- Считай.

Детство О Сехуна заканчивается, когда омеге исполняется шестнадцать, а отец оказывается настроен на его счет вполне серьезно. Его бизнес сложный и ответственный, опасный. И Сехун это, так-то, понимает — только страшно все равно. Очень. Возможно, поэтому он дрожит, как осиновый лист, когда его представляют одному из самых влиятельных альф их города, тому, кто держит в страхе всех. Глава семьи Ву — Ву Ифань — статный и грозный, серьезный и одним своим видом пугает. Хоть это нисколько не убавляет его красоты. И куда более — придает почета и роста, не в буквальном смысле. Сехун дрожит, только все равно кивает и соглашается на все. Ему, как омеге, не полагается перечить своему отцу, не полагается перечить будущему мужу. И, в общем-то, не особо и хочется. Он скорее хочет попробовать и довериться. И если брак, заключенный с семьей Ву, выгорит, их общее влияние станет настолько колоссальным, что перечить не станет никто. Этот город будет принадлежать абсолютно и безоговорочно только им. Он повторяет себе это раз за разом — когда готовится к свадьбе, когда примеряет белый костюм, а потом — когда идет к алтарю. Он выглядит абсолютно спокойным и собранным, и только, пожалуй, папа, отругавший его за истерзанный цветок в бутоньерке, знает, как сейчас дрожат его пальцы. Ифань уверенный, красивый, с прямой спиной. Его голос не дрожит, когда он произносит слова клятвы первым. Сехун надеется, что его голос не сильно отличается от голоса альфы, и изо всех сил старается не перепутать слова и не облажаться. По виску бежит капелька пота, и омега надеется, что её не заметят. Отец ему голову открутит, если что-то пройдёт не идеально. Кажется, всё в порядке — клятвы он не путает, голос его не дрожит. Сехун позволяет альфе надеть на него кольцо, и тут понимает, что из его неуверенных пальцев кольцо вот-вот выскользнет, и это будет настоящая катастрофа — но за секунду до конфуза Ифань чуть подвигает свою руку вперед и скорее сам всовывает палец в кольцо. Естественно и как ни в чем не бывало. Гости довольны и вместе со священником требуют поцелуя, и Сехун чувствует, что сейчас у него подкосятся коленки и он упадет. Но нет, жених, вернее, уже законный муж, не позволяет. Само празднование он помнит плохо — к его мужу с поздравлениями подходят какие-то люди, в основном — старше него самого. К отцу Сехуна подходят тоже — самому омеге только улыбаются, кивают и говорят дежурное «мистер О… То есть уже мистер Ву, вы прекрасны сегодня, пожалуйста, наслаждайтесь вечером». Наслаждаться вечером у Сехуна плохо получается — к тому же Ифань обращает на своего (теперь уже) омегу не больше внимания, чем на красивую вазу с цветами — предельно вежлив и предельно холоден. Появление Минсока на празднике сопровождается недовольными шепотками и нахмуренными бровями отца. Тот определенно не рад видеть своего старшего сына, но поделать ничего не может — поэтому Минсок спокойно подходит к столику молодых вместе со всеми, улыбается и просит разрешения «украсть вашего омегу на пару минут, развеяться». Ифань не против. Сехун рад видеть брата — улыбается даже расслабленно, впервые с выхода к алтарю. Минсок выглядит свежим и отдохнувшим — его совсем не портит старый шрам через всю щёку и серьга в ухе. Минсок — омега без комплексов, безутешный вдовец, который с третьего раза таки смог отправить своего муженька на тот свет и заработал себе определенную репутацию. Поэтому отец очень не хотел, чтобы он присутствовал на свадьбе младшего О — а сам Сехун был только рад его видеть. — Не бойся, это не так плохо, как ты думаешь, — усмехается Минсок, отводя брата подальше от стола молодожёнов и вручая бокал шампанского, который не глядя смахнул с подноса пробегающего мимо официанта, — Если он тебе не понравится, только свистни. Немного потерпишь, и скоро вся его ветвь вашей… Империи, — Минсок фыркает, показывая, что он думает по этому поводу, — перейдёт к тебе. Ну, или к нашему папеньке, если ты не захочешь. Так что успокойся и не вздумай плакать, хорошо? Особенно в брачную ночь. Постарайся расслабиться и понравиться, а если он будет вести себя плохо, скажешь мне, и мы его уничтожим, хорошо? Сехун кивает и натянуто улыбается, осознавая, что главное испытание ещё впереди. И он понятия не имеет, как