Душа из стекла

      Кейси кружится (и квадратится, и треугольнится) по лакированному паркетному полу, бесшумно скользя по доскам узкими ступнями в вязаных шерстяных носках: пятки едва не расползаются в стороны, как балетки на ледяном катке, ломая равносторонние геометрические фигуры очерченных мысками маршрутов, но слушаются её достаточно, чтобы соблюдать непреложное, золотое правило детства – не наступать на швы. Музыка играет слишком тихо для магнитофона Хэдвига, оторванного от мальчишечьего сердца в отчаянном порыве благородства, – слов не слышно, но слышно восточный мотив, какой наверняка записала для себя Патриция, и Кейси, не умеющая толком ни танцевать, ни быть в своей острой хрупкости хоть сколько-нибудь изящной, старается изо всех сил: смягчает колюще-режущие движения, оплавляет их во что-то плачевно-плавное и неуклюже-нежное, гнется ивовой лозой под звуки флейты, отчаянно надеясь не сломаться.       Толстовка на лже-Барри застегнута под горло во избежание возможных эксцессов, абсцессов сердечных тканей, – у Кейси же голые голени и предплечья: рукава закатаны по локоть, штанины подвернуты по колено.       Приветствие хрустит у него на зубах, раскалывается, очевидно впиваясь стеклянной крошкой недоговоренного имени в язык – потому что он умолкает так резко, будто обрываются голосовые связки, каменеет в дверном проеме и, кажется, не дышит, испуганно округлив глаза: в позе у него что-то затравленное, во взгляде же обнадежено-обреченное и ликующе-виноватое.       «План отвратительный», – заключает Кейси обреченно, наблюдая, как напрягается чужое горло и стискивается челюсть, но отступать даже не думает: у неё не будет лучшего шанса освободиться.       Лже-Барри склеивает лицо в жалкое подобие будничного безразличия и прикрывает за собой дверь так, как будто она может взорваться. – Хэдвиг говорит, хорошо двигаешься, – осторожно хвалит он и для убедительности подмигивает, кривя губы в улыбке. – Передавай Хедвигу спасибо, – отвечает Кейси и крутится вокруг своей оси, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Лже-Барри не отлипает от двери и, кажется, даже приклеивается к ней плотнее, словно в надежде просочиться в замочную скважину и выползти с обратной стороны. Глаза у него мечутся с ее лица на ноги и обратно. – Ой, можешь сама передать, – находится он, радостно указывая большим пальцем себе за спину, как если бы Хедвиг был в другой комнате. – Я позову. – Не надо, мы недавно виделись, – качает она головой и, прокручиваясь, проскальзывая, шажками крест-накрест подплывает ближе. – Потанцуем?       Адамово яблоко у лже-Барри в горле дергается вверх-вниз; он начинает тараторить. – Ты выбрала худшего партнера по танцам из двадцати трех, милая. Оттопчу все ноги, заизвиняю все уши. Если не хочешь с Хедвигом, то могу позвать Патрицию, она превосходно вальсирует. Даже пару уроков может дать, – лже-Барри переводит дыхание, несчастно и умоляюще надламывает брови. – Хочешь? – Не хочу, – отказывается она и тянет руку к мужскому плечу, ожидая, что то вот-вот ускользнет прочь, отдернется, возвращая украденный дюйм, а лучше два или три: Дэннис всегда ревниво относился к личному пространству. Следил тщательно и брезгливо-бережно, чтобы траектории своих движений не пересекались с чужими, осторожно петлял вокруг невидимых неприкасаемых границ. Тем сильнее удивление Кейси, когда пальцы беспрепятственно нащупывают ткань толстовки и не чувствуют под нею ни дрожи отвращения, ни даже настороженной напряженности. Только тепло и мягкость футера.       Кейси храбрится – кладет на плечо и вторую руку, смыкает их на шейных позвонках замком и начинает тихонько покачиваться, перетаптываясь на месте. Лже-Барри не поддается, абсолютно деревянный, и, посылая ей извиняющуюся улыбку, разводит руками – мол, говорил же.       Но отступать так просто она уже не хочет, не может, не станет. Упрямство в ней пересиливает осторожность, и Кейси, вспоминая ту глупую забаву, которой её в детстве баловал папа, наступает лже-Барри на мыски и окончательно прижимается к груди, крепче оплетая шею.       Это оказывается последней каплей в чаше терпения – мужчину передергивает; он хватает ее за плечи и отодвигает от себя на шаг, опускает голову между выпрямленных рук. Кейси слышит медленный придушенный выдох и болезненный смешок. – Давно ты поняла? – спрашивает он голосом на полтона ниже и с шотландским акцентом. Лицо у него жестче, а плечи прямее.       Кейси нервно облизывает губы. – Вчера, – честно сознается она и, помедлив, добавляет. – Барри здесь не было ни разу?       Дэннис качает головой. – Был пару раз, – выдыхает он и, наконец, поднимает на нее прогорклый бесцветный взгляд. – А потом он попытался вызвать полицию.       Сердце у Кейси замирает в горле – она сглатывает его, и то, минуя желудок, предательски проваливается в пятки. Руки у нее прошивает иголками, кровь отливает от лица. – Что с ним?       Дэннис медлит, близоруко щурясь на стенку у нее за спиной. – Мы дали ему шанс, он решил им не пользоваться, – осторожно произносит он. – Его право. – Что вы с ним сделали? – повторяет Кейси настойчивее и чувствует, что голос у нее гремит и надламывается ударом: она не помнит, чтобы повышала его хоть когда-то, хоть на кого-то, тем более на кого-то из них. – Он заперт, – неохотно сознается Дэннис, по-прежнему до странного смиренный, не сказать безмятежный. Излучающий умиротворение и терпение, безмолвно побуждающий говорить шепотом и искать тепло поблизости, как если бы они были в засаде на охоте. – Точно так же, как Кевин. Они всего-навсего спят, успокойся.       Кейси рассеянно понимает, что он до сих пор не убрал рук с её плеч, и теряется, чувствуя спазм в легких, слабость в коленях и дрожь, рассыпающуюся с шеи на похолодевшую спину, как от укуса Зверя в загривок. Дэннис безотрывно смотрит на неё сверху вниз, сосредоточенно нахмурившись. – Зачем ты это сделала? – проговаривает он чуть ли не по слогам в укоризненном тоне.       Кейси опускает голову, как пристыженный ребенок, и упирается взглядом ему в грудь, присматривается к месту, где должен быть внутренний карман. Оценивает, насколько тот оттянут, насколько высоко нужно поднять руку, чтобы забраться в него.       Когда стреляешь, смотри на тело, когда стреляешь, смотри на тело. – У тебя толстовка грязная, – выпаливает она. – Что?       Дэннис неприязненно морщится, глядя на нее то ли с возмущением (клевета!), то ли с шоком, и озадаченно осматривает себя сверху вниз, когда Кейси набирается отваги и встает на цыпочки, чувствуя себя так, будто бросается в медвежий капкан.       Решимость покидает её в двух дюймах от цели, оставляя неловко балансировать на мысках, потому что Дэннис поднимает голову и, ловя с поличным, сталкивается с ней взглядом; примораживает им, ледяным, по-стеклянному острым, к месту, режет зеркально-стальным отливом по зрачкам. Кейси не то что не двигается, но даже не моргает, только испуганно выдыхает ему в лицо, опасаясь шевельнуться, как оленёнок в свете фар, и этого оказывается достаточно. Взгляд у него оттаивает, опаленный её теплом, смягчается, из требующего объяснений становясь ожидающим, и он казался бы даже ласковым, если бы не расширенные зрачки. Взгляд гладит ей скулы. Опускается вниз.       