наблюдать за этим забавно, как в калейдоскоп. Ругается — не уходит. Тащит воду, таблетки, только не телефон, когда я хочу ему сказать. И свой не дает — разрядился. Бумаги и ручки нет, только фломастеры. — Как ты вообще живешь? — бурчит он, впихивая в пальцы-сосиски зеленый фломастер. — Пиши у меня на руке. Моргаю, не могу найти свободное место среди черного кошмарного лабиринта линий, он смеется тихо, глухо. Плюю на это, пишу прямо на простыни: «Я тебе не дам». Он хмыкает, смотря, как зеленый стержень цепляет ткань, зачесывает мои влажные волосы, скользит кончиками пальцев по мочке. Лицо расплывается, ухмылка кажется и вовсе бесконечной, Чеширской. — Сейчас я не для этого здесь, малой, — мурлычет лениво. Фыркаю, разглядывая трещинку на потолке. Сколько ему? Двадцать-двадцать пять? Мне интересно, где он сейчас живет, но не настолько, чтобы спросить. Чуть ли не через воронку он заливает в меня терафлю, играет рядом в телефон с музыкой идиотской. Я закрываю глаза, сон не идет, перебиваемый булькающими звуками заставки. А потом понимаю, что полчаса назад он не давал мне телефон, ссылаясь на разряженную батарею. Приподнимаясь на локтях, недовольно пинаю его в бедро, на вопросительный взгляд киваю на смартфон в его руках. Он усмехается, демонстрирует мне экран с аквариумом и пятью рыбами. — Соврал, — хмыкает Эд и перехватывает меня за щиколотку, когда я пытаюсь снова его пнуть. Поглаживает круглую косточку, скользит ногтями по голени, останавливаясь на связке под коленом. — Было интересно, на чем ты начнешь писать. И смеется, нагибаясь и целуя меня в колено. Мягко трогает губами, скользит по чашечке, улыбается, прикасаясь зубами. Он красивый, замечаю я, мне хотелось бы нырнуть в него, так, чтобы по уши, но любить его еще опаснее, чем Антона. Что, если он работает в Департаменте? А если и нет, как долго я смогу молчать, общаясь через экран телефона? Что за тупые мысли? Я закрываю лицо ладонями. Нельзя влюбляться в людей, если они добры к тебе. Если они выдают немножечко ласки. Если они целуют твои колени, смотря в глаза. Я не знаю Эда Скруджи, не знаю его фамилию, не знаю, любит ли он сладкий чай, пиццу с ананасами и томатный сок, не знаю, какой его любимый цвет и какую музыку слушает, какой книжкой он зачитывался в детстве. Знает ли он песенку Турропуто, ту, в которой «добрый — глупый, злому — счастье»? Зато я знаю, насколько остры его зубы, какое у него расслабленное лицо, когда он строит свой дурацкий аквариум, я знаю, какое у него лицо во время оргазма. И этого недостаточно. Меня будит Антон. Я включаю лампу, когда он вваливается невнятной кучей ко мне в комнату. Эда уже нет, на столике рядом таблетки и стакан воды. «Ты перепутал комнаты» — А ты — головы, — ржет пьяно Антон, я вздрагиваю. «Ты пьян» Очевидно. Качаю головой, смотря, как Шастун стягивает шмотки, путаясь в джинсах. Он валится на пол, смеется снова — не весенними колокольчиками — а горько, невесело. — Он тебя трахнул? — спрашивает зло, глухо, мне приходится напрячь слух. «Почему такие вопросы, Антон?» — Трахнул? — повторяет с нездоровым любопытством. Он стоит в углу, в темноте, я не вижу его глаз. Подтягиваю одеяло к себе, неуютно. С Антоном всегда становилось теплее — видимо, не в этот раз. В Антоне сорок градусов, во мне около тридцати семи с половиной — и до мурашек холодно. Он ежится, лижет пальцы, снимая кольца. «Уходи» — Какой мягкий тон, — ухмыляется Антон, упираясь коленом в матрас. — Расскажи мне, как он выебал тебя на улице. Он хорош, да? Даже лучше, чем я? Расскажи, мы же друзья. Он выглядит пугающе, как из