Переписать

      Она выныривает из тяжелой клокастой дремы, точно из омута, до краев заполненного гнилостной тухлой водой, как раз вовремя — нити истории с тревожным шелестом начинают сплетаться в пульсирующий клубок поверх чинно сомкнутых бутонно-нежных ладоней, а взоры скрещиваются, походя надрезая уродливо старые, затянувшиеся мхом, наскоро заштопанные паутиной раны.       Девчонка сияет, и она в первую секунду даже, не совладав с собой, ошалело по-совиному щурится, будто бы и впрямь ослепленная, однако тут же привычно рьяно берет себя в руки — безмозглый мальчишка прямехонько напротив с настороженной судорожной опаской раз за разом робко гладит ее лик скользящими косыми недоверчиво невесомыми взглядами, ни на миг не выпуская при том изящной фарфоровой длани с загадочной застывшей улыбкой смотрящей в окно жены. Горсть сиплого серо-песочного шепота разбивается о блекло зардевшийся точено гладкий висок, и неугомонная дурочка покорно вянет, расправляя плечи и натянуто выравнивая спину, точно забившаяся в деспотичных руках марионетка, а колючее «Не пяль глаза! Не сутулься, ну что ты!» придушенно взрывается под потолком смятенными сгустками январского холода и, слегка подтаяв, незамедлительно переплавляется в мягкую укоризну в землисто-древесных, устало остановившихся на ней глазах. Ведунья разгневанно фыркает, моментально опознав твердолобого, безнадежно благородного и неизлечимо упрямого бродягу, и, огненно зыркнув напоследок на трусливого отпрянувшего венценосного хлюпика, плотнее кутается в меха, отворачивается и вновь забивается в свой кромешный омут-угол, не без досады позволяя бездомному болтуну и нахалу вновь накинуть на плечи так и не отмытой ею добела девочки узорчатый шелк и кружево сотню лет назад мучительно развеянного их прахом сказания.       Конечно, она зла, как тысяча чертей, когда дилижанс наконец впотьмах останавливается у добротно построенного, но словно застрявшего в веках и оттого смущенно озаренного лишь свечными язычками трактиришки: есть отчего, ведь это не проклятый Сульпитиус скатывал в окровавленную плоть оставшиеся от его ненаглядной Русалочки призрачные лоскутья и по косточкам собирал развеянный по свету неуловимый мираж! Не он, выбиваясь из сил, перешивая дивную лучезарную грезу в персиковую кожу и белокурые локоны, кривясь и без толку тряся головой, видел, будто наяву, как тогда еще хвостатая дуреха, точно мелкий зверек, тычется белесыми губами в загорелую вспучившуюся мурашками принцеву шею — точно в смиренной мольбе о приятии кротко скребется во врата безупречного неприступного Рая! Но всякая ведьма, если понадобится, способна и самое себя сжать покрепче в ежовых рукавицах, и потому она, не тратя, как водится, времени даром и тщательно убедившись, что слащавый гаденыш слишком занят, на руках перенося занемогшую от качки супругу «в покои», шустро отправляет их общее драгоценное сокровище разбирать нехитрый багаж и силком оттаскивает спесивого болвана в сторонку, окунает в искристую рябь привольно рассевшихся по стенам канделябров. Удостоверившись, что ни одна неосмотрительная живая душа не питает особого интереса к их приглушенной беседе, она наклоняется к заметно потрепанному непродолжительной борьбой наглецу и с клокочущей яростью выпаливает:       — Скотина ты, конечно, та еще: нет, чтобы помочь, раз все просек — стоишь в сторонке, да еще и рожи мне недовольные строишь, в печенках уже сидит твоя бескорыстность, сил моих больше нет, тьфу! — и, коротко переведя дух, отрывистым режущим шепотом швыряет, будто кривыми падающими буквами вычерчивая слова на визгливо грифельной доске. — Ну да ладно. В этот раз, уж будь спокоен, я не дам