Руки мягко давят ей на плечи, заставляя опуститься на пятки и вновь стоять по-человечески, оборачивают шею, и большие пальцы невесомо упираются ей под подбородок, прося чуть его приподнять. Убедившись, что с подготовкой окончено, Дэннис подступает к ней на полшага, наклоняется и целует, прижимаясь к губам – мягко и просто; скромно, безыскусно.       Прежде, чем Кейси по привычке начинает обдумывать, терпеть ли ей или вырываться, она успевает прислушаться к себе и обнаружить, что ей.. не неприятно. В ней не зреет, поднимаясь тошнотворной волной, отвращение, её не душит беспомощность, отчаяние или брезгливость. Откровение неожиданно и должно бы шокировать, но на шок не хватает ни желания, ни времени – Кейси просто признает это, пропуская все остальные стадии принятия, и слёзы щиплются у неё в уголках глаз, скатываются по щекам: такие же, – облегченные, отрадные, – как и те, что проливала, разряжая дробовик и обнимая руку Зверя, протянутую ей сквозь прутья клетки. Она ещё не сломалась до конца, она ещё способна на подобное.       Кейси всхлипывает в поцелуй, и прежде, чем успевает ответить, Дэннис отпускает её, хмурясь, и в недоумении смотрит на слёзы у неё на лице. – Извини, я не.. – начинает он, но Кейси притягивает его за ворот толстовки обратно и целует сама.       На этот раз они оба смелеют – изучают, пробуют, подбирают удобное, приятное обоим. Осваиваются: с чужой близостью, вкусом и ощущением тепла. Нежат и обнимают, лаская, осторожничая, проскальзывают меж губ языками – ещё не всерьез, совсем легко и щекотно, почти бегло сталкиваясь кончиками и ищуще, жадно прижимаясь ближе. Кейси так тепло, как перед бивачным жаровым костром для обогрева лагеря, какие складывал из толстых бревен и хвороста её отец, и не страшно, как рядом с ним же, и наконец-то, впервые хорошо – от чего-то, что раньше казалось липким, склизким предвестником неизбежного унижения и боли. Она приоткрывает глаза и аккуратно прихватывает чужие губы зубами, следя за реакцией на непривычно-расслабленном, но сосредоточенном лице; пробует ещё раз, долго, влажно вбирая под язык, и слышит сдавленное мычание, чувствует вибрацию в мужском горле, которая истомой отзывается у неё под ребрами, скатывается там в шерстяной клубок. Мгновения текут, сладкие и тягучие, точно завязшие в мёде, пока в них не капает ложка дёгтя.       Тогда отрывается уже Кейси, чувствуя, как Дэннис замирает у неё под губами, и, едва открыв глаза, уже зная, что что-то не так: взгляд у него испуганный, блуждающий и направлен не наружу, а вглубь. Беспокойство тут же проскальзывает в живот, как кубик льда. – Что такое? – Мы не одни, – шепчет он еле слышно, точно боится, что их услышат, и, зажмурившись, сгибается от боли почти напополам.       Слыша его затравленное дыхание, Кейси понимает почти сразу же; руками вспархивает ему на сведенные судорогой плечи, давит ярко вспыхнувшее отчаяние, разгорающееся в панику и искрящее тревогой. Если Патриция сейчас выйдет на свет, – или Зверь, или Хэдвиг, – то всё пропало, всё зря, всему конец. – Дэннис? – зовет она и ловит в ладони уроненное лицо, неуверенно гладит его по щекам. – Ты мне нужен. Пожалуйста, сопротивляйся.       В беспокойстве проходят медлительные, невыносимо-долгие минуты, прежде, чем чужое дыхание выравнивается, напряжение отпускает тело, и он (или она?) выпрямляется, глядя на неё влажными, мутными глазами, подёрнутыми сероватой дымкой. Выражение лица такое пустое и без(раз)личное, что Кейси не сразу решается подать голос: – Ты здесь?       Туман смаргивается, и взгляд немного проясняется. – Здесь, – сипло отзывается Дэннис, и улыбка печально изламывает ему губы. В накатившей слабости он, облегчённо выдыхая, устало прислоняется к ней лбом, и сердце у Кейси ёкает, пропуская удар, а пальцы обессиленно съезжают по чужим скулам и падают на ворот толстовки.       