27

Капли яркой багровой густой жидкости слишком громко ударяются об белый кафель. Также громко, как и обо все когда-то данные самому себе обещания, обещания терпеть. Но, как говорится, ничто не вечно. Теперь четыре больших красных круга украшают пол мужского туалета. Довольно эстетично, я вам скажу. А потом кровь начинает струиться и литься сильнее, чем ожидалось. А ещё этот неповторимый звук, как рвётся кожа в районе левого запястья, прямо на тёмно-синей извивающейся линии. Он пустой и тихий, но до безумия идеальный, завораживающий. Это незабываемо. Не больно, совсем не больно. Говорят, к боли можно привыкнуть. Если ты причиняешь её самому себе – да, а если это делает кто-то за тебя – нет. И речь идёт о физической боли. Привыкнуть можно ко всему, если этого сильно-сильно захотеть. Только вот скажите, какой последний психопат такого пожелает? Возможно, если это душевнобольные люди. Но Юнги не больной. Он здоров, вынослив и спокоен. Только почему он прямо сейчас с поразительной осторожностью, или даже мастерством, вводит в кожу блестящее лезвие и даже не кривится от ноющих спазмов и покалываний, доходящих до самых ключиц? Почему уголки его губ изгибаются в еле заметной улыбке? Почему из глаз неспешно скатываются серебристые бусинки слёз? Почему? Да потому что это единственный способ перекрыть куда более сильную телесную боль. Отвлекать себя от одной боли другой… Невообразимо. Тело начинает медленно, но верно таять. С осторожностью осекается, скользит по испачканной кабинки и приземляется на крышку унитаза. Окончательно отдаёт свои силы, содрогается и начинает предательски дрожать. Защитный механизм. Оно не хочет умирать, не хочет отдавать свою плоть холодящей душу земле. А Юнги хочет. Очень хочет. Только об этом и думает. Но не может. Не может, потому что боится, боится шагнуть навстречу смерти. Боится лохануться ещё больше, чем просто родиться. Никто не знает, что бывает после смерти, тогда почему все так стремятся навечно закрыть глаза? Риторический вопрос. Мин устал. Устал от всего: от мира, от людей, от боли, от жалкого подобия себя. Устал от непрерывных оскорблений и побоев, устал проглатывать те едкие фразы одноклассников и прохожих, которые желают ему скорейшей смерти где-нибудь в помойке на окраине города, только посмотрев на его ободранный вид. Как они не понимают, что это единственное адекватное желание Юнги? Он ненавидит себя, что живёт в такой слабой оболочке, не знающей ничего, кроме самокопания, постоянных внутренних истерик и бесконечной депрессии, ненавидит, потому что ничтожно низок перед другими и собой. Он пустой, как футбольный мяч, никому ненужный, как выброшенный котёнок, сухой, как тряпичная кукла. Да его можно сравнить с кем угодно, вывод один – он синоним к слову пиздец. И мысль о том, что после школы он придёт домой, его будут ждать пустые бутылки из-под палёной водки, тугой отцовский ремень и двадцать семь ударов, только заставляет сильней нажать на лезвие и опять подавиться этим прекрасным чувством. Чувством мимолётной свободы. Ведь только от него сейчас зависит, останется ли он в живых. И это хоть немного, но сил придаёт. Рука дрожит, когда Мин вспоминает те морщинистые, но крепкие руки, с выпирающими венами. Двадцать семь ударов. Ни больше, ни меньше. Ровно двадцать семь. Почему? Мин сам не знает. Знает лишь, что если дёрнется или закричит, то тот начнём заново. Начиная с единицы. А Юнги закрывает глаза и считает каждый удар, от которого останется фиолетовая кровоточащая линия. Один – тело непроизвольно дёргается. Два – комок слюны застрял где-то в горле, не давая облизать засохшие бледные губы. Три – рот открылся в немом крике. Четыре – жмурится с такой силой, что глаза начинает щипать. Пять – рука дёргается, лезвие безвольно и с громким металлическим визгом встречается с кафельным полом. Шесть – одна слеза стекает по ослепительно белоснежной коже. Семь – ещё одна слеза. Восемь – водопад слёз. Девять – Юнги резко открывает глаза, встряхивает головой и попытается выкинуть эти ужасные воспоминания. «Всё хорошо. Сейчас я в безопасности. В своей крепости» – думает Мин и стирает со щёк соленые капли. Кричать или рыдать ни в коем случае нельзя, когда отец бьёт его. А иначе… а иначе он будет ломать пальцы. По одному. И поверьте, это ещё не самое худшее. После этого он запрещает носить гипс и заставляет что-либо делать себе на забаву. И это по будням. По выходным, когда отец напивается до беспамятного состояния, приходит домой, достаёт свой охотничий нож и начинает рисовать. На Юнги. На спине, на ногах, на руках, где угодно, но так, чтобы не увидели другие. И ведь его некому защищать. В семье он один с отцом. Мама умерла от рака мозга, когда маленькому Мину было четыре года. Денег на лечение не было, и она почему-то ни слова не сказала отцу или другим родным. Просто умирала. Тихо и больно. После похорон отца понесло не в ту сторону. Юнги тогда ещё не понимал всей масштабности ситуации, а когда получил первую пощёчину – ощутил всю ту «красоту» несправедливого мира. Отец почему-то считал, что именно этот маленький и беззащитный мальчик виноват во всех грехах и именно на нём он-то и отыграется. Играется до сих пор. Уже двенадцать лет. Двенадцать грёбанных лет. – Ты что творишь?! – громко и неожиданно вскрикивает рыжий парень, стоящий в дверях. Юноша просто хотел справить нужду, а тут Юнги помирать собрался. Не в этот раз. Так, стоп, он что, не закрыл дверь? – Боже-боже-боже, – подлетает к ослабевшей тушке и хватает его за запястья. – Ты… блять, что ты наделал? – парень срывается на крик. И в его серо-зелёных глазах он видит… страх? Страх за Юнги? Мин пока ничего не понимает, всё ещё находится в каком-то полудрёме. Бесшумно всхлипывает и просто смотрит на него. Смотрит на то, как этот странный рыжий парень рвёт на себе подол рубашки, туго перетягивает руку, а когда замечает огромное количество шрамов и рубцов, закрывает рот ладонью и, кажется, перестаёт дышать. А потом его зоркий взгляд замечает синие пятна и линии, идущие вверх по руке. Он грубо стягивает с Юнги кофту, надетую поверх школьной формы, и громко ахает, матерится. Не получилось скрыть. Всегда же получается. Всегда надевал мешковатую одежду поверх обязательной, школьной. Замазывал все синяки и ссадины на лице тональным кремом, купленным на последние деньги. Всегда прогуливал школу, если даже тоналка не спасала. А тут, откуда не пойми появился этот и ломает годами наработанную систему. – Ты кто? – зачем-то спрашивает Мин хриплым голосом. – Если ты не скажешь, что произошло, я позову учителей и вызову скорую. – Не ответил на вопрос, да ещё и угрожает. Но увидев в глазах напротив само олицетворение заёбанности, мигом глотает недавно сказанные слова. – Как тебя зовут? – уже мягче спрашивает. Свои имя и фамилию оказывается выговорить труднее. Но это выходит, пусть и рвано, с отрешением. – Меня Пак Чимин. – Повисает небольшая пауза. Чимин нервно сжимает кофту нового друга и смотрит на неё, как на белый флаг. Словно этот парень, сидящий на крышке унитаза в слезах и крови окончательно сдался. И тут жалость окутывает его со всех сторон. Юнги сдался. Что-то случилось, из-за чего его руки опустились. «Ну да! Из-за чего же интересно? Он же весь в синяках и шрамах! Его калечат!» – проносится голове рыжего. И тут до Юнги наконец-то доходит вся суть происходящего. Паника обхватывает тело, сознание его и зажимает в крепких объятиях. Блять. Как же жёстко он сейчас прокололся. Чимин ни секунды не думая, подхватывает Мина и куда-то несёт. Правда, последний не желает думать куда. Всё равно. Он лишь прижимается к крепкой груди, тихо всхлипывая. Пак невероятно вкусно пахнет. Чем-то терпким, как бутоны тюльпанов с нотками цитрусов, апельсина, кажется. У него волшебный голос и мягкие волосы. Всё это Юнги успевает понять за доли секунд. А ещё он и подумать не мог, что через какие-то пару месяцев, Пак Чимин станет его единственным якорем, удерживающим подбитый корабль в этом бренном мире.