моего сна. Мне вспоминается окровавленный рот: «Любишь меня?» У Антона, несмотря на возбуждение и полумрак, узкие зрачки, и меня пугает, пиздец. Я отползаю к спинке кровати, он жутко ухмыляется. И гасит лампу щелчком пальцев. В темноте я моргаю, я не вижу его лица, я не могу кричать, и остальные, наверное, уже спят — не достучаться. Сейчас если и стучать — то до небес, господи, блять. — Ты стонал под ним? — пальцы обхватывают мои щиколотки. — Я видел его в новогоднюю ночь, есть от чего. Стонать, в смысле. «Может, я был сверху?» Пробую отвлечь его, напряженно думая, что делать. Бежать? Голова все еще мутно-тяжелая, тело непослушное; в Антоне играет алкоголь и черт-знает-что-я, он быстрее. Я виноват, я видел иглы в глазах — черти захлопнули за собой дверь, нырнув в его омуты. Теперь там горят безжалостные лесные огни, что выводят на тропинку, у которой нет начала, а в конце без дна трясина, и, блять, не в этой ситуации вспоминать детскую сказку. — Не был, — отмахивается Антон убежденно, разводя мои колени. — Я тебя знаю. Ты паразитировал в моей голове в течение нескольких лет, поверь мне, я знаю. «Антон, прости меня» Влага начинает скапливаться в уголках глаз. Инсинуациями я собственноручно взрастил это чудовище Франкенштейна. Мне не страшно быть изнасилованным — о каком насилии идет речь, если это Антон? Только по факту — это я насильник. Это я преступник, влезающий в беззащитное, доверяющее мне сознание. — За что, радость моя? — хрипло спрашивает он, уверенно сжимает мой член. Спи. Я не надеюсь особо, но он падает на меня, придавливает, тяжело. Выдыхаю, поглаживая его между лопаток. Слезы текут по вискам, впитываясь в наволочку. *** С утра Антон ничего не помнит. Ира еще спит, иногда прерываясь, чтобы добежать до унитаза. Паша торчит в интернете, встав еще раньше нас. Антон сверлит меня взглядом, морщит в непонимании физиономию, и я вздыхаю, уверяя, что все хорошо. Что завалился ко мне и заснул, что я не буду смеяться, со всеми бывает. «Ты ок?» — лаконично спрашивает Эд, и я отправляю ему плюс. «Т?» — приходит следующим. Антон заглядывает в экран и протягивает мне градусник. Наши пальцы соприкасаются, и меня бьет током. В случае с Антоном — это больно, и шутить про промелькнувшую искру не стоит. Паша понятливо затыкается, открыв было рот. Антон заботливо варит мне яйцо всмятку, весело рассказывает о вечеринке — «Ира сбила с ног девчонку, и та расцарапала ей лицо!» — искрит, сияет. Глаза снова теплые, добрые, и я улыбаюсь, ловя солнечные зеленые лучики, это ранняя весна во время зимы. «37,1» — отправляю Эду. У меня внутри екает. Все предсказуемо настолько, что хочется… плакать? Разбить кулаки о стены? Нет. Даже будь у меня выбор, я бы все сделал так же, и поэтому я улыбаюсь Антону, считая морщинки вокруг его глаз. Пахнет кофе, который сварили для меня. Мне даже неважно, Антон это или Паша, в моем сердце распускается неведомая ранее нежность. К тощему улыбчивому Пашке, к спящей Ире, к Эду, от чьих сообщений горит-дрожит телефон, и к Антону — навсегда к Антону. Воля подпевает Роме Звереву тихонько — «запомни меня таким, как сейчас» — Антон качает головой и смеется, рассказывая о чем-то. Не нужны окна для того, чтобы чувствовать весну. Она по-особому пахнет, острой прозрачной честностью, розовым персиком и свежестью. А конец зимы пахнет сыростью, терпким кофе и сигаретами Антона. Ярко-оранжевый жидкий желток светит маленьким солнышком у меня перед глазами. И я счастлив. *** Антон отвлекается, идет проверить Иру или покурить, неважно. — У вас есть фан-клуб, — сообщает Паша. Любит, видимо, рассказывать