У Кейси был план – хрупкий план, стеклянный план, что в любой момент был готов разбиться вдребезги: взрослого обмануть всё же стократ труднее, чем ребенка. Но сколько бы она его ни откладывала, его пора было приводить в действие.       Кейси больше не чувствует себя жертвой, но знает, что стоит набраться терпения и обождать. Затаиться в засаде, усыпить чужую бдительность: один-два дня смущаться и избегать разговоров, повторять поцелуи, пока те не превратятся в обыденность, сцепить зубы и позволить больше, если захочет. Укрепить впечатление стокгольмского синдрома и хрупкое к ней доверие – и лишь после осуществлять задуманное. Но столь удобной возможности может уже и не представиться. Он определенно не будет больше застан врасплох, он может в следующий раз не поддаться на провокацию, он может вовсе больше не позволить ей к себе прикасаться, почуяв неладное. И она решается.       ..Дэннис оглушен, Дэннис растерян; у Дэнниса вот-вот поедет крыша, и он, одеревенев, ловит ее пальцы, только когда ползунок молнии съезжает где-то до живота. − Что ты делаешь, − роняет он безо всякой интонации, и руки Кейси, маленькие и тонкие, жгут ему ладони. − А на что похоже?       Дэннису кажется, что расстегнули не толстовку, а его самого − раскрыв и распустив по швам. Дэннис усиленно, упрямо молчит, изображая невинную озадаченность, но о, он вам скажет, на что. Он слишком долго, слишком мучительно маялся в бессоннице, размышляя об этом чём-то в условном, бредящем, грезящем наклонении с невоплотимым привкусом одержимости, чтобы оно осколочно не взорвалось с изнанки век при первом зове. Не вонзилось предательски под дых и не расцарапало горло − острыми, стократно обдуманными мыслями, обточенными бесконечным возвращением, повторением и дополнением до зеркального блеска и кристальной ясности.       Распростёртая на белоснежных подушках и свежестираных простынях, Кейси, совсем недавно обернутая в пушистое полотенце и им же от него избавленная, пахла бы лавандовым гелем для душа. Она была бы тёплой, и мягкой, и чистой, и мурашки бы бежали у неё по коже, пока сердце учащенно стучало ему в ладонь, а дыхание раскалывалось стонами ему о губы. Он бы никуда не спешил, он умел быть терпеливым, и нежность не оставила бы на ней ни следов, ни шрамов. Они бы уснули порознь – ему всё ещё было неудобно в объятиях, и неуютно, и слишком близко, – но, засыпая, он бы смотрел на её лицо. Он сохранил бы всё в тайне: убрал бы всё дочиста, избавился от всех улик, спрятал воспоминания в самый дальний, самый укромный уголок мозга – никто не увидел бы её такой, кроме него. Он бы подготовился так же тщательно, как готовился к приходу Зверя: подобрал бы время, когда засыпала Патриция, заранее подкупил бы молчание Хэдвига, выбрался бы в аптеку за несколькими видами контрацептивов. − Не стоит этого делать, − наконец, выдавливает он, совладав с утерянным голосом. Дэннис так и не отпускает её рук и бродит по грани здравомыслия и возбуждения, отчаянно стараясь не шевелиться. Стоит слишком глубоко вдохнуть, и он не выдержит и прижмет их к животу ладонями. − Сейчас или вообще?       Дэнниса колотит с изнанки.       Он бы определенно встал раньше неё: он был жаворонком, Кейси – беспробудной совой. Приготовил бы завтрак и принёс в постель ровно к девяти часам утра, стрелка к стрелке. Не подпустил бы к ней Патрицию и сам заплёл ей волосы, прерываясь на поцелуи, невесомые и невидимые, в искусанную Зверем шею.       Он чудом удерживает лицо. − Сейчас, − признаёт он. − Ещё будет время и место, Кейси. Пока я.. немного не в себе. Пожалуйста, отпусти.       Девушка медлит, безотрывно, внимательно глядя снизу-вверх, но всё же выпускает язычок молнии из пальцев. Слыша, как кровь оглушительно шумит в ушах от облегчения, Дэннис даёт её рукам улизнуть из своих, но те отчего-то не падают и не отслоняются от него, − а чуть распахивают толстовку и скользят по пододетой футболке. Гладят живот, обнимают ребра и странно замирают где-то у их основания, как если бы просто искали, где им приютиться, и устроились поудобнее. Это не похоже на объятие или на приглашение, − Дэннис вообще не понимает, на что это похоже, но оно терпимо, и это Кейси, и прекращать он это не хочет, хоть и не знает, дозволено ли подобное ему. Одолеваемый сомнениями, он недоверчиво, опасливо тянет к ней руки в ответ; не встречая возражений, кладет их ей на бедра, пытается привлечь к себе, опускает взгляд..       Выстрел.       Кейси вырывает из нагрудного кармана баллончик и распыляет содержимое Дэннису в лицо, зажимая себе свободной ладонью рот и нос. Кнопку получается удержать всего пару секунд, прежде чем аэрозоль выбивают у нее из руки, но даже этого оказывается достаточно – Дэннис делает вдох в безотчетной попытке задержать дыхание, и взгляд у него плывет, совершенно потерянный и израненный: разбитый не просто в осколки, а в стеклянную пыль. Кейси успевает прочесть в нем сухую, горькую усмешку – «так и знал» – прежде, чем глаза закатываются, а тело кренится набок.       Кейси ловит его подмышки, стиснув зубы от слез и непосильного веса, но всё же не дав упасть, и прислоняет к стене, давая беспрепятственно сползти на пол. Только вынырнув из снотворного облака, незримо обитающего в воздухе, и отступив еще на пару страхующих шагов, она позволяет себе дышать – опускается на корточки и роняет в ладони горящее, мокрое лицо, захлебывается адреналином и отсутствием положенной радости. Ей не должно быть сейчас так плохо от своего поступка, – «ты спасаешься, а не бросаешь их; спасаешься, а не бросаешь, ты слышишь меня?» – но ей всё равно дурно и мерзко. Кейси и рада думать, что дело в совести, но правда в том, что обретение свободы было бы для неё куда слаще, будь ей к чему возвращаться.       Она поднимает свинцовую голову и осматривает комнату плывущим, мутным взглядом – аккуратно застеленную кровать, стопку одежды на ней и тапочки подле неё. Умолкший магнитофон в углу, рисунки на стенах. Письменный стол – точилка, ластики и стакан с цветными карандашами.       Слабость и дрожь уходят, как по щелчку пальцев. Кейси мигом отирает лицо, подскакивает к столу и, беспрестанно шмыгая носом, откапывает среди изрисованных листков бумаги самый бледный, не разукрашенный – черновик воющего на луну волчонка. Перечеркивает его двумя словами, жирно обводит фиолетовым цветом, глядя, как слезы капают на бумагу и разводят кляксы. Закончив, она кладет листок Дэннису на колени; тот хмурится во сне, но не просыпается, когда она вскользь, воровато прислоняется к его лбу губами и, схватив лежащие на полу балетки, бесшумной поступью бросается наутек – без остановки и без оглядки, прочь из комнаты, прочь из дома, прочь из квартала и мимо озадаченно оборачивающихся прохожих, с одним нерушимым намерением и расцветающей в сердце легкостью, по-солнечному озаряющей и лучезарной, какой не чувствовала очень, очень давно. Ветер трепал ей волосы, слезы сохли на ноющих от неодолимой улыбки щеках. Она была целой, наконец-то целой и теперь намеревалась собрать и их. Они прочтут её обещание, её обет, когда очнутся, а она исполнит его, потому что не сможет и не захочет иначе. Всего два слова.       «Я вернусь».