Я еще не сказал тебе...

Не торопись, время,  главных слов Не успел сказать ей… (В. Меладзе) В освещенных неровным светом свечей покоях царила странная тишина. Нервная, гнетущая, таящая в себе боль и страх, она сводила с ума, лишала воли, давила тяжким грузом. Мне чудилось, будто я физически ощущаю эту невыносимую тяжесть на поникших плечах. Хотелось выть, словно раненный зверь, горько, отчаянно, истошно, но вместо этого я лишь крепче стискивал зубы и бережно сжимал в своей ладони тонкие пальчики той, что спасла мне жизнь и потому лежала сейчас в моих покоях, метаясь в бреду. Если бы я только мог что-то сделать, Анна! Хоть как-то помочь тебе!— полные отчаяния и бессилия слова сами собой сорвались с губ при взгляде на алое пятно, расплывшееся по тугой бинтовой повязке, наложенной придворным лекарем на грудь моей бесстрашной голубки. Перед глазами вновь встала та страшная картина, которую я, должно быть, не забуду до своего последнего дня: Анна, обряженная в мужское платье и чалму, скрывающую от глаз роскошные волосы цвета пшеницы, отталкивает меня, закрывая собой, а в следующий миг падает наземь от пули, которая предназначалась мне! Ее истошный, полный ужаса крик "Повелитель!", подобно ятагану разрезавший знойный воздух на площади, где проходило празднество, до сих пор звучал в моих ушах, равно как и ее тихое "прощай", сказанное за миг до того, как моя голубка впала в забытие. Если бы только я не пошел на поводу, если бы не взял ее, переодетую, на праздник, куда женщинам вообще-то вход воспрещен, покушение бы состоялось. Но Анна была бы цела! Эта мысль пронзала сердце насквозь обжигая каленым железом. "Да пропади пропадом эта треклятая власть, эта жизнь и весь этот мир со всеми его болезнями, бедами, горестями, радостями, добром, злом, прошлым, настоящим и будущим!" — я в сердцах ударил кулаком по резному изголовью кровати — кому это все нужно, если рядом не будет ее, такой гордой, своенравной, забавной и очень храброй голубки?! О Аллах, не допусти...не забирай у меня самый ценный из всех даров, ниспосланных мне тобой! Мою жизнь возьми, если нужно, но оставь на этой земле женщину, которую я..." — Люблю... — впоследствии я и сам не мог найти ответ, почему именно теперь, когда она бредит, находясь взабытьи между жизнью и смертью, заветное, святое слово, которое я так и не успел, не осмелился, не смог сказать ей прежде, сорвалось с моих уст. — Люблю тебя... — Повторил уже громче, словно это запоздалое признание могло что-то изменить, и вдруг, словно обезумев от бессонной ночи и собственной беспомощности, крикнул, переходя на гортанный, полный боли рык, от которого задрожали стекла витражных окон: — Я люблю тебя, Анна! Люблю! Люблю! Ты не можешь оставить меня одного! Не имеешь права!  На миг мне захотелось верить всем сердцем, что эта белокурая упрямица слышит меня.  — Останься со мной, — заклинал я, осыпая горячие и влажные ручки любимой жаркими поцелуями, полными нежной горечи, будто это могло вернуть ее к жизни. — Hunkarim*... — тихий будто шелест листвы, тронутой ласковым весенним ветерком, но, как мне показалось, совершенно осознанный оклик вывел меня из этого исступленного состояния. Я медленно поднял глаза, и, встретившись взглядом с вполне осмысленным взором бездонных голубых, словно речная гладь, очей, расплылся в улыбке, боясь до конца поверить своему счастью. — Анна... Как ты себя чувствуешь? — только и смог вымолвить, поражаясь тому, как глухо и надтреснуто прозвучал собственный голос. — Пить хочется... — она умоляюще посмотрела на меня. — Нельзя, голубка... пока нельзя... — я старался говорить как можно мягче, так, как разговаривал с детьми, когда они болели. Не в силах больше выносить этот умоляющий взгляд, смочил в воде кусочек ватки и бережно провел им по потрескавшимся от жара губам своей неугомонной голубки. — Это все, что я могу для тебя сделать... — ласка в голосе смешалась с сожалением и безмерной виной перед этой маленькой храброй пичужкой. — Спасибо... — Анна попыталась улыбнуться. — Тебе нельзя много говорить, - осторожно коснувшись нежных, словно лепестки розы, губ, прошептал я и добавил с безмерной теплотой так тихо, чтобы слышала только она: — Отдыхай и набирайся сил, любимая...