вести себя — он смотрит на часы — уже скоро. Конечно, он знает про секс и даже порно смотрел, но провести ночь с мужчиной… Это слишком для него. Минсок целует его в висок, подмигивает и оставляет его у стола с закусками. Сехун лишь вздыхает и запихивает себе в рот маленький бутербродик с икрой, надеясь, что икра волшебная и придаст ему сил и решимости. Сил возлечь со своим мужем и решимости не отвести глаз, когда его альфа будет раздеваться. Если честно, икра не волшебная. В этом он убеждается, когда за ними закрывается дверь номера для молодоженов — с отличной звукоизоляцией, большой кроватью и кучей свеч и гирлянд, свет от которых создаёт интимный полумрак — и от этого у Сехуна к горлу подступает, потому что все прекрасно осведомлены, для чего они тут и что с ним будут делать. И все, кто был на свадьбе, и персонал, а особенно — тот, кто придет завтра утром забирать испачканные простыни. Омега стоит посреди комнаты и стискивает в руках полы своего пиджака, который уже собирался снять. Он не может. У него щеки горят, поджилки трясутся и пальцы, кажется, совсем не слушаются. За спиной слышатся шаги, и младший ожидает чего угодно, но Ифань его не трогает — только стаскивает свой пиджак и ослабляет галстук. — Меня убеждали, что ты уже не маленький, — хмыкает альфа, с насмешкой глядя на Сехуна. Тот же следит за чужими пальцами, неспешно расстегивающими пуговицы на рубашке — вернее, не следит, а обреченно пялится, как кролик на удава. А когда ткань вползает с чуть загорелых плеч, понимает, что его муж действительно очень красивый… Особенно — для своего возраста. — Или твой папа мне соврал и я всё-таки взял в мужья ребенка? Сехун стискивает зубы и повторяет себе раз за разом, что должен оправдать возложенные на него обязательства. И глубоко вдыхает перед тем, как расправить плечи и скинуть белоснежный свадебный пиджак на пол. — Полагаю, теперь мне нужно доказать, что я не ребенок? — хрипловато спрашивает Сехун, неспешно, будто подражая мужу, расстегивая пуговички на своей рубашке. Ифань только смеётся, неспешно развязывая галстук и кидая к рубашке — на спинку стула. Сам отходит к мини-бару и достаёт оттуда виски и один стакан и наблюдает за попытками Сехуна как можно более небрежно стянуть рубашку. Омега ещё встать пытается так, чтобы выглядеть более тонким и соблазнительным — помнит же насмешки из-за широких плеч и слова папы о том, что нужно похудеть, потончеть, иначе — всё, кошмар. — Расслабься, Сехун. Ты действительно ребенок, а я не сплю с детьми. Наш брак — формальность, ты наверняка должен это знать. У младшего в горле пересыхает. Нет, не то чтобы он мечтал о том, чтобы в него немедленно засунули член, просто… Чёрт, да что за жизнь такая?! О вздыхает и стягивает брюки, оставаясь в одном белье. Садится на огромную кровать и стягивает носки — один за другим, швыряя их куда-то в угол. Он не просил об этой свадьбе. Конкретно об этой. Да, естественно, он мечтал о том, как выйдет к любимому альфе в красивом белом костюме; о том, как его будут громко поздравлять друзья, о любимой еде, танцах, смехе и первой брачной ночи, когда всё будет так, как он захочет. Как он захочет, он пока не был в курсе, но был уверен, что будет хорошо, горячо и совсем не стыдно. В результате свадьбу и красивый костюм он получил. Правда, не тот, который он хотел — папа сказал, что он «слишком простой, Сехун, ты должен отражать свою семью на этом вечере, ты же понимаешь?», но это не так уж и важно, верно? Как не важно и то, что из его друзей там был только Минсок (которого, впрочем, тоже не звали, он сам пришёл), ведь «Сехун, это же такое важное мероприятие, о чём ты?». Омега был смутно уверен хотя бы в одном. Он был уверен, что он красивый. Что хоть что-то от этого брака будет настоящим. Да, это пугало до дрожи в коленках ещё несколько часов назад, но… Это было бы нормально. Это была бы нормальная семья — хоть они и не любили друг друга, но у них была бы хоть какая-то точка соприкосновения? О том, что эта точка — его задница, Сехун предпочитает не думать. Ладно. Всё изначально шло не так, как когда-то мечтал Сехун. И, в принципе, то, что его муж его не хочет, тоже норма? — Ладно. Я всё понимаю, — равнодушно пожимает плечами омега, стягивая с себя бельё и отправляя куда-то в