Там, где все началось

      Дура! Наивная дура! Жалкая ничтожная никчемная! Алексиос. На что-то надеющаяся девка! Слабая. Алексиос. Глупая. Чужая. Не сестра. Лгунья. Алексиос. Меня зовут Деймос! И это все ложь!       Алексиос.       Деймос!       Алексиос.       Ложь! Грязная ложь!       Алексиос.       Неправда! Это все неправда! Нет!       Алексиос.       НЕТ!       Меч легко и просто выскальзывает из ножен. Звон стали заглушен его собственным злобным и отчаянным криком. Он больше не может. Он больше не выдержит. Он запутался. И сердце, и разум мечутся меж двух огней (Огонь здесь только один). Дорога одна, но проводник… Культ или семья? Деймос или же все-таки Алексиос? Сестра… Ему с детства твердили (Вколачивали в голову), что его родная семья его никогда не любила, что сестра сбросила его с этой чертовой горы, а мать оставила умирать. Ненужный. Брошенный. Нелюбимый.       Но появляется сестра и все переворачивает с ног на голову! Когда он уже смирился и забыл, когда принял это, принял свою судьбу, это несносная девка врывается в его жизнь и рушит все (Все было разрушено еще до ее появления, и сделала это вовсе не она)!       Алексиос.       Все это неправда. И закончится все здесь и сейчас. И выбор только один: он или она.       Алексиос.       Долгожданного звона металла от скрещенных меча и копья он не слышит, и нужное ему сейчас пламя так и не вспыхивает внутри. Он не жаждет крови, не жаждет битвы, не жаждет победы. Где все это? Почему сейчас?       ГДЕ ВСЕ ЭТО?       Где копье?       Она стоит перед ним совершенно беззащитная. Закрыты глаза и подбородок приподнят так, что шея полностью открыта. Между острой блестящей сталью и такой тонкой загорелой кожей всего считанные сантиметры. Он может все это закончить. Прямо сейчас. Достаточно лишь податься вперед, и ее темная вязкая горячая кровь окрасит его меч в красный. Этого он хотел, верно?       ВЕРНО?       Инстинкт воина – по крайней мере он старательно себя убеждает, что это был только инстинкт – напоминает, что нельзя выпускать из виду руки соперника, и он смотрит вниз. Смотрит на сломанное копье, которое она без тени сомнений протягивает ему.       Он не понимает. Алексиос.       В повисшей тишине он слышит надрывное от страха дыхание… матери.       Алексиос.       — Это, – голос сестры мягкий. Цвет ее чуть приоткрывшихся глаз, который он и так знал безошибочно, сложно разглядеть за длинными густыми ресницами, – принадлежало нашему дедушке.       Алексиос.       Этот зов. Почти такой же, как от пирамиды, что под Храмом Аполлона в Дельфах. Он ненавидел его. Он начал слышать его еще при их встрече на Андросе. Чем ближе он был к ней, тем громче и чаще был зов… Куда? Он не хотел знать (Хотел).       Он не хочет брать копье из ее рук. Он знает, что не должен, равно как знает, что все это ложь.       Алексиос…       Он должен атаковать, но вместо этого кладет меч обратно в ножны. Он должен уйти, но вместо этого приближается к сестре. Он не должен брать копье из ее рук.       Он смотрит ей в глаза. Янтарная радужка искрится золотом в свете заходящего солнца. Он читает в них немую просьбу: «Прошу, поверь мне». Он не должен ей верить.       Алексиос берет копье из ее рук. Он коснулся на мгновение ее теплой кожи и почувствовал тепло…       …удар был настолько сильным, что он все-таки валится на пол. От соприкосновения с сырым камнем старые раны начинают саднить с новой силой. Предплечье и ребра окутала вязкая боль, он прижимает руку к телу словно побитый пес. Он не пытается отстраниться или уйти – он знает, что это бесполезно.       Новый удар, на этот раз хлыстом. Жгучая боль узкой полосой тянется от плеча через лопатку и далее к позвоночнику. Боль терпима, а значит кожу до мяса не рассекли. Пока что.       Они стоят вокруг него в своих отвратных масках и плащах. Он даже не пытается сосчитать их – ему все равно. Сколько бы их ни было - удары будет наносить каждый, и остановятся они не скоро.       