мальчик

Февраль. Такой морозно-жаркий. Льдодышащий. Так привычно. Им не по пути, если мы об этом. Они не поздороваются в коридоре, если вдруг столкнутся, не пожмут руки друг другу, и по Элиотту видно, как его доебало всё это. Мир вокруг трескается и расплывается льдинами, солнце спускается на Землю и начинает вращаться вокруг этого лохматого мальчика из музыкального класса. По орбите серебристо-голубых, по ресницам, как по ступеням, спускаясь ниже, в самое бездонное на свете сердце, где Элиотт остался самым бездомным на свете. Нашел себе место там, где никогда не станут ждать. Мальчик в соседнем классе прикасается к клавишам инструмента слишком нежно, чтобы Элиотт не падал с пиков своей прежней жизни туда, вниз. К истокам пищевой цепи — переваривать падаль, что так заботливо спускается от богов. Главная роль во второстепенной жизни кажется ему такой неправильно подходящей, словно написана специально для. Элиотт прикрывает глаза. Так тише. Спокойнее. Но мальчик в соседнем классе хочет пробиться сквозь веки, ворваться в сознание вновь и выкорчёвывать каждую мысль, ненаполненную собой. Он целиком состоит из этих воспоминаний, из фантазий и желаний, из выдумок, мутной плёнкой окутавших весь разум. Элиотт с ума сошёл? Разумеется. Сидит на полу, прижавшись к так не по-февральски горячей стене, высасывающей, наверняка, душу из его тела. Серая футболка с растянутым кармашком на груди, куда он складывает обычно невысказанное, окончательно дубенеет, становясь какой-то картонной. Февраль две тысячи девятнадцатого выжигает на его жизни огромными буквами её смысл. Февраль две тысячи девятнадцатого коркой льда хрустит на плечах, то и дело вздрагивающих от сквозняка в этом коридоре. Снег бьёт в оконное стекло, желая разбить его нахрен. Желая разбить эту комнату, вместе с ней этого лохматого мальчика — стереть смысл. У Элиотта затекают ноги, голова начинает болеть, но он ждёт. — Мне холодно. — Иди ко мне. Тонкими пальцами к тёплой коже на лопатках. И начинает играть та самая. Та самая мелодия, что вознеслась в бесконечность внутри, разлилась по каждой артерии, сложила боль в карманы и смотрит. Так пристально смотрит серебристо-голубыми, убийственно пялится, будто из глаз сейчас посыплется автоматная очередь, а не звёздная пыль как ожидается. — Мне больно. — Иди ко мне. Разбитым сердцем к абсолютно целому и такому большому, что хочется украсть кусочек от зависти. Лопатками вжаться в стену, наверняка, желая раствориться сейчас, стать бесконечно бетоном, видеть мальчика каждый день в течение ещё полутора лет, чтобы наконец уйти на покой. Разрастись вишнёвой ветвью над роялем в соседнем классе, заставив его прекратить изливаться ртутью. Заставив мальчика подняться со стула с бархатным сидением и дотронуться до изуродовано наливной ягоды. Такой сладкой на вид, но вызывающей оскомину на тридцать лет вперёд в оставшиеся жизни. Господи, как всё это убого. Элиотту бы романы писать, честное слово. Было бы всё гораздо проще — он бы не справился. Разрушился, разломался. Разошёлся по швам, распоротый мальчишескими тонкими пальцами, что больше не ласкают будь он клавишами инструмента. Тишина в пустоте этой комнаты, в голове, где пульсацией Лука. Кхм...Лука Лалльман. А ты? Тот день становится отправной точкой куда-то. В такое мучительное куда-то, где музыка льётся в ушные раковины, пачкая болью кости внутри, дробит их на части. А Элиотт терпит, глотает всё это молча, запихивает за шиворот. Так удивительно. Прошло чуть больше недели после знакомства, а ему чудится вся жизнь рядом с ним. Чудится этот пыльный рояль и глянцевые клавиши — молоточком по темечку. Элиотт хотел бы долгую счастливую жизнь художника. Разъезды по странам и признание публики, неисчерпаемые запасы идей и сотканное из вечности небо над головой, где звёзды складываются в отрезки Кассиопеи. Но они выравнивают острые скулы и серебристо-голубые глаза, тонкие пальцы, скрывающиеся в пушистых густых волосах. Он хотел бы заштопать грудную полость, куда бесцеремонно ворвался мальчик из музыкального класса — позже так же без предупреждения вышел. Выпотрошил сияние, обворовал все линии проводов, по которым поступала радость, и смотрит. Смотрит, прицеливается, а во взгляде будто сходит лавина, накрывает слоем снега, закрывает от воздуха — тебе не спастись. Элиотт прячется. Он снова здесь, у двери музыкального класса, слушает музыку, что рождают худые подушечки мальчишечьих пальцев, прикоснувшиеся к его лицу единожды. Содрать тонкий слой пыли/пыльцы, разросшийся, будто плесень, на скуле. А затем просто смотреть. Вот так долго, как смотрят, наверное, на самых дорогих в жизни людей. А потом терять с ними связь, как, наверное, теряют листочек со списком покупок. Элиотт потерялся. Он хочет найтись, то есть. То есть, нет, он хочет быть найденным. Стать самой большой находкой мальчика из музыкального класса, показаться, быть может, кладом. Но это такое огромное опустошение. Такая большая забава. Такое глупое безрассудство, что Элиотту смешно. Так смешно, что хочется поцеловаться с дулом. Затылок сталкивается с обледенелой честностью этого места — такой холодной, что сложно согнуть пальцы. Такой холодной, что не ясно, как музыка в соседнем классе не замерзает потоками ледяных айсбергов, не врезается в спину Элиотта, исполосывая рваными поцелуями. Он сидит так ещё совсем не долго, пока хриплый кашель не начинает отдаваться от стен, пугая сочащуюся из всех стенных трещин мелодию, пугая мальчика в музыкальном классе. А у Элиотта ничего больше не остаётся. Ничего.