новости мне одному, невзначай проезжаясь трамваем по нервам, только усиков электрических дожидаться, как всегда, не хочет. — Вот откуда та девушка знала. Закрытое сообщество для супергероев, для вас выделена целая тема. За вами следили, пытаясь понять, кто вы вообще такие и зачем помогаете полиции. «Мы боремся с преступностью» Паша говорит что-то еще, про то, как к нам хотели присоединиться, что надо свергать диктатуру и все это неправильно. Что надо устраивать мирные марши, парады, все такое. Я запинаюсь, прокручивая фразу: «закрытое сообщество для супергероев». Откуда там Паша? Откуда Паша взялся у нас? Я тру отекшие болящие глаза, пытаясь вспомнить хотя бы «народ, это Паша!». Нет, ничего. Доверие он-теперь-с-нами, почти дружба, его помощь. Но где мы его нашли? Где нашел нас он? Я знаю, что он хотел сделать, с самого начала знал, но откуда он?.. Может ли сверхспособность быть настолько незаметной, что никто и не усомнился в ее отсутствии? Может ли быть такое, что он заставил нас забыть? Я бы хотел спросить у него про все, давай-ка, дружок, с самого начала. Но это неважно, теперь уже нет. У Антона вчера зрачки были как у героинщинка, словившего приход, — и Паша неважен. Паша, изначально бывший тонким колоском под лопаткой, не так важен, как Антон. Пришло время расти. «Ты должен сделать это» — Чего? — Паша поднимает брови. «Ты должен сделать то, ради чего пришел к нам» Я терпеливо повторяю, наблюдая, как он вздрагивает. Бледнеет, поднимается со стула, подходит. — Не понимаю, о чем ты, — облизывает сухие губы, сглатывает. — Случайно не заболел? Ах, и вправду же. Усмехаюсь. Спокойные не подходят так, чтобы ненароком не услышали. «Ты ведь пришел спасти Антона? Так спасай» — Не нужно его спасать, — бормочет он, вскидывая на меня пытливые глаза. — Ты ведь справляешься. Я знаю, каково находиться под твоим контролем, скоро найду способ, как сопротивляться. Все будет отлично, ты не навредишь ему. «Не заставляй меня принуждать сейчас» — Нет, — он отстраняется, ломая пальцы. — Нет-нет-нет, Арсений, ни за что. Давай подумаем об Умке? Или, о господи, о Йорике Бирнисоне? Я ласково глажу его скулу. Он силится улыбнуться тоже, но губы дрожат. «Ты не предатель, Пашка. Сделай, что должен, спаси Антона» Он кивает, закрывая глаза. И я благодарно целую его в лоб. *** Антон ждет меня в моей комнате. И я улыбаюсь ему, закрывая дверь на замок. Взглядом считаю шаги, — всего восемь к раю — подходя к кровати, и совершенно ни о чем не думаю. Завязываю его глаза черной лентой — не хочу смотреть, не хочу видеть схлопнувшиеся вселенные его собственной воли. — Арс, Арс, Арс, — шепчет он зачарованно, скользя по моей талии, поднимает футболку. Его губы следуют за руками, целуя, оставляя, наконец, правильные метки на грязном теле. Я люблю тебя, и я самый отвратительный человек. Его ладони — электрические скаты; широкие, бьющие заигрывающими искрами от переизбытка эмоций, в которых Антон захлебывается. Он целуется, падая с головой, утягивает меня за собой, жаркий, теплый, любящий. — У меня еще никогда… — целует нежно, отвлекаясь, чтобы подарить мне засос на шее. — И с Ирой даже… Он пахнет зубной пастой. Я мечтал поцеловать его так долго, и его веки трепещут под тонкой повязкой. Очнись, это рабство. Но взгляни — он так хочет, он жаждет тебя, твоего тела, только твоих поцелуев и касаний, Антон, наконец, любит тебя. Зарывается пальцами в волосы, и я размыкаю губы в ответ, он дышит жарко, и я ловлю каждый вздох. На улице бьет солнце, зайчики путаются в его волосах, пшеничные, а под черной лентой — весенняя