les reflexions

Кажется, что Париж - это другой мир. Может быть, дело было в совершенно незнакомом лабиринте улиц и улочек, может, в широкой реке, перерезающей город пополам, будто скользнувшее в чьей-то руке лезвие, может, во французской речи, напоминавшей Криденцию одновременно воркование голубей под церковной крышей и урчание недовольного кота - юноша не может сказать точно; однако все вокруг сбивает его с толку. Дома по-другому нависают над головой, по-другому пахнет воздух, уличный шум по-другому заползает в уши. Даже суетится город не так, как привычный Нью-Йорк - сейчас раннее утро, Криденций, стоя на набережной Сены, боковым зрением видит проходящих мимо людей в начищенных ботинках и аккуратных прическах, и удивляется тому, как им удаётся не превратиться сразу же в жужжащий поток. Бэрбоун провожает взглядом низко парящую чайку и поднимает лицо навстречу мягкому утреннему солнцу. Оно ласково гладит парня по щекам, и он робко думает о том, что ему приятно вот так стоять, опершись на невысокий каменный бортик, подставляя нежным лучам бледную кожу, рассматривая из-под прикрытых век небо. Криденций, похоже, наконец начинает понимать, что значит прилагательное «небесно-голубой»: светлое атласное полотно парижского небосвода ничем не похоже на пепельницу нью-йоркского. Мартовский ветерок, слабый, но на удивление холодный, собирается с последними силами и забирается под тонкий пиджак, заставляя зябко поежиться. Людей набирается все больше. До Криденция долетают обрывки фраз, сказанных на французском, из которых он может вычленить только слово полумурлыкающее “garçon” - он слышал его неоднократно от подражающих аристократам американских буржуа; только из их уст оно звучало до противного высокомерно, с оттенком презрения даже, так что хотелось свернуться в клубок. Криденций опускает голову, вглядываясь в чёрную ещё воду Сены. Поверхность рябит, раскалывая отражения на осколки; отражение угловатого лица Криденция дрожит, ломается, становится похожим то на витраж, то на набросок тушью на скомканной бумажке. Юношу это завораживает; он видит что-то правдивое в искореженном, как в разбитом зеркале, силуэте на водной глади. Он перевешивается немного дальше через бортик, а его двойник тянется к нему в ответ, так же вглядываясь в темные глаза. Если протянуть руку - рука протянется и из глубины чернильного потока тоже. Криденцию хочется это сделать: может быть, когда он коснётся ледяной ладони отражения, оно вдруг оживет, заговорит вдруг с Бэрбоуном, даже улыбнётся. Может, эта изломанная картинка, так похожая на его затравленную душу, расскажет ему, чем он заслужил свою участь, отчего судьба так разозлилась на него, что ему сделать, чтобы буря в сердце, которую уже устал унимать, наконец улеглась и не гоняла больше тучи. Криденций ведь постарался бы, решил бы любую задачу; лишь бы не хотелось выплюнуть вместе с криком собственные легкие и выломать свои же ребра от отчаяния, бьющегося в грудной клетке. Криденций, зачарованный, тянется, будто пытаясь рассмотреть что-то еще в силуэте-кляксе, все дальше вперед, цепляясь пальцами в белых полосах рубцов за шершавый камень. Непонятно, что он пытается рассмотреть в толще воды - даже его отражение постепенно скрывается за золотым пластом, которым солнце накрывает реку, поднимаясь все выше над городом. Но уходить не хочется. Пока его слепит контраст чёрного и золотого, мысли замедляются и не бьются так больно о черепную коробку. Криденцию не хочется думать - пока он соскребал остатки сил в нью-йоркских подвалах, пока добирался до французской столицы, забившись в угол багажного отделения корабля, у него было на это предостаточно времени. Ворошить прошлое утомительно, а Бэрбоун и так порядком ослабел за зиму. Криденция будто прошибает током, когда голос за его спиной говорит: - Осторожнее, не упади. Голос знаком до того, что сердце на долгое мгновение выпускает шипы, укалывая изнутри грудную клетку. Голос тяжелый, как кашемировое пальто его обладателя. Голос почему-то царапается, как