***

— Э-э? — смотрит упрямо долго, будто хочет прожечь дыру в макушке. Прикрывает рукой дверь, поправляя сползающий ремешок сумки на плече. Элиотт поднимается, шатаясь. Так неловко. Боже, провались он на этом месте, если ещё хоть раз посмеет послушаться этих порывов. — Прости, ты..? — округляет серебристо-голубые. — Сидел здесь и слушал? — Нет, вовсе нет, — парень сжимает лоб одной рукой и щурится, опускает голову. — Я хотел отдать тебе шарф, на самом деле. Я должен идти, увидимся. — Подожди, а шарф? — Лука вытягивает руку, всматриваясь в удаляющуюся спину молодого человека. Хмурится. Опускает взгляд, замечая небольшую вещицу у стены.

***

Выбегает из здания так быстро, что стеклянные двери хотят расколоться от сильных хлопков. Как колется на части сейчас его сердце, как оно сходит с ума и просит остановиться и выйти. Ты сидел здесь и слушал? Ветер со всех сторон, а ему душно, как в крематории. Терять. Терять. Терять. Сдуреть, что он натворил? Начать новую жизнь, с чистого листа. Так говорят? Эта жизнь только что закончилась. Теперь мальчик из музыкального класса сочтёт его за сумасшедшего сталкера, будет кидать ‘бля-это-же-тот-ебанутый‘ взгляд. Нахрен. Нахрен всё. Элиотт ёбнулся. Ёбнулся ещё тогда, в январе, когда впервые зашёл в двери этой школы и нашёл взглядом мальчика из музыкального класса. Когда случайно столкнулся с ним в коридоре, вобрав под кожу немного его тепла. Так бессовестно украв его, но в конце концов сейчас только этим и спасаясь. Потом ходил и лелеял это, будто дотронулся до кроличьей лапки или папоротник на балконе разросся садом. Всё стало хуже, когда глаза начали выискивать чужой взгляд, а руки почему-то дрожали, когда.. Когда-когда-когда. Тысяча этих когда за такой небольшой промежуток времени. Он надеется, что все правильно уже сейчас. Надеется, что это победит. Надеется, что снова всё не проебёт в этой схватке с самим собой. Надеется, а потом умирает. Воздух вокруг пропитался тихим: ты сидел здесь и слушал? Воздух вокруг пропитался тихой музыкой, отскакивающей от коридорных стен, проникающей в самую глубь. Впитывающейся в нутро, и Элиотт не знает — где найти спасение? Где спрятаться от мальчика из музыкального класса? Остановиться. Гул в ушах, пробоина внутри — полная пустота снаружи. Вокруг никого нет. Похлопать по карманам джинсовой куртки. Понять, что потерял что-то.

