Кто кого?

— Тато, а не брешут, что ты черта объездил здавна, — вопрошает Василинка с печи, а Вакула давится смородиновым чаем и начинает тереть клоком тряпки забрызганный бок самовара. — Брешут, — глухо ворчит Вакула, отставляет чашку и встает из-за стола, — спи давай, свербигузка. Петухи скоро проснутся, а ты еще часа не соснула. Василинка прикрывает очи, начинает сопеть — попервах изображая сон, потом — уже по-настоящему. Вакула же поддергивает занавесь, чтобы дочь не беспокоил свет лучины, обращается лицом к маленькой иконе Матери Христовой. Икона маленькая, дешевая, её подарил Вакуле отец Варфоломей за роспись церковных стен, и дороже Троеручицы Вакуле только Василинка. Загорись дом — обеих вместе выносить будет. Отче наш Вакула читает три раза. Закрыв глаза, сжав вместе ладони, отчаянно надеясь когда-нибудь искупить… Говорят, если душе уготован ад, то она сгорает сразу, и пламя адово горит в её очах в последние секунды жизни. Вакула еще жив. Значит ли это, что Господь все еще с ним? После Вакула в последний раз шевелит кочергой угли, прикрывает печную заслонку почти до конца, чтоб не шибко тепло выдувалось, и сам ложится на полати. Скоро вставать — кузня не любит мухоблудов, да не дай Бог — пан Гоголь прибежит, снова попросит дивчину убитую зарисовать. Тяжелая работа, горькая, но нужная, нужно найти супостата, что бедокурит в их краях. Объездил черта. Вакула хмыкает. Только болтливые расщеколды такое могли придумать. И потом, Оксана чертом не была. Она была чертовкой, но сам Вакула об этом не сразу узнал. Чуб, батька Оксанин, приехал на Диканьку старым вдовцом, был здесь принят весьма радушно, и начал гулять по бабам. До славы Басаврюка ему, конечно, было далече, но тем не менее в годы, когда Вакула ходил парубком, о прелюбодейских подвигах Чуба было много сплетен. Однажды поймал Вакула Чуба и со своей матерью и побил сгоряча. А потом на свою погибель и познакомился с Оксаной. Света белого тогда видеть не хотелось — до того полюбилась дочка Чуба молодому кузнецу. А Чуб возвращал долги сторицей: ловил Вакулу с Оксаной и прогонял прочь, сперва побивши. О сватах и речи никакой не шло. Что делать тогда Вакула не знал. Раз на Святки подкараулил, когда Оксана вместе с подружками вместе вышли, чтоб черевички разбрасывать. Оксанин черевичек узнать было легко — он был на диво искусно стачен, да расшит золотыми нитками да бисером. Такой и царице бы носить не постыдно было. За черевичком Оксана вышла с утра, и Вакула, прождавший этого момента у ворот всю холодную ночь, возвернул дролюшке её потерю. Долго смотрела на него Оксана своими темными очами, теребя свою смоляную косу, а Вакула, и слова вымолвить боясь, лишь любовался нежным румянцем на милом лице. — Всем ты хорош, милый мой, да только не судьба нам с тобою жениться, — наконец сказала Оксана, разводя руками, — и черевичек мой ты принес, примета верная, но отец мой не даст согласия. — Разве ищет он тебе богатого несчастья? — горячо тогда вопросил Вакула, — разве твою мольбу отвергнет он? — Ну отчего, — Оксана рассмеялась, оправляя платок, — нет отцу моему нужды в деньгах мужа моего, да меня он любит, горя мне не пожелает… — Тогда почему не хочешь просить его? — Вакула понурился, потому что был, конечно, влюблен так, что думать было тяжко, но все же дурнем окончательным не стал, — все жешь я не мил тебе, ладушко? — Ну полно, милый, не хмурь брови, — тогда впервые Оксана шагнула к Вакуле, прильнула к его груди, — мил ты мне, аль не ясно? Только просить отца не буду. Тебе не я нужна… — Да как можешь ты говорить такое, — выдохнул Вакула, чье сердце вдруг решило поиграть в чехарду со всеми нутряными органами, однако теплая Оксанина ладошка легла ему на уста, мешая продолжать. — Не перебивай, — Оксана топнула ножкой, — не я тебе нужна, потому: чтоб со мной поженитися, тебе веру моего отца принять нужно, от Бога своего отказаться, разве буду я тебя просить об этом? Первым словом, что рванулось из груди Вакулы, непременно стало бы: «Да я ради тебя…» однако что-то странное кольнуло в груди. — Дозволь подумать мне? — тихо тогда произнес кузнец, а Оксана только руками развела. — Думай милый мой, — шепнула она, — только батька, кажется, с женихом меня завтра знакомить хотел, сильно не затягивай. Сам знаешь — если батька свадьбу решит сыграть, так к вечеру уже вся деревня у нас угощаться будет. А свадьбу, мил друг, не отменишь. Коль выйду взамуж, так мужу своему верна буду. До гробовой доски. Вакула до того задумался, что, явившись домой, не услышал даже, как мать к ужину зовет, ей пришлось легонько ткнуть сына кочергой, чтоб охолонулся. — Расскажи о думах своих, сынок, — добродушно проворчала мать, усаживая его за стол. На неё Вакула обид не держал, вдовой она была, и вполне могла поискать себе мужа среди вдовцов, вроде Чуба, однако все же подождать до свадьбы матери и стоило. Поведал об Оксане, да вот, когда заикнулся о смене веры, едва увернулся от материнского ухвата. — Еще раз о таком заговоришь — коромыслом пришибу, сынку, — яростно выдохнула Солоха, единым мигом превращаясь из болтливой бабы в разъяренную куелду. — Да не думал я, — возразил Вакула и снова шарахнулся в сторону от ухвата. — Не ври, думал! — припечатала Солоха и прищурилась. Вакула б никогда не заподозрил в матери связь с чертом. Однако сейчас она очень походила на раздосадованную ведьму. — Сегодня из дому ни ногой, — вдруг заявила мать, — и вообще, спать ложись, сынку.— спорить с Солохой никто не любил, даже торгаши на ярмарках, тем более сам Вакула, который знал, как легко можно поймать леща, выписанного тяжелой материнской рукой. Пришлось Вакуле тогда забираться на печь, задергивать занавесь, после того, как мать возмутилась, что он ей мешает, глазеючи. Думал, что, может, мать не права, может, не предаст он душу, свою веру сменив. Снова услышал материнское ворчание, решил подумать об этом с утра. Помолившись, смежил очи. Снилась ему Оксана. Снилась она ему не в первый раз, но обычно — снилась просто, будто гуляли они рука об руки, либо венчались они в церкви. Но сейчас она снилась Вакуле не просто так, а нагая — в его объятиях, и сам он был гол, и не было меж ними ни простыни, ни тонкой ночной рубашки, ничто не отделяло Вакулу от горячего тела Оксаны. Он окунулся в этот сон с головой, очнувшись уже приникшим к пылающим устам с поцелуями, уже стискивая грубыми кузнецкими лапищами тонкую талию. В ту же секунду, как осознал это, отдернул руки, как можно — его любовь, его солнце, ту, что он мнит своей душой, осквернять непотребством. А она захохотала да напрыгнула на него, опрокидывая на спину. Сжала голыми бедрами чресла, выгнулась, подставляя взору пышную грудь, склонилась к лицу онемевшего кузнеца, касаясь его губ голым соском. — Целуй, целуй, — шептала она, а Вакула силился зажмуриться, чтоб не видеть. Грешно это — такие распутные сны видеть и такое в них себе позволять. Зажмуриться однако отчего-то не получалось — а там, в паху, разливался жар, и уд наливался кровью. Греховная плоть искала соития. Вакула честно пытался преисполниться отвращением ко сну, но почему-то ну никак не получалось. — Смотри, что я могу, — шепнула Оксана и сползла вниз. Вакула сначала не понял, почему вдруг члена коснулось что-то влажное, лишь приподнявшись, понял, что это язык Оксаны скользит вверх-вниз, по раскрасневшейся головке. Кровь начала закипать, хотелось, очень хотелось положить ладонь на Оксанин затылок, зарыть пальцы в распущенные темные кудри, толкнуться удом в её губы вглубь её рта, да так, чтоб достать до гортани. Но нет, нельзя, грешно это. Пусть черт искушает его, соблазняет его, он не даст себе ни единой вольности. Не бывать прелюбодейству до свадьбы по его, Вакулиной, воле. А Оксана захохотала, вильнула задом, выпрямилась, встряхивая волосами. Присела, пошарила ладошкой, сжала нежными пальчиками член Вакулы. И села на него, заправляя его в тесную щель среди темных кудрей, скрывающих её лоно от посторонних глаз. В очах Вакулы помутнело, казалось, солнце остановило свой бег, лишь бы не отвлекать кузнеца от того, как резко двигает бедрами вверх-вниз бесстыдная наездница. — Хорошо ли? — хохотнула Оксана, приникая грудями к груди Вакулы, продолжая насаживаться на его член, выбивая из него глухие стоны каждым движением бедер. Не было у него сил говорить. Все отнимало сдерживание порывов. Хотелось же сгрести её в охапку, перекатиться, так, чтоб бесовка оказалась под ним, и плотнее вбиться в её тело, раз, другой, третий… Он чуял, что так ему будет слаще и приятней, однако сейчас уже казалось что невозможно усилить удовольствие. Что-то внутри Вакулы наливалось с каждой секундой, все горячей и слаще становилось каждое проникновение в Оксану. И вот … назревшее излилось, из груди Вакулы вырвался последний измученный вздох, перед глазами поплыли разноцветные звездочки, а там — внутри Оксаны — стало слегка липко. — Милый мой, ну приласкай меня, — молила Оксана, невесомо лаская щеки Вакулы губами, покрывая их поцелуями, — ну будь же моим, как я твоею была. Сердце в груди забилось чаще — должно быть горько ей сейчас, необласканной им. Пусть и сонный морок, но все жешь — его ненаглядная. Поднял руку, чтоб приласкать, а по той руке словно материнский передник хлестнул. — Крести её, сынку, — прогремел голос Солохи, а Оксана взвизгнула и отпрянула. Рука, занесенная для объятия, сама сотворила знамение, и морок, отшатнувшись, выказал свою уродливую сущность. Вот тебе и уродливые черные когти, и зубы, как у хищного зверя, копыта на ногах, острые рожки торчат из темных растрепанных волос… Куда делась его прекрасная Оксана? Вскрикнула чертовка, ударила парубка своей лапищей, пронзила резкая боль его грудь, и сел Вакула на печи, приложившись лбом об потолок. — Не скули, — проворчала мать из-за стола, — сам с бесовским отродьем связался, всю ночь твою душу отмаливала, так все равно едва-едва удержала. Королобый ты у меня уродился, но что ж тебя чертям отдавать? Вакула едва не свалился с печи — повалился матери в ноги, благодаря за спасение его худоумной души. Сейчас у него и мысли не возникало предательской о смене веры, о предательстве Бога. — Полно-полно валяться, пол кровью закапаешь, — Солоха устало вздохнула, а Вакула, не поняв, о чем речь, выпрямился, и внезапно до него дошло, что там, где хлестнула его когтями чертовка, пульсирует боль. Рана оказалась неглубокая, но длинная, и даже несмотря на материнское лечение от царапины остался шрам. Оксана и Чуб пропали внезапно после тех Святок. Лишний раз Вакула попомнил материнские слова — нечисть-де по божьим праздникам особенно разгуливается. А на исходе серпня-месяца, который Иван Христофорович Бинх позже будет именовать августом, возвращаясь с поля, нашел на своем крыльце корзинку со спящим дитем. Волосы у младенчика были светлые, а на плечике красовалась приметная Вакулина родинка. Не нужна оказалась чертовке дочь, спасибо, что Вакуле отдала. Это все вспоминает Вакула глядя в темный потолок, слушая сопение дочери на печи, пока дворовый петух не начинает горлопанить. Вспоминает, и снова качает головой. Это он-то объездил черта? Знали бы сплетницы как все дело было — можно было бы поспорить, кто кого объездил. И объездил, и пришпорил.