грубая наждачная бумага. У Криденция подгибаются колени, поэтому он хватается за бортик, так сильно, что пальцы вот-вот сведёт судорога. Он резко и глубоко вздыхает, лишь чтобы с ужасом понять, что не может вдохнуть снова - горло будто пережало удавкой. Голова начинает кружиться, а солнечные зайчики пляшут перед глазами чарльстон под ритмичный стук крови в ушах. Прошло не более нескольких секунд, но Криденцию кажется, что утекло полторы вечности; мир вокруг вместе со звуками, снующими фигурами людей на другом берегу и ощущением солнца на коже начинает схлопываться, будто крылья огромной бабочки, и в этом пространстве пробудившемуся обскуру становится все теснее - он начинает подвывать, и этот вой неприятно щекочет уши. Все замирает в момент, когда широкая ладонь осторожно берет Криденция за локоть и разворачивает его спиной к реке. Бэрбоун машинально зажмуривается и сгорбливается - то ли ждёт удара, то ли боится того, кого вот-вот увидит. Удара не следует - вместо этого тот же голос тихо, почти шепотом говорит ему: - Взгляни на меня, не бойся. Обскур рычит, бьется где-то под солнечным сплетением. Криденций не открывает глаз и не выпрямляется - вместо этого он делает дерганые полшага назад, упираясь поясницей в камень ограды. Чужие пальцы едва ощутимо, будто боязливо, берут Криденция за подбородок и поднимают бледное лицо. Бэрбоун все же делает короткий рваный вдох, собирает те крупицы мужества, что у него остались, и открывает глаза. Чтобы увидеть перед собой Персиваля Грейвза. Что-то внутри ломается с оглушительным треском, и Криденций проигрывает самому себе, позволяя слезам наконец обжечь щеки. Юноша тихо скулит, медленно отступая от мужчины, и мотает головой, словно отгоняя неушедшее сновидение. Становится больно, очень больно - взбесившаяся тьма мечется по венам, и кажется, что они вот-вот лопнут. Криденцию страшно, Криденцию больно, Криденций не понимает, что этот человек - лжец, мерзавец, предатель - делает здесь, в трёх шагах от него. Неужели ему не надоело измываться? Неужели ему нужно что-то ещё? Криденций и так отдал ему все, что у него было: верность и доверие; неужели ему мало того, что Бэрбоун столько времени пробыл его мальчиком на побегушках, веря в его сказки про собственное волшебное происхождение? Он обманул его, настроив ему воздушных замков, обрушив их потом прямо Криденцию на голову, оставив его задыхаться под обломками, а сейчас пришёл, чтобы ещё разок посмотреть на издыхающее тело. Он приручил его, приучил его к ласке, а потом хлестнул по лицу кнутом, чтобы затем снова протянуть ему навстречу ладонь. Он залечил его шрамы, чтобы полоснуть лезвием по коже, и теперь любуется тем, как кровь течёт по худым запястьям. За этим он пришёл? Полюбоваться? Криденций чувствует, как медленно вскипающая злость скручивает желудок. Он опускается на землю, упираясь спиной в тот же бортик набережной, на который опирался несколько минут назад, и утыкается горящим взглядом вниз. «Я ведь могу сейчас выпустить чудовище, - думает Бэрбоун. - Я могу убить его за пару секунд, стоит мне только захотеть». Обскур согласно ревет, на миг утихомириваясь, будто готовясь вырваться на свободу. И взвивается снова, когда Грейвз, опустившись перед юношей на колени, обхватывает своими пальцами бледные запястья Криденция. Криденций полустонет-полувсхлипывает; по ощущениям похоже, что пальцы Грейвза утыканы иглами, которые впиваются теперь в кожу. Сердце бьется как никогда быстро - настолько быстро, что снова кружится голова; Бэрбоун вырывается, изо всех сил рвёт руки на себя, но Грейвз держит крепко. Его губы шевелятся, что-то выговаривая, но Криденций почти не слушает. Люди оборачиваются на них, недоуменно задерживают на них взгляд - но проходят мимо. - Уходите! - вскрикивает Криденций, выбиваясь из сил. Руки высвободить не получается, из-за напряжения накатывает усталость. - Уходите, я не хочу вас видеть! - Дай мне минуту, Криденций, пожалуйста, - Грейвз произносит это с мольбой в голосе, настолько несвойственной