Protection

      Кацуки курит, затягивается, укрывая от ветра ладонью очередной подбирающийся жаром к пальцам окурок. Холодно. Немного потряхивает. Немного свербит в носу от запаха палёного пластика и резины, не заглушаемого даже табаком. Дурак Деку даёт интервью. Бакугоу признателен. Искренне, очень честно, от души признателен, ибо если бы ему пришлось самому – он, наверное, спалил и взорвал бы к чертям собачьим и всех журналюг, и ораву «посмотри-кунов», кричащих ему из толпы, как они его любят и какой он молодец. Его не потряхивает, а откровенно трясёт. Сил нет, а ещё очень тянет напиться.       Он, не помня себя, орёт на наводящего на него камеру оператора со штативом, кроет семиэтажным матом, взрывает окурок и ищет по карманам пачку. Мама бы не одобрила. Мама бы просто прибила. И ей, он прекрасно знает, глубоко пофигу, что ему двадцать два, он самый скандальный герой своего времени и четвёртый в топе героев до тридцати. Четвёртый, тфу! После Ястреба, Деку и младшего Тодороки. Пачка взрывается. Репортёр вздрагивает. С чёрного неба над головой сыплется нечто средне между снегом и градом.       Деку улыбается. Скалится, как придурок, своей лучезарной, отзывчивой и тёплой улыбкой, а сам на мочалку похож – поцарапанный, пыльный, вымотанный, хромающий на левую ногу и прячущий свежий ожог на скуле. Идиот, одним словом, что тут ещё скажешь-то. Кажется, следующим взрывается мобильник.       Нарукавные накопители раздолбаны вдребезги и благополучно развалились ещё до того, как весь переулок, в котором они сейчас стоят, полыхнул закатным пламенем, разом превращаясь из уютной прогулочной аллейки в импровизированное место боя. Кацуки тошнит от городских боёв, от паникующих придурков и тычущих в него пальцами «посмотри-кунов». Кацуки тошнит от вездесущего лицемерия. Сделал работу – валишь, что, вам, ещё, ребята, надо, вообще?! Он свою геройскую на сегодня уже отпахал. Мало? Не его проблемы. Медийность? А не пойти бы вам всем?! Представляете, героям тоже, порой, нужно спать, жрать и успокаивать собственных мам? Ну… или наоборот – кто ещё кого успокаивает, на самом деле.       Ставка геройская, график ненормирован. Шестнадцать часов без продыху – ерунда. Мама рассердится, если узнает, что он снова «забыл» свой бенто в офисе. Как будто у него вообще есть время пообедать. Как будто у него предусмотрен обеденный перерыв.       – Деку, – разворачивается Кацуки, разгоняя журналистов одним взглядом, сочащимся атмосферой вязкой, натянутой угрозы. – Тебя подлатают тут, или тебя пинком отправить?       Деку снова лучезарно лыбится, машет рукой и отнекивается – всё у него «в порядке». Очень хочется врезать. Очень хочется сбить, наконец, с лица эту чёртову прилипшую маску. Хватит! Хватит, чёрт возьми! Они только что едва не сгорели заживо. Их взрывали, жарили, секли осколками кафеля, камня и битого стекла. Они выдохлись оба. Они вымотаны на предел уже часа как три, и всё равно вытаскивали из под завалов людей, на последнем «не могу» ворочая бетонные плиты. Потому что так надо, потому что они не Урарака, а взрывать или колоть проклятые плиты равносильно массовому убийству. Они оба еле держатся на ногах. Они оба сдохли бы тут к чертям, если бы только не проклятое «надо»…       Кацуки замолкает. Ему не важно, косятся ли на него репортёры, снимают ли его или просто чего-то ждут. Кацуки думает. Потому что с придурком Деку иначе никак. Потому что можно, действительно, врезать ему со всей дури, а он так же лицемерно оскалится тебе, как в камеру, и скажет, что всё замечательно. Бакугоу ненавидит командную работу, наверное, даже больше, чем репортёров и дурацкую привычку мамы впихивать ему бенто перед выходом. Команда – это когда отвечаешь не только за себя; команда, это когда у тебя минимум две спины, но всего одна голова, чтобы думать, как их прикрыть – твоя собственная. И как с такими придурками работать в команде, если он сейчас загнётся на твоих глазах и в рожу тебе врёт, что всё у него хорошо, а?!       