Еще один удар чем-то тяжелым и тупым приходится на тазовую косточку, и в этот раз полностью сдержать крик не удается. Он дрожит то ли от холода, то ли от боли, то ли от всего сразу.       Снова удар. Кто бы его ни нанес, рука у него явно набита – удар пришелся как раз по линии позвоночника. Еще удар. Еще. И еще. И еще.       В недолгих перерывах между новыми порциями боли он слышит голос. Безумная песня, призывающая богов обратить свой взор на него, пробудить в нем силу. Голос жрицы то повышается, то опускается до шепота. Запах трав, жженого ладана и вина наполняет залу, но он чувствует лишь сырость, пот и кровь.       Еще удар. Еще. И еще. И еще. Что-то льют на его раны, и он будто начинает гореть изнутри. Сначала ему думается, что это кипящее масло, но по цвету бегущих по рукам струек он видит, что это все лишь вино. Он сильно сомневается, что раны решили просто обеззаразить. Вино все еще стекает по его бледной коже, а череда новых ударов не заставляет себя ждать. Он уже давно не пытается сдерживать крики, но теперь он еще и умоляет прекратить. Умоляет убить его, лишь бы это прекратилось. Больно, так больно… Это невыносимо! Он не сможет! Он не выдержит!       Хватит!       Его крики смешиваются с безумной песней Хрисис. Сквозь слезы, пот и кровь из рассеченной брови он видит ее танец, и в голове мелькает мысль, кто еще из них в агонии.       Еще удар. Опять по лицу. На этот раз по щеке. Он чувствует тепло сочащейся крови. Дрожащие руки не держат его, но он все равно пытается приподняться.       Удар. Точнее пинок. В солнечное сплетение. Весь воздух моментально вылетает из него, и он вновь всем телом падает на пол…       …громовой раскат заставляет открыть глаза. Он моментально поднимается, боли уже нет, как и ран. Только старые шрамы.       Сквозь кроны высоких деревьев проглядывал лунный цвет. Листья перешептывались, потревоженные ветром. «Будет буря», и, вторя его мыслям, раздался новый раскат грома.       Он шел сквозь лес, прислушиваясь к каждому звуку: в основном ветер и треск веточек под ногами. Но сквозь новый раскат грома он услышал крик: надрывной и отчаянный.       Женский.       Он ускорил шаг, впереди забрезжил свет огня в жаровнях, и знакомые силуэты неизвестных развалин и пугающего обрыва стали резать глаза. Там были люди, слишком много людей по его мнению. Ритм сердца учащался, предчувствуя недоброе, и странный холодный и мокрый страх начал подниматься откуда-то из глубины души.       Ступая по-кошачьи мягко, дабы его никто не услышал, он вышел из тени леса и тут же замер.       «Нет, не может быть…»       Страх, что до этого медленно выползал из глубин его души, резко вырвался наружу, облепив все тело, не позволяя шевельнутся.       — Оракул повелела! Дабы Спарта не пала, дитя должно пасть первым!       Дитя, оторванное от матери, кричит, чувствуя опасность чужих рук. Чувствуя страх: холодный и мокрый.       — Вы не можете этого сделать! – надрывной отчаянный крик. Крик его матери. – Пожалуйста! Он не опасен… Он поможет нам! Он поведет нас!       Девочка, чью руку она крепко сжимает, беспомощно озирается на взрослых, что стоят вокруг нее. Она не понимает: почему они делают это, почему все так равнодушны, почему никто не поможет ее брату…       «Кассандра…»       — Молчать!       «Потому что им все равно. Потому что лживые слова для них закон»       Миррин протягивает руку в бесплодной попытке дотянуться до сына. Второй солдат хватает ее, стискивая предплечье без малейшего сочувствия. Маленькая Кассандра также становится пленницей чужих рук.       Эфор поднимает руки с беззащитным ребенком, будто преподносил богам жертву. В его глазах все именно так и происходило.       Его сердце падает куда-то в пропасть в душе. Он чувствует, как пальцы начинают подрагивать и холодный пот на шее.       — НЕТ! – вырывается крик то ли у него, то ли у матери. Он слышит ее плач, чувствует, как ее слезы режут его щеки. Она все еще старается вырваться, надеется спасти сына. Он же совершенно неподвижен, не считая дрожащих рук.       В подобные моменты время должно замедляться, но, по его мнению, все произошло слишком быстро: Кассандра вывернулась из рук солдата и устремилась вперед. Никто и не успел понять, что она задумала, как эфор полетел вниз.       Но его спасти она так и не смогла.       — Убийца! Она убила его!       — Сбрось ее!       За гневной и лицемерной руганью эфоров никто не слышал криков Миррин, безвольно повисшей на руках у солдат. Если бы страх не парализовал его, ноги бы его точно не удержали, и он пал бы на колени.       «Дурочка…»       — Заплати за ее бесчестие! За жизнь, что она забрала! Она не Спартанка, Николаос!       «И я благодарю Богов за это»       Горячий гнев начинает отогревать его тело от страха.       — Взгляни на меня, Николаос! Не надо! Не слушай!       — Он не слушает только тебя, – голос его охрипший от так и не пролившихся слез. Это не важно – его здесь все равно никто не слышит. Он смотрит на мать, которая безуспешно пытается вырваться из рук солдат, которые теперь только усилили хватку. Миррин уже все равно – она хочет спасти хотя бы одно свое дитя.       Кассандра так и не сдвинулась с края обрыва, пораженная случившимся. Ему интересно, что напугало ее больше: что она потеряла брата или что она совершила свое первое убийство. Она возвращается к реальности только когда слышит шаги Николаоса за спиной.       «Не смей!»       — Отец! – девочка бросается к нему, словно и не слышала всех проклятий в свою сторону. Может быть, действительно, не слышала.       Николаос опускается на колени перед ней, желая взглянуть дочери в глаза. Что он там искал и что нашел… Это не важно. Это не останавливает его от того, чтобы схватить ее за руку, подвесив словно куклу над скалой.       Крик матери режет ему сердце.       «Ублюдок»       — Отец? – она не понимает. Кассандра не понимает почему ее наказывают за попытку его защитить. Она не понимает, почему ее наказывают за то, что она не была равнодушной, как все они. «Он мой брат! Я должна была его защитить! Ты должен был его защитить, отец!», хочется ей сказать, но Николаос разжимает руку, и она может лишь кричать.       — КАССАНДРА!       Крик матери что-то пробуждает в нем. Горячий гнев сбрасывает леденящие оковы страха, и он несется вперед, не обращая ни на кого внимания. Они – всего лишь дымка, и он проходит сквозь них как сквозь туман. Он замирает у самого края обрыва, но внизу он не видит ничего кроме деревьев, скал и тьмы.       Там, где должно быть его сердце, появляется странная пустота.       Гром и молния поражают небеса. Буря все ближе. За спиной он слышит шаги, но не спешит оборачиваться. Лишь когда он спиной чувствует чужое присутствие, он решает взглянуть.       Привычные глазам черный плащ и белая маска неожиданно пугают его, что он невольно делает шаг назад и тут же оступается. Теперь ему действительно страшно. И некто в маске, чувствуя этот страх, толкает его…       …падение оказывается не столь болезненным, как он рассчитывал. А также он рассчитывал видеть над собой темные ели, скалы и звездное небо. Но из всего этого он видит только небо, которое заволокли тучи.       Он слышит песню. Такую странно знакомую, сладкую.       Он поднимается. Площадь окружает зеленый лес, ветер доносит пение птиц даже сюда. Вокруг очень много людей, несколько храмов, в строении напротив него он узнает старый Гостевой дом. Где он находится, он понимает мгновенно – Святилище Асклепия, Арголида. Холод пробегает по позвоночнику от воспоминаний. Он старается не думать, он старается слушать. Знакомая песня и голос, который он теперь точно знает.       