***

— Привет, — мальчик хмыкнул, усаживаясь рядом и поворачиваясь к Элиотту лицом. — Прогуливал? Так непринуждённо. Шестнадцать дней уж прошло (конечно Элиотт не считал, боже правый), может, забыл? А ты бы забыл? — Болел, — неубедительно. — Сейчас всё в порядке? — Лука пожал плечами, вглядываясь в худое лицо напротив. Точно желая уличить его во лжи — ему почти удаётся. Ему удаётся. Элиотт кивнул. — Ты забыл тогда, — тогда. Вот и всё. Он протянул ему толстую кожаную записную книжку, с выглядывающей тонкой лентой, служащей закладкой. И: — я не смотрел её. Элиотт выдохнул. — Спасибо, — тихо поблагодарил, принимая вещь. — И... Как сказать? Как сказать? Лука выжидающе поднял брови. — Извини за то... Ну... — Ничего, — мальчик махнул ладошкой. — Сочту за комплимент. Маэстро не привыкать к тайным поклонникам, — заулыбался так по-детски трогательно, что у Элиотта будто не на балконе сад разросся, а внутри. — Даф сказала, что у тебя День Рождения в пятницу. Кто бы сомневался. — Ну да, — он сжал пальцами ленточку закрытой книжонки, потянув на себя, — будет что-то вроде вечеринки, не знаю. Приходи с друзьями. Если найдёшь время, — приподнялся с места, протягивая руку. — Буду рад. Вежливость. Вежливость. Просто вежливость. — Сто процентов, — мальчик принял ладонь, сжимая и чуть приподнимая вверх. Если бы прикосновения ударяли током, Элиотт замертво лёг бы сейчас на полу в столовой. Так помешался, что противно от себя самого, но он ни-че-го не может поделать. Не выходит. Мальчик сидит под закрытыми веками, мальчик играет на рояле в ушных родниках, мальчик стучит молоточком в мыслях, мальчик улыбается где-то слева. Мальчик. Мальчик. Мальчик. Мальчик из музыкального класса превратился в мальчика целой жизни Элиотта Демори.