одержать верх твоей тупости. Чуть заикнешься — девчонка твоя. Поженю вас, перевяжу судьбами крепко-накрепко и отправлю в какие-нибудь благодатные южные края, подальше от этих лицемерных голубков коронованных…       Но неуемный скиталец решительно выставляет перед собой трость с замысловатым набалдашником — и где только успел раздобыть этакую штучку? — и непреклонно с чеканной ясностью проговаривает, осторожно протягивая к ней руку в предупредительном стремлении удержать:       — Ни ты, ни я не имеем права вмешиваться. Это ее выбор. Если она пожелает пройти путем случившегося, я не стану противиться и тебе не дам.       Колдунья ощетинивается, словно кошка, и, ощерившись, в бешенстве шипит:       — Вы подумайте экий защитник свободы воли выискался! Человеколюбец ущербный — все во имя чужого счастья, о себе можно гордо забыть! Сомлел, застыл, все слова потерял, стоило только ее увидеть! Насвистывал, хлебом манил, будто тварюшку какую подозвать старался, а про себя молился — только бы не исчезла, знаю!..       И, остановившись на гребне так и не брошенной в битву фразы, внезапно хмурится и, пытливо цепляясь взглядом, с хилой насмешкой вдруг неуместно миролюбиво отмечает:       — А ты изменился, высоконравственный Сульпитиус. С какого перепугу на твоей разбойничьей физиономии вместо нечесаной бороды появилась печать героического великодушия, всепрощения, безропотности и тоскливого умения предвидеть паршивый финал?       Он дергает плечом, будто досадливо отстраняя подкравшуюся сзади стужу, и невозмутимо отвечает:       — Я добровольно умер. А за миг перед тем счел эту жертву самым стоящим поступком всей моей жизни.

***

      Ей тяжеловато подниматься по лестнице, но успевают они все же как нельзя вовремя: непробудно пьяный от скопившейся внутри люти выродок с хохотом загоняет безмолвную девочку в угол и, отравленно распалившись, тычет ей в лицо дрожащим пламенем, точно вознамерившись аспидно подпалить разметавшуюся пшеницу кудрей.       Ведьмам не привыкать ставить на место в конец одуревших от скуки и оттого зарвавшихся рыцарей-подонков, потому, пока она в отместку сует под нос еще не почуявшему, что карта бита и пора падать ниц и молить о пощаде, ублюдку восторженно пляшущий трепетливый янтарный огонь, остепенившийся подзаборник уводит прочь смятенно пошатывающуюся Русалочку. Надо признать, наблюдая, как запнувшаяся на верхней ступеньке девочка благодарно припадает к его плечу, уже начиная мелко трястись от осознания пережитого, она испытывает скоротечный укол сварливой ревности.       Зато потом дела долгожданно начинают медленно, но верно ползти по желанной, пусть и не накатанной колее: «Ее Высочеству» предсказуемо неможется после изнурительной болтанки, и уютный трактирчик, неугасимо напоминающий чем-то ее собственное, покинутое век назад заведение, радушно становится их укромной гаванью (ведь дилижанс не может отправиться, оставив хотя бы одного из них — нерушимо повязанных сгоревшей небылицей незнакомцев). Бархатно ласковое «дитя мое» в устах Сульпитиуса звучит уже не надтреснутой болью, а таинственной убаюкивающе горьковатой мелодией старинной музыкальной шкатулки, и морская колдунья сама поневоле стискивает зубы, различая, как сбилось дыхание малютки, стоило необычайно посерьезневшему «сударю» бережно коснуться губами ее похолодевших пальцев. И даже дерзко покинувший неимоверно страдающую благоверную мальчишка со своими губительными любезностями не внушает ей теперь столь чудовищных опасений: когда он, тошнотворно томно хлопая смоляными опахалами-ресницами, протягивает девчонке руку, якобы ведомый лишь одним похвальным желанием помочь преодолеть особо крутой лестничный пролет, она, не колеблясь, с размаху бьет его по ладони и грубо советует убираться под юбку к жене. Босяк, правда, потом устраивает ей весьма занудную выволочку, но навеки сохраненное в памяти выражение лица оцепеневшего хлюпика определенно стоит того.       — Зачем ты ее вернула?.. — покачав затуманенной головой, внезапно спрашивает он, и треснувшее в камине полено с согласным шипением подбрасывает в зябкий воздух пригоршню тигровых искр. — Как посмела, почему возомнила себя вправе…       — Малыш, — фыркает она, сдувая со лба прядь ржавых патл, невесть как давно так же полученных в качестве платы от какой-то стандартно нуждавшейся барышни. — Поверь, повод у меня был — и весьма уважительный. Вы оба отправились на тот свет с благословенным отсутствием сожалений. А вот я осталась им на расправу. Так что прости, подустала терзаться и мучиться — с непривычки-то, ого-го, как трудно! — и решила изничтожить твой подвиг и лишить девчонку бессмертия…       Они, не сговариваясь, оборачиваются в сторону исполинского кресла, где, непереносимо мило свернувшись калачиком, сладко дремлет укрытая мохнатой ведьминой шубой, точно косматым сказочным существом, девочка с шиповниковым румянцем на перламутрово белых щеках. И Ведунья впервые с трудом подавляет необузданно рванувшееся вверх по горлу желание разом выложить оборванцу все.       В какой дикий неописуемый ужас пришла она, когда только-только научившаяся разборчиво лепетать кроха в священном трепете прижала к сердцу маленький кулачок и с благоговейным восторгом прощебетала: «Что это стучит?». Как, торопливо овладев собой, она поспешила пылко заверить невинную мелочь, что вот «эта песенка в груди» — самое кошмарное, мудреное и разрушительное проклятие из всех, что боги только могли послать человеческому роду. Потому что оно обманывает. Нашептывает черт знает какие нелепые бредни да, к тому же, болит — острее и нестерпимее, чем любая царапина или синяк.       Как хлопнула по щеке — совершенно легонько, беззвучно, спасая и ее, и себя от в высшей степени излишних заблуждений и самообманов — и хрипло заверила: «А вот это ты брось.», когда отважно впившаяся в нее бездонными кристально ясными глазищами девчонка впервые за одиннадцать лет отважилась пугливо вплести в свою речь непозволительное, полное затаенных чаяний «мама».       Как старалась, несмотря на очевидную обреченность, вырастить ее, если не циничной, задиристой и юркой, мастерски играющей на чужих слабостях стервой, то хотя бы церемонно сдержанной, чопорной и строгой, неприступно закованной в безлико серые одеяния скромницей. Как потерпела сокрушительное фиаско в смехотворных попытках вытравить из солнечной головы ажурно цветущую пунцовыми розами мечтательность и намертво въевшийся в каждое суждение, закостеневший идеализм.       Русалочка потревоженно возится в истончившемся полусне, и не успевает Ведунья и глазом моргнуть, как Сульпитиус уже опускается на корточки у подножия ее «трона» и щекотно-свистящим шепотом осведомляется: «Что такое, маленькая?». А мгновением позже уже с блеклой улыбкой ловит в ладонь еле слышное «Отчего ты всегда такой неискоренимо печальный?..».       Она притворяет за собой дверь, краем уха различая затухающее «Ну что ты, солнышко, разве есть у меня причины кручиниться…» и позволяя каминному пламени беспрепятственно с треском пожрать венчающее «… если ты сейчас рядом…», и, шумно пыхтя, сурово бросает вызов будто бы бесконечным ступеням, чуть ли не выше головы задирая явно вознамерившуюся помешать юбку и рассеянно-кровожадно прикидывая, понадобится ли применять силу или же худосочный гаденыш окажется достаточно смекалист.       