Он быстро находит ее в Гостевом доме. Миррин сидит на скамье едва покачиваясь.       Качая его.       Она потирает его щечку большим пальцем, улыбается, не прерывая песни, и плачет. Вокруг снуют слуги, жрецы Асклепия сочувственно глядят на нее, но все, что ее занимает сейчас лишь он – маленький, беспомощный, едва живой. Но любимый и самый нужный. Он все еще укутан в то же одеяльце, на котором теперь несколько пятен земляной пыли и капли крови, но это не мешает ей дарить ему тепло и всю свою любовь, которая у нее осталась, и которая вскоре окажется вовсе невостребованной.       — Все будет в порядке, Алексиос, – пытается убедить себя. – Все будет в порядке.       Теплые, мягкие губы касаются маленького лобика. Поцелуй долгий, отчаянный, нуждающийся.       Любящий. Так, как любить может только…       — Мама, – неуверенно зовет он, зная, что его не услышат. У этого нового слова необычный вкус. Приятный. Какой он не испытывал никогда ранее.       Миррин смотрит на сына на ее руках и ее тут же переполняет тревога.       —Алексиос? – в голосе играют нотки страха. Малыш не реагирует: красивые карие глаза закрылись, она не чувствует биения маленького сердечка, не слышит его мирного дыхания. – Алексиос!       Ее страх отражается в его сердце, которое набирает ритм с каждым ударом.       Какой-то чудной на вид жрец подбегает к ней, аккуратно берет дитя из ее рук и бежит к храму. Напуганная Миррин не отстает от него ни на шаг, не выпуская из виду сына. Он идет за ними, пока краем глаза не ловит тень, так неприметно притаившуюся за деревом. Он узнает Хрисис моментально. Эти жадные, жаждущие власти глаза, которые вцепились в грязное беленькое одеяльце в руках жреца. Она смотрит на него чуть ли не с вожделением, таким отвратным.       «Ах ты ж тварь»       Желание придушить ее такое сильное.       Она провожает Миррин и жреца взглядом, дожидаясь пока они скроются за широкими дверьми храма, а после идет сама, но не за ними. Жрица сворачивает за угол, скрываясь в тени от посторонних глаз. Он следует за ней…       …свернув он тут же притормаживает. В этот раз место ему не знакомо.       Судя по обстановке, он на чьей-то кухне в чьем-то доме. Аппетитный запах мяса с пряностями наполняет воздух. Повсюду присущее помещению убранство: тарелки и чаши; кувшины с вином, молоком и медом; маленькие мисочки, наполненные измельченными травами и специями; большие горшки для приготовления пищи; в печи еще тлели угли.       Где-то рядом слышен женский смех. Он уже догадывается чей и догадывается, где именно он находится.       Из кухни он попадает в обеденную комнату. На длинном столе стоит кувшин с вином и большая чаша с фруктами. По стене тянется виноградная лоза к длинной полке. На ней пара статуэток, курильня, в которой все еще тлеет ладан, весьма красивый кинжал, рукоять которого украшали драгоценные камни, пучки сушеной мяты, ромашки, вербены и просто невзрачная мелочевка. Но что привлекает его внимание, так это маленький черепок. Взяв его в руки, он узнает череп кролика. Кость не успела пожелтеть и местами видны следы не до конца отмытой крови – значит кролик лишился головы недавно.       Снова смех, хоть и не такой громкий. Он идет дальше на голос.       Миррин смеется, наблюдая как дочь тащит еще одну подушку.       — Теперь все, – счастливо говорит маленькая Кассандра, осматривая свое творение.       — Действительно все, – Николаос, который стоит рядом с Миррин также улыбается. – Подушек в доме не осталось.       Кассандра с укором смотрит на отца.       — Я просто боюсь, что уроню его.       — Уж ты-то не уронишь, – с улыбкой говорит Миррин, покачивая сына на руках.       — Почему ты так уверена?       — Потому что ты его сестра.       Кассандра явно ждала не такого ответа, о чем говорят ее смешно нахмуренные брови. Но сказать что-нибудь еще она не успевает – Миррин передает ей младшего брата. