jong-in.

safetysuit — what if

чониновские объятия не такие как прежде — тепло заменилось въедающимися в кожу осколками мировых айсбергов. он целует без улыбок в уголок губ после, без лба ко лбу и взгляда пристального, которым объяснял свои внутренние океаны бушующие. сехун обмозговывает это, спиной к нему лежа; сегодня никаких поцелуев в плечо, что по традициям сложившимся, прилагаются ко сну ночному. сегодня сехун только сжимает ткань шелковую простыни, которая ими обоими выбрана была, потому что о сехун, на таких ты чертовски обворожителен. он сжимает ее, а плечи ритмом холокоста дрожат и выдают. как же, блять, чертовски опаляет щеки от диссонанса внутри, от несогласованности меж ними, от непонимания в соприкосновениях, от минус четыреста пятидесяти одного градуса. мадругада чонина будит будильником, а сехун и морфий этой ночью не договаривались. ким оборачивается лицом к лицу, хуна холодного жмет к телу своему горячему и говорит, что еще немного. и сехун, честно говоря, не въезжает, о сне сейчас он говорит, или о том, сколько сехуну до вздоха осталось последнего. в руках кимовских сейчас невыносимо, но сехун мазохист — сильнее жмется, губами сухими по подбородку и носом в изгиб плеча смуглого. доброе утро, ким чонин.шепчет. — кофе или чай? сехун сидя на подоконнике и позвоночником вжимаясь в стекло ледяное, затягивается сигаретой чониновской. втягивает дым до краев, чтобы горечь до мозгов, чтобы с кровью смешалось, чтобы по телу пятнами, потому что смотри, как я себя сейчас, тебя не ощущая. он свешивает ноги вниз, упирается локтями в коленки острые и рассматривает, глаза щуря. чонин переспрашивает и услышав «кофе» наливает чересчур горькое. не разбавленное, как предпочитал всегда о. а еще он не смотрит почти; не смотрит и напряжение, что горчит больше, чем кофе это хреново или табак, витает в воздухе. сехун делает глоток, добавляет затяжку, а после решает добавить правды. хотя бы для себя. — что поменялось-то, а, чонин? усмехается. потому что спина смуглая напрягается, ладони цепляются за края раковины. сехун знает, тот понимал все прекрасно, все видел и за плечи трясущиеся вчера, чонин не обнял, а смотрел лишь. с такой отвратительной жалостью, которая в топе ненавистных вещей у сехуна числится. в груди — бьет, в кулаках приливает, а на глазах хочет навернуться. непозволительно. — о чем т… — нет-нет, нет чон, не надо пожалуйста. ноги на пол опускаются, сигарета летит в окно; от открытого на секунд несколько, по лицу обдает прохладой зимней — в чувства не приводит, но сехун делает глубокий вдох, после оборачивается и к чонину подходит. встает рядом, к тумбе кухонной прижимаясь точкой пятой и смотря перед собой прямо, в стену. — другой? — нет. — прошло? — сехун… — понял. всё окей, не пере…океаны бушевать перестают рано или поздно, а вулканы засыпают. в курсе. хун улыбку тянет, отталкивается задницей и шаг делает, чтобы на выход, только чонин к себе за руку и обнимает крепко. не выпускает, силой удерживая и по спине гладит. от ладони этой, сехун чувствует, кожу прожигает до костей. убивательно. ожоги, он знает, тоже свойство заживать имеют, только шрамами они отпечатываются. чонин шепчет, кажется, миллионное прости и хуну, как всегда бы, эмоциями выплеснуться, в стену толкнуть и свалить с этой точки кипения, но он понимает, это последнее. плечо смуглое опаляет горячим, табак глотку таранит вперемешку со слюной едкой, а ладони светлые за брюки домашние, чониновские, хватаются. запасной ключ остается на полке верхней, шкафа входного. простыни шелковые летят в мусорное.