мужчине, что Бэрбоун на долю секунды замирает. Грейвз не упускает шанс договорить: - Дай мне минуту, чтобы я все объяснил. Потом, если ты хочешь, я уйду и не вернусь больше никогда. Никогда - Криденций привык к этому слову. Никогда не увидишь своих дрянных родителей, никогда, низкий грешник, не попадёшь в рай, никогда не будешь нужен - что ещё говорила Мэри Лу? Вариантов было множество; сводилось все примерно к одному: Криденций не заслуживает ни любви, ни терпимости, ни даже безразличия - только презрения и изгнанничества. Он, маленькое, бесполезное существо, годен лишь на то, чтобы протягивать листовки на улице и прогонять из-под крыши голубей. Трудно было в это не поверить: разве можно, прожив всю жизнь среди изгоев, самому им не стать? Даже тот единственный человек, благодаря которому он начал потихоньку вычеркивать это самое «никогда» из своего кредо, вывел роковое слово на бэрбоуновом жизнеописании жирными буквами. Но сейчас этот человек стоит перед ним на коленях, прося его о минуте времени, после чего обещает не появляться больше в его жизни. Бэрбоун поднимает на него заплаканные глаза, глядит с изумлением: мистер Грейвз не просит, мистер Грейвз не смотрит так, будто сам сейчас заплачет, мистер Грейвз не гладит большими пальцами его запястья, это не в его правилах - Грейвз требует, Грейвз ждёт выполнения и знает, что получит желаемое. Перед Криденцием - пускай лицо волшебника, который несколько месяцев лечил движением руки его исполосованные ладони, который клал его голову себе на плечо, который отдал ему таинственный знак на шнурке; но это не тот человек, который бросал его в холодных переулках, оборвав короткое объятие, не тот, кто так и не выполнил своё обещание забрать Криденция с собой, не тот, кто ударил его по лицу, когда единственное, что ему было нужно - это спокойное, бархатное «все хорошо, мальчик мой». Даже обскур замирает, выжидая. Криденций молчит, бегает мутным взглядом по лицу мужчины, выискивая подвох, но не находит его нигде. Только удивляется тому, насколько Грейвз непохож на себя прошлого: похудевший, осунувшийся, с болезненного цвета кожей. Юноша, все ещё мелко подрагивая, едва кивает, и Грейвз не теряет шанса: - Я знаю, что ты думаешь сейчас, Криденций. Ты думаешь, я пришёл, чтобы снова причинить тебе боль, чтобы снова тебя подчинить, а потом бросить совсем одного. Но я хочу рассказать тебе, что произошло раньше на самом деле. Юноша не отвечает, и Грейвз опускает глаза, будто собираясь с мыслями. Затем глубоко вдыхает и продолжает: - Среди волшебников, как и среди не-магов, есть преступники. Некоторые из них настолько могущественны, что держат в страхе целые страны. Один из таких взял меня в плен, Криденций, и занял мое место. Притворялся мной, долго, очень долго. Вместо меня он руководил Отделом магического правопорядка в правительстве. Он вынудил меня рассказать о тебе, о наших встречах, о твоей матери и сёстрах, обо всем, что я о тебе знал, - Грейвза заметно передергивает после этих слов, и он рвано выдыхает. - Он решил сделать тебя пешкой в его игре, превратить тебя в оружие, использовать тебя, - я боюсь представить, для чего. Криденций продолжает молчать, глядя куда-то сквозь Грейвза. В голове у него путаница: злость, страх и обида постепенно сменяются растерянностью, граничащей с сочувствием. Когда мужчина перестает говорить, Криденций позволяет себе немного, совсем чуть-чуть, разжать пальцы, плотно сомкнутые до этого в кулаки; юноша вздрагивает, когда слышит, как в потяжелевшем голосе прорезается что-то царапающее, что-то походящее на... вину? - Если бы я дрался лучше, если бы меня хватило на хоть бы немного дольше, всего этого можно было бы избежать. Я дал слабину, я забыл, сколько всего от меня зависит, я позволил случиться стольким ужасным вещам... Я знаю, что было той ночью, мисс Гольдштайн мне все рассказала, - ты ведь помнишь мисс Гольдштайн? Та молодая женщина с короткой стрижкой, храбрая... Слышно, что Грейвз начинает спотыкаться о собственные мысли. Он