первая трава. Я всхлипываю, щеки мокнут — от капели, наверное. Лед, мамин лед в глазах тает. Антон сцеловывает влагу, ткань на его глазах мокнет тоже. — Арсений, — шепчет, стягивая с меня мягкие штаны осторожно, широкими ладонями оглаживает бедра, — Трахни меня. Я так хочу, так мечтал об этом, Арс, пожалуйста… Я мотаю головой, плевать, что он не видит. У нас так мало времени, так мало. «Я не смею причинить тебе боль» Большим пальцем очерчиваю его челюсть, он тоже мотает головой с таким усердием, что я смеюсь. — Ты не причинишь, честно, все в порядке, — бормочет, тянется, такой ласковый, такой не мой. — Твой, всегда только твой. Он подтверждает мои худшие догадки, и я, не в силах пошевелиться, смотрю на него. Он поджимает пухлые губы, но улыбается снова, ярко, как никогда мне не улыбался. Я не оставляю ни одного следа на его чистом теле. Впитываю каждую родинку, каждую его правильную черточку. Тонкие кисти, разводящие мои ягодицы; алые пухлые губы, которые целуют и целуют меня — марионетки так ни разу не делали: контроль над Антоном настолько интуитивно глубокий, многолетний, выплеснувшийся только сейчас, когда чаша оказалась переполнена, когда он сломался. Вернуть настоящего Антона так просто — всего лишь уничтожить источник причинения вреда. Я дрожу, не пытаясь вытирать слезы. Они падают на ключицы, и Антон сцеловывает их ласково. «Ты будешь свободен, обещаю» Просто… мне так хочется почувствовать себя счастливым в последний раз. Антон идеален, я так давно представлял, так хотел — такой он для меня. По-хозяйски разводит мои колени сильнее, подается вверх с такой силой, что я падаю ему на грудь; упирается ступнями в матрас, обхватывает талию и толкается. Его лицо мажется, и я так старался его запомнить. Смеюсь хрипло, смаргивая, вытирая слезы, а потом и руку о простынь. Надпись «Я тебе не дам» плывет, оставляя зеленые следы на ладони. Я зажимаю ею рот, заглушая стоны. «Мне страшно» Антон обхватывает мой член, жмет большим пальцем на головку. — Не бойся, — он широко улыбается, мол, видишь, все хорошо. — Это же не больно. Лязгает дверь внизу с такой силой, что стынет кровь. Я двигаюсь быстрее, давай же, еще совсем немного, я люблю тебя. Запомни меня, просто запомни меня, как пел Рома — я бы хотел рома-рома-романа с тобой — таким как сейчас. Счастливым. Антон улыбается и целует меня. Его губы на моих ощущаются так правильно, и я целую его снова и снова, и я кончаю, зажмуриваясь. И он вздрагивает подо мной тоже. Прижимаю его к себе, он так тепло целует мои плечи. Дверь разлетается в щепки. Я бы хотел уйти на рассвете, когда сон самый крепкий. Я бы хотел уйти во сне, в кольце твоих рук. Это романтично и совсем не страшно. Я бы хотел уйти, не любя. — Арсений Попов, ни с места! Вы арестованы! Сколько поцелуев я успею оставить на твоих губах прежде, чем меня оторвут от тебя? Сколько раз я успею сказать, что люблю тебя? — Ю-е-я! — кричу я. Их руки такие контрастно жесткие, оставляющие фиолетовые разводы на моем теле. С Антона сдергивают повязку — зрачки в его глазах глотают радужки — и он рвется через солдат ко мне. — Арсений! — кричит он. В мою шею так легко входит шприц, как по маслу. И я обмякаю, глядя в его широкие испуганные глаза. Прости меня. *** Мои руки связаны, свет от лампы бьет в глаза — интересно, мои зрачки сейчас такие же, как и у всех куколок? Кусаю губы, сердце так бьется, и, наверное, уже вся лаборатория в курсе, что я очнулся. Осматриваю — столик с инструментами: молоточек, долото, скальпель, ножницы хищно блестят сталью. Я выдыхаю, с трудом отводя взгляд. Здесь нет