Когда она пинком открывает дверь, мальчишка, вздрагивая, отворачивается от окна, мгновенно демонстрируя ей вожделенную добычу: неувядаемая белоснежно-желтоватая роза накрепко зажата в отрешенно ласкающих пальцах, а две бездушные сестрицы, деревянная и стальная, покоятся на коленях — неизвестно когда и от кого полученные, дорогие до тонкой скулящей боли и овеянные незримой утратой.       — Отдай, — рубит с плеча Колдунья, зловеще подмигивая и криво скалясь. — Они исходно предназначались не тебе, а ты никогда их и не заслуживал.       Выдрать из одеревеневшей хватки горестно всплакнувший двумя атласными лепестками цветок и походя захватить двух менее чувствительных «товарок» — дело секундное. Осознать, что полоумный рохля изволил величественно подняться на ноги и теперь с мрачной угрозой глядит на нее исподлобья, ограбленный, но не побежденный, уже на порядок сложнее.       Впрочем, ведьмы лучше кого бы то ни было знают, что, дабы убить Принца, вовсе необязательно иметь под рукой турнир и копье.       — Твоя благоверная, кстати, не умеет плавать, — смачно прищелкивает языком она и, таким образом разверзнув у его ног ледяную пропасть, с грохотом захлопывает дверь под аккомпанемент испуганного писка затаившейся на постели инфанты, уже больше года из непонятных ей самой до конца опасений тщательно хранившей этот невзрачный секрет.

***

      Сульпитиус к ее величайшему раздражению не швыряет злосчастные подарения в огонь, а вновь преподносит Русалочке, и первые полчаса, пока они катят по заснеженному полю, прочь от полюбившегося пристанища, та молча разглядывает их и отчужденно поглаживает столь различные лепестки.       Ведунья зорко следит, как проворонивший свою судьбу паршивец неотрывно таращится на нее и смятенно переводит очумевший взгляд то на светлое личико, то на похищенные розы, ощущая, как сливаются воедино два кусочка заветной пестроцветной мозаики. Она видит, как девчонка вдруг резко вскидывает голову и перехватывает его взор, кожей чувствует, как переплетает и стискивает пальцы пустоголовый Сульпитиус, смиренно приготовившийся вновь отпустить свое небесное созданьице на смертоносную волю, и дает себе неизгладимый железный зарок вопреки всем его протестам закусить удила и сражаться до последней капли веры…       А потом Русалочка душераздирающе, пронзительно вздыхает и отворачивается к окну. Ее зрачки бесстрастно принимают вереницу надменных и безжизненных северных пейзажей, а уголки губ скорбно опущены. Когда бродяга обращается к ней, она улыбается фальшиво и дрожаще, а на ресницах у нее парой-тройкой росистых блесток посверкивают слезы, но в сторону Принца она доблестно не глядит весь остаток пути.       … правда, когда они останавливаются на последний совместный ночлег на окраине наконец достигнутого Чьонинбурга и мальчишка помогает ей выйти из экипажа, невзирая на грозную ведьмину брань, бывшая дочка Морского Царя, потупившись, роняет шелестящее и уже отнюдь не такое стойкое «Благодарю Вас…» и, забыв обо всех, пристально и сиротливо взирает ему в след.       Колдунья саркастично хмыкает и, мотнув головой, неловко толкает плечом истерзанно ссутулившегося искателя счастья.       — А ты как думал, малыш? Ждал, что все окажется так просто?       Конечно же, будь оно все проклято, ожоги не исчезнут до конца, а кровь потечь вспять ты, как ни изворачивайся, не принудишь… но ведь можно начать и с малого: взять под локоть равнодушно понурившуюся девочку и, деспотично затащив под крышу, сердито бормоча, стряхнуть с золотистых кудрей мокрые хлопья бесчинствующего снаружи снегопада.       Ты еще попробуй, докажи ведьме, что соленый бриз селится только в каменных громадах замков.