замолкает, но явно хочет сказать что-то ещё; что-то ещё застряло в горле, как бы он ни пытался это сглотнуть. Ровные брови хмурятся, веки, слегка подрагивая, опускаются на темные глаза. Еще секунду мужчина борется с каким-то рвением, в конце концов сдаваясь и утыкаясь горячим лбом в запястья Криденция, которые все ещё сжимает своими пальцами. Юноша чуть не подскакивает на месте от такого жеста доверия со стороны Грейвза. Он ведь наверняка знает, что за сила есть у Криденция, наверняка понимает, что не успеет среагировать, если обскур сорвется. Но не боится. Кроме того, оставляет себя, свою жизнь, Криденцию, даёт ему выбор: слушать дальше или убить прямо сейчас - совершить отчаянную месть. Сердце Бэрбоуна сжимается в очередной раз, когда он окидывает Грейвза осторожным взглядом исподлобья. Мужчина, высокий, гордый, ранее такой величественный в своём костюме с иголочки, с идеальной прической, с булавкой для галстука, подмигивающей изумрудами, теперь сгорбился перед ним, едва дыша. От изысканности, в какой его привык видеть когда-то Криденций, не осталось почти ничего: волосы отросли и уже начинают торчать в разные стороны, костюм-тройку модного фасона заменили самые простые брюки и рубашка, посаженных на галстук золотых скорпионов нет и в помине, как и самого галстука; единственное, что возвращает воспоминания о прошлом Грейвзе - шерстяной шарф с бахромой благородного синего цвета, порядком обтрёпанный. Пальцы мужчины, будто ставшие более худыми и узловатыми, хватаются за тонкие руки так, будто Криденций - последнее, что осталось в мире Персиваля Грейвза. Понимание приходит почти сразу: Грейвзу и вправду терять больше нечего. - Если бы только я мог тебя предупредить, если бы только я мог уберечь тебя от него, - Грейвз выплевывает последнее слово, горькое, как дым от плохого табака; от упоминания его резко становится холоднее. - Но все эти «если» не имеют значения. Время не повернёшь назад, и прошлое не перепишешь... а мою вину не сотрёшь никаким заклинанием. Я так виноват перед тобой, Криденций... Последние слова Грейвз шепчет, а потом замолкает в ожидании, глубоко и горько вздыхает; Криденций почти что слышит «прости меня», которое мужчина так и не вытолкнул из зажатой глотки. Внезапно на Бэрбоуна накатывает целая волна ощущений, и все перемешивается, окончательно сбивая обскура с толку. Чудовище вертится, мечется из стороны в сторону, бьется о рёбра изнутри - но с каждой секундой слабеет, с каждым мгновением рассеивается чёрными нитками где-то под легкими все больше. Сознание на миг погружается в водоворот образов и эмоций; а когда оно выныривает обратно на поверхность, все вдруг раскладывается по полочкам: злости больше нет, нет страха, нет тоски и недоверия - какое может быть недоверие, думает - нет, чувствует - Криденций, когда он так стоит на коленях с мольбой буквально во всей своей сущности. Зато есть надежда, есть прощение, которое цветком распускается на ладонях, а где-то на третьем плане поселилось осознание того, что они все еще находятся на оживленной улице, полной людей. Небо над его головой голубое, тротуар под ним еще промерзлый и очень холодный, а перед ним - человек, похищенный, вырванный из жизни на целые месяцы, наверняка подвергнутый пыткам, однако отыскавший именно его одного во всем Париже, дружелюбном, но все таком же чужом. Тонкие пальцы, раскрывающиеся из сжатых до этого кулаков, невесомо, чуть боязливо, ложатся на темные с проседью волосы, медленно спускаются вниз, к скулам, едва ощутимо обхватывают их и обращают измученное лицо кверху. Две пары угольных глаз смотрят друг на друга: мужчина видит немного пугливое, но все же принятие, и сначала не может поверить в увиденное; юноша же, будто в чёрных зеркалах, видит своё отражение, наконец не искаженное и не переломанное. Он видит что-то ещё. Ему наиболее подходящим для этого чего-то словом кажется «решимость» - и, возможно, именно она заставляет его броситься в объятья рук, которые обхватывают его - в первый раз за месяцы - с теплотой.