окон. Здесь нет весны. Здесь только мой отец, сжавший пальцами переносицу. «Привет, пап» Он вздергивает голову, вгрызаясь взглядом в мое лицо. Пальцы сжимает в кулак, дышит как-то загнанно. — Мать видела тебя, — хрипло говорит он. — Мы… надеялись, что ты не сообразишь попасться. «Я вроде как тут добровольно» Хмыкаю, разглядываю его лицо. Он старый, с выцветшими, как на старой детской фотографии, глазами. Черно-белой фотографии, и глаза его такие же — тусклые, серые, я даже зрачка разглядеть не могу. — Тебя должны были подвергнуть электрошоковой терапии, как особо опасного, — он прочищает горло и закрывает рот ладонью по-ребячески, через силу заставляя себя говорить дальше: — Я облегчил твою участь. Я сказал, что это бесполезно. Мы молчим, оба переваривая сказанное. Ни единого шанса на внезапное спасение вроде отключившихся электроприборов. — Скажешь что-нибудь? Я не видел его лет — сколько же прошло? — десять, двенадцать лет? Сколько седых волос тебе это принесло? Принесла ли потеря сына удовлетворение? Пап, скажи, ты счастлив? Помнишь, у меня был кот, рыжий, с черным ухом, он давно умер? Пап, а ты все еще любишь плюшки? Мой друг пек недавно, я заставил его сделать в точности, как тебе нравится, но сам не ел, понимаешь же, — с языком проблемы. Пап, а в детстве я был здесь же или это кабинет ликвидации? Пап, я ведь люблю тебя. Он встает, слышит, должно быть, все это в моем молчании, сухо целует в лоб. Жмет руку. — Я только хотел сказать, что горжусь тобой, — он вздыхает. — Несмотря ни на что. Он вздыхает снова, выходит, нажимая на красную кнопку. Зовет специалиста. Дверь открывается через полминуты, и я встречаюсь взглядом с больными глазами лаборанта. Не смотрит на меня, оттирая долго руки, не смотрит, перебирая бессмысленно инструменты. Все как в дешевой мелодраме, сплошные нелепые совпадения, когда в потолок звучит обреченное риторическое: «Ну конечно, кто, если не он?»; однако я иррационально рад его видеть. «Привет» Эд вздрагивает. Не такой наглый в этом белом халате. И вовсе не ищет лекарство от ВИЧ. Мне жаль. — Объект О-723, — голос равнодушный, заученный; комок в горле не сглотнуть. — Мне жаль. Он повторяет мои слова, и я киваю. «Антон не виноват» У него лицо трескается, как маска, сплетение боли и ярости, его губы дрожат. Так хочется утешить его, но мои руки связаны ремнями. Ты не виноват тоже — это твой долг. — Парень, который всех ебашит током, не виноват? — зло переспрашивает Эд. Not guilty над его бровью поднимается, и я кивком указываю на это, забавно. — Ладно, похуям. Арсений, блять. Ты можешь сопротивляться? «Не тебе» Вздох у него судорожный, надрывный, глаза блестят подозрительно. А мои слезы кончились — лучше запомни, ты тоже запомни меня счастливым: вздрагивающим в твоих руках, податливым или сопротивляющимся и пинающим тебя с беззвучным смехом, запомни меня кормящим с рук шоколадом. Запомни меня любым — любимым. Он мажет мне веко анестетиком, немеет так быстро — и я онемел быстро, почти не почувствовал ничего. Болит, когда заживает. Во мне заживать будет нечему. У него в руках молоточек — жертва Монишу, верно? «Мне будет больно?» Наивно спрашиваю, надеясь, что если ответ положительный — то он догадается соврать. Эд качает головой и склоняется, целуя меня в кончик носа — так правильно, так на губах остается отпечаток Антона. — Ты ничего не почувствуешь, — говорит он. — Я обещаю. «Тогда прощай» Он мягко кивает, зажимает на мгновение переносицу. — А теперь посмотри мне в глаза, синичка, — его улыбка грустная-грустная. — Смотри в глаза мне. Я улыбаюсь ему в ответ.