угол комнаты, к носкам. Ифань наверняка смотрит — ну и пусть смотрит. В конце концов, они законные мужья, не так ли? — Мне говорили, что тебе четвертый десяток. Я, конечно, не думал, что такая проблема встречается раньше пятидесяти, но… — Повтори, — негромко, но властно, со сталью в голосе повторяет его альфа. Которому, если так посмотреть, действительно четвертый десяток, только вот тридцать два — это совсем не сорок, хотя по сравнению с шестнадцатью годами омеги, разницы особо нет. Сехун, если честно, сразу начинает сомневаться в том, что раздразнить Ифаня было хорошей идеей. Но он бы не был О Сехуном, если бы сдался сейчас. О том, что он несколько часов как Ву, он благополучно не думает. — Я говорю, что никому не расскажу о ваших проблемах с потенцией, — не менее четко и громко произносит Сехун, натягивая на себя одеяло и закидывая ногу на лежащую рядом подушку. Он улыбается про себя — один: один. По крайней мере, он так думает, пока сильная рука не сдергивает с него одеяло, а задницу не обжигает сильным ударом от крупной ладони. Сехун охает от боли и неожиданности и пытается одновременно и горячие ягодицы прикрыть, и до одеяла дотянуться, но не тут-то было. Его бесцеремонно тянут за ногу, а потом хватают поперек груди и укладывают на чужие колени животом, горящей задницей вверх — и омега, вообще-то, против, барахтается и пытается вывернуться, но чужая рука жёстко давит на затылок, и Сехун тычется носом в разглаженную простынь и отчаянно краснеет, чувствуя, как другая ладонь альфы оглаживает выставленные ягодицы. И тут уж поджимайся, не поджимайся — голову не поднять, задницу не убрать, остаётся только лежать смирно в такой глупой и зависимой позе. — Обычно так наказывают непослушных детей, ты в курсе? Впрочем, строптивых омег тоже. Думаю, не ошибусь в любом случае. — Я не… — начинает Сехун, и тут же шипит, потому что задницу обжигает новым шлепком. Не больно, но горячо и унизительно. — Цыц. Теперь поговорим о моей проблеме с потенцией. Сколько там мне, говоришь? Четвёртый десяток? Сехун мычит что-то невразумительное. В голове каша, злить альфу совсем не хочется, задницу печет — и щеки, если честно, тоже. — Значит, будем учиться считать. Вслух. И смотри, не сбейся. Ягодицы обжигает шлепком, и из груди младшего вырывается совсем уж несолидный звук, похожий одновременно на стон и на скулеж. Ему не больно — всё намного хуже. — Считай, Сехун. Ифань бьёт без замаха, не сильно, но жёстко — впечатывает твердую ладонь в горящие ягодицы, и омега даже думать боится, какой насыщенный алый цвет приобретет его задница в конце этого издевательства. — Один, — шепчет Сехун, прикрывая глаза и вцепляясь одной ладонью в простынь. Альфа довольно хмыкает — и спустя мгновение младший дергается от очередного удара. — Два… Альфа не останавливался. У Сехуна пересохло во рту ещё к середине первого десятка, но он послушно продолжал считать — вслух, и материть своего мужа — про себя. Ему не было плохо — скорее стыдно за то, что он действительно получает от этого какое-то удовольствие. Он старался подстроиться, привыкнуть — но Ифань, чёрт возьми, шлепал с разными перерывами во времени, чтобы шлепок приходился по ягодицам максимально неожиданно. — Десять… Ещё только десять, а у Сехуна уже голос дрожит. Голова кружится — возможно, потому, что всё ещё опущена, хотя на затылок давно уже ничего не давит. А ещё младший со стыдом чувствует, что у него влажно между ягодицами — и появляется глупая надежда, что альфа не заметит, только вот даже сам он понимает, насколько это нереально. Ифань это чувствует — видит, чует или ощущает ладонями — Сехун не знает, да и неважно это. Просто шлепает он по-другому теперь, под низ, с оттяжкой, чтобы жар разливался не только по ягодицам, но и по бедрам и промежности — по крайней мере, омега чувствует именно это. И практически умирает со стыда, когда шепчет очередное число. — Шестнадцать… Альфа позволяет себе больше. В коротких перерывах Ифань успевает погладить или даже чуть сжать в ладони одну из упругих половинок. Надежды, что он не заметит возбуждения Сехуна, окончательно идут прахом, когда он раздвигает ноги младшего — совсем немного, но этого более чем хватает для того, чтобы чувствовать, насколько он теплый и влажный — там. Боже… — Двадцать четыре… Тягучая теплая капля бежит между раскрытых ложбинок, медленно спускается по мошонке, и Сехун позорно всхлипывает и порывается было встать — но между его лопаток тут же появляется горячая ладонь, толкающая обратно. — Больно? — негромко спрашивает Ифань, оглаживая горящие и наверняка красные ягодицы. Сейчас нужно сказать, что да, больно — ведь тогда он отпустит, и это всё закончится. Сехун сможет сбежать в ванную, подставиться под холодные струи воды, признать, что он ребенок и обезопасить себя от чужих прикосновений — наверняка надолго. Вместо этого омега, умирая от стыда, качает головой. — Продолжай считать. На очередном шлепке Сехун осознаёт, что ладонь альфы — влажная. И почти задыхается, когда шепчет: — Двадцать пять… Через полминуты он уже готов вспоминать все известные молитвы, когда чувствует, как чужие горячие пальцы оглаживают влажную ложбинку между ягодицами. Непроизвольно выгибается в поясе, раскрываясь и подставляясь ещё больше — и комкает в кулаке чертовы простыни. Пальцы старшего идут от копчика к мошонке, медленно и неспешно, чуть замедляются прямо возле готового ануса, и… На ягодицы обрушивается новый шлепок. И Сехун почти плачет, когда шепчет ненавистное «тридцать». На предпоследнем шлепке он скулит, чуть дергается и понимает — ниже падать некуда. Потому что он задевает чужое бедро — стоящим, мокрым от выступившей смазки членом проезжается по ткани, от чего ахает и мечтает провалиться сквозь землю. — Тридцать один… Ему хочется ещё таких прикосновений — и он непроизвольно выставляет ягодицы навстречу последнему шлепку. В комнате пахнет смазкой, у Сехуна горят щеки и ягодицы, ему мокро и безумно хочется — хоть чего-нибудь. — Тридцать два. — Не слышу. Сорок? — Тридцать два.- хнычет Сехун, чувствуя пальцы на своих ягодицах.- Пожалуйста… — Пожалуйста — что? Ифань скользит пальцами между ягодиц младшего, гладит, чуть потирает — и Сехун выставляет задницу сильнее. Сжимает в ладони злополучную простынь так, что ногти оставляют болючие лунки, но на них наплевать сейчас. И на всё наплевать, потому что он до безумия хочет альфу, и этот альфа — его муж, только вот что-то делать не торопится. Хотя внушительный бугорок под чужими брюками Сехун уже успел задеть боком, пока ёрзал на коленях альфы. — Сделай хоть что-нибудь, я умру сейчас, — шепчет омега и охает громко, когда в расслабленное тело входят сразу два пальца. — Отправить тебя в душ, попу остудить, и баиньки? Или что там у детей принято в таких случаях? — смеётся Ифань, и Сехун поднимает голову, чтобы разразиться гневной тирадой — но альфа резко двигает пальцами в нём, и омеге становится абсолютно все равно. Ему хорошо, он выгибается и стонет, но Сехуну мало. Сехуну действительно мало, поэтому он прикрывает глаза и шепчет: — Пожалуйста… Пожалуйста, сильнее! Ифань хмыкает и сжимает одну ягодицу, оглаживает и двигает пальцами всё быстрее, и Сехун срывается на позорный скулеж. — Иф… Ифа-ань, пожалуйста! Он буквально скатывается с чужих колен. Его укладывают на кровать, на спину, и ноги перед альфой раздвигаются сами по себе — Сехун затуманенным взглядом наблюдает за тем, как торопливо его муж стягивает брюки и бельё. Ему немного страшно, но хочется очень — и он послушно разводит ноги, позволяя альфе устроиться между и закинуть их себе на плечи. — Не бойся, малыш, — шепчет Ифань, толкаясь во влажное и теплое, и Сехун скулит, прикрывает глаза и подставляется под чужие неспешные движения. Сбивчиво шепчет что-то про «быстрее» и «сильнее», требовательно подставляет шею под торопливые поцелуи, стонет и мажет губами по чужой линии челюсти — чтобы спустя мгновение прильнуть к чужим губам. Получилось куда лучше, чем у алтаря. — Боже, ребёнок, какой ты, — шепчет альфа, жмурясь и с нажимом проводя по чужим бокам. — Я не ребёнок, — шепчет Сехун, толкаясь навстречу, — но могу звать тебя папочкой, если ты хочешь. И Ифаню просто сносит крышу от этого невыносимого ребенка. Утром Сехун просыпается от звонка. Он берет трубку с третьего раза, сонно мычит что-то, чувствуя обнимающие его крепкие руки. — Сехуни, ты в порядке? Тебе плохо? — Минсок встревожен и, кажется, готов отпиливать голову альфе своего брата хоть прямо сейчас. Но младший только смеётся в трубку. — Не волнуйся, хён. Мне хорошо…