***

Это не вечеринка, если ты не пришёл. Не то чтобы он ждал. Нет, боже мой, конечно он ждал. И это просто хуже всего. Сидеть в своей комнате в свой херов День Рождения, пока остальные тусуются в гостиной под какую-то ерундовую музыку. Услышать шум за дверью и обернуться. Не поверить своим глазам. — Не помешаю? — мальчик сжимал дверную ручку ладошкой, причудливо растянув губы. Как ты можешь помешать? Элиотт отрицательно покачал головой, приглашая того зайти. — Чего сидишь тут один? — он остановился у края постели, крутя в руках что-то в блестящей упаковке рубинового цвета. Элиотт пожал плечами, отвернувшись. Очень многословно. Потупил глаза. Уставился на плакат с любимой музыкальной группой. Странно, что у тебя всё ещё нет постера с этим, помешанный. Стало тошно. — Слушай, я тут тебе принёс, — Лука уселся рядом так близко, что их колени соприкоснулись. Элиотт повернулся, задержав взгляд на прикосновении. — Если не понравится, я пойму. Гладкая упаковка лизнула пальцы, похрустела немного, пока парень высвобождал из её плена подарок, и упала на пол. — Ох, — только и выдавил из себя, рассматривая вещь в руках. Толстая книжка благородного цвета красного дерева поблёскивала в свете от настольной лампы. Вокруг вилась ажурная лента, скрепляющая множество листов. — Я подумал, твоя ведь закончилась, и... — Ты ведь не смотрел её, — Элиотт уставился на мальчика. Тот поджал губы. Что всё это значит? Я только поверил тебе. Элиотт не хочет будущего. Он хочет смерти. Сейчас, в эту секунду, чтобы не испытывать тянущей внутриутробной боли. И стыда. Зной зарвался в глотку, под мясо, родил огромную опухоль на сердце, и Элиотту остаётся только ткнуть в неё иголкой, чтобы навсегда остаться в... В... Я в дерьме. Бежать. Бежать прочь отсюда, прочь от его колючего взгляда, прожигающего насквозь. Оставляющего дыры на самом видном месте — протяни руку — найдёшь всё, что ищешь. Вспомнить вдруг, что с января рисовал только его. В столовой, когда он сидел с друзьями и случайно остался услышанным: 'Ян, я думаю ты охренеть какой романтик, но всё это для слабаков'. На перемене, стоя у шкафчиков: 'Артур, тебе стоит уделить внимание школьной химии, а не какой-либо иной'. На тёплых собраниях этой смешной, милой группы девочек: 'Базиль, не существует вечной любви'. — Ну смотрел, — Лука кивнул. Мальчишеское спокойствие губит. Разрушает тот, как оказалось, мнимый покой, как ни странно. Чужая безмятежность давила на него сильным грузом, так эгоистично, но Элиотт не хотел чувствовать волнение в одиночку. — Спасибо за подарок, — он кивнул и приподнялся с места, желая как можно больше расстояния от него сейчас. Просто чтобы вдохнуть. Рядом с ним не получается. Пару минут назад он только и желал находиться в тёплом пространстве вокруг. Держать руку вытянутой до самой бесконечности, пока она может соприкасаться с мальчиком. Пока Элиотт может ощущать это присутствие в грудной клетке, пока мальчик разводит рёбра и выдыхает мятный воздух на каждый орган, смотрит, пока тот жадно впитывает пьяный кислород и разбухает, как почти раскрывшийся бутон пиона. А сейчас уже ненавидит его лицо, заставившее весь мир вокруг плюнуть в душу. Ненавидит тонкие худые пальцы с мягкими подушечками, как у котёнка. Ненавидит острые скулы и прямой нос, ненавидит серебристо-голубые глаза, обманывающе горячие, будто звёзды. Ненавидит пушистые густые волосы, представляя себе, как теряется в них ладонь, не находит пути обратно. А мальчик вдруг резко хватает его за руку и тянет обратно. Всё застывает. Дрожащие руки на предплечье и мутный взгляд серебристо-голубых. Элиотт теряется. терять голову. не быть целыми друг без друга. Лука наклоняется, не отводя взгляд. С ума сойти, это что, иллюзия? А через мгновение кожи рядом с уголком губ касаются мальчишечьи губы. У Элиотта едет крыша. Он не дышит. Мальчик вытягивает тонкие худые руки и складывает ладошки на груди парня, поглаживая через ткань. Совсем близко. Запредельно. Не останавливается, проскальзывает по рёбрам — обводит каждое, будто клавиши инструмента, а затем поднимается выше — к шее. Что-то щёлкает, и Лука обхватывает его голову обеими руками и прижимается. Телом к телу. Губами к губам. Душно. Душно. Как же здесь душно. Он так прижался, что единственное оставшееся — сгрести его в кольцо своих рук. Спрятать в пушистых волосах бледные пальцы. И забыть всё. Навсегда. Потерять ниточку, что запуталась в клубок, — то, что он обдумывал. На что решился, наступив себе на горло, запахнув тридцатью швами распоротое нутро. Элиотт устал. Честное слово, устал. А мальчик дарил спокойствие. Крохотное, но вот оно — бери, пользуйся. И он брал. Подхватывал тонкие запястья в крепкую хватку, кожа на лице могла прорасти сотами, сколько раз он сжимал её пальцами. Лука. Всегда Лука. Его губы такие горячие. Кожа, будто в венах сейчас раскалённое олово. Мальчик тяжело дышит. Почти задыхается. Не успевает хватать воздух ртом. Только целовать чужую кожу, вселяться в чужую душу ещё больше, оставлять огромные недосказанности, но никогда — боль. — Скажи... Скажи, как тебе... Нравится, — полузадушено хрипит Элиотт. Исследует шею губами, прикусывает мочки ушей, проводит поцелуями линию скул и подбородка. Он шепчет. Шепчет в ответ что-то неразборчивое, что-то вроде: 'Я не знаю' А Элиотт слышит: 'Ты первый' Нежные, котёночьи подушечки пальцев скользят по раковине ушей, спускаются к плечам. Обжигаются кожей над пульсирующей веной на шее, пока язык осторожно чертит контур нижней губы. Мальчик кусает, оттягивает мягкие губы, едва ли не рыча. А ему мало. Со стоном прижимается к губам, Господи, дикий. Болезненно сдавливает в груди это тупое чувство. Но он дышит. Элиотт, наконец, вдыхает так глубоко как может. Гладит дрожащее тело своими руками. И дышит. Дышит. Втягивает мальчишечьи губы и рычит. Крепко сжимает мальчишечью кожу и воет. Врывается языком в горячий рот, проводя по передним зубам, сталкиваясь с кипяточным языком. Чувствует, как запотевают изнутри стёклышки глаз, как всё перед лицом туманится, кружится в камикадзе, выворачивая наизнанку. Трясущимися руками сгребает тонкую ткань мальчишечьей футболки в кулак, тянет вверх. — Кто-то... Кто-то может зайти, — хрипит мальчик, хватает его руку своей. Не отрываясь от губ. Элиотту насрать. Элиотту похрен. Где-то за дверью у Даф звенит будильник на десять часов : тридцать минут. Сердце грохочет в распоротой грудной полости, внутри дыра будто затягивается, но стоит оторваться от чужих губ — снова растёт. — Элиотт, — мальчик встречает пухлые губы, ловит рваные выдохи. — С Днём Рождения. Элиотт улыбается. Элиотт улыбается.