Кацуки молчит. Потому что упрямец Деку заставляет думать. Потому что с некоторыми, увы, приходится объясняться словами, это когда цензурно и через рот, потому что иначе – не прокатит. Слов не находится. Особенно цензурных. А ещё сил, терпения и банальной выдержки. Мысленно Кацуки обещает начистить Деку рожу, когда всё закончится. Нет, лучше завтра – сегодня уже просто нет сил. Нет, когда ожог затянется – бить больных и раненых – это низко. Хотя… снова нет, иначе этот лицемер и вовсе неприкосновенен – больной на голову. Лучше просто завтра, если ему снова слов не хватит…       – Деку! – он орёт уже, как ненормальный, распугивая скапливающихся вокруг фанатов и заставляя привычных ко всему репортёров перевести на него и взгляды и камеры. Ему плевать на такое внимание. Ему бы в душ и под одеяло, и чтобы все заткнулись уже, наконец. И кое-кому вмазать. Он уже и сейчас бы рад, если бы бок не разрывался такой болью. Если бы он просто мог встать… Всё-таки адреналин и «надо» – те ещё биостимуляторы. Болит так, тут бы просто вырубиться за радость. А раньше и не чувствовал, вроде, ну приложило слегка – первый раз что ли?       «Только бы не в больницу» – отстранённо проносится в голове. Никаких коек, белых простыней, запаха хлорки и постельного режима. Мама не хуже справится, а без её подзатыльника, как детям без традиционного поцелуя на ночь, ему уже давно не спится.       – Деку, чтоб тебя через левое колено! Я не собираюсь здесь ночевать! И объяснять твоей матери, где тебя черти носят, тоже не собираюсь!       Мидория, наконец, берется за ум, перенаправляет куда-то репортёров, садится – вернее, почти падает – рядом. И улыбку эту дурацкую с лица тоже стирает. И снова бубнит.       – Ты меня услышишь в кои-то веки?! Матери позвони!       – А?       – Моей! Матери! Позвони, дебил! У меня телефон накрылся!       – Опять, – это даже не вопрос – усталая констатация факта. Кацуки ждёт, что ему сейчас выговорят и за очередной взорванный телефон – третий за эту неделю, но чёртов напарник, и, чтоб его исцеляющая старуха во все места зацеловала, друг только качает головой и за руку тянет вверх, помогая подняться на ноги. Огрызаться сил нет. Хорошо хоть сам додумался – просить помощи Кацуки, наверное, бы удавился.       Он ругается матом, который если и снимают, то в эфир выпустят разве только в качестве эксклюзива, для расширения словарного запаса аудитории. Он шипит, он едва не взрывает и так подпалённого Мидорию и вспоминает, что того, на самом деле, вообще-то, зовут Изуку, пока оный договаривается с одним из полицейских за рулём, а потом бесцеремонно впихивает самого Кацуки в машину.       Светящийся фонарями и вывесками город за окном смазывается в какую-то кашу. Он дремлет на ходу и бьётся лбом о стекло. Он внутренне воет, но не издаёт ни звука, пока Деку не начинает осторожно расталкивать его за плечо.       – Чего тебе? – выходит как-то вяло и почти мертвенно, будто бы для того, чтобы добавить его в голос, гнева не хватает, хоть, на самом деле, Кацуки от него почти трясёт.       Деку молчит, будто собирается сказать какую-то несусветную глупость, как он обычно это любит, и Бакугоу остаётся только закатить глаза.       – Дурак ты, Изуку, – устало роняет Кацуки, – и, знаешь, если сдохнешь, я другого напарника искать не стану – сдался мне весь этот геморрой по второму кругу!       – Я понял, – эта улыбка уже не похожа на ту, отчаянную, болезненную маску перед камерой. В ней бездна усталости, три чашки боли, понимание и тепло. – Спасибо. Тебе не придётся.       – Тебе спасибо, кретин, – смеётся Кацуки, перед тем как отпустить плечо друга и так же почти безвольным мешком повиснуть на матери. Между последними репликами – полчаса, но, можно подумать, это кого-то волнует.       Мидория кивает и обратно лезет в машину. Кацуки смотрит вслед. Он смертельно устал. Ему бы на старый диван в гостиной и теплое одеяло. Он утыкается носом маме в плечо, тянет родной до боли, привычный, знакомый запах и впервые за этот, кажется, бесконечный день перестаёт держать себя в рамках. Кацуки плачет, тихо, абсолютно беззвучно, навалившись так, что сам не знает, как мама вообще его держит и они не повалились на дурацкий стриженный газон. Нервы будто срывает, как лопается давно перетянутая струна.       Но так уж повелось, что Деку ревёт на людях, а, вот, Кацуки нет. И так уж повелось, что без маминого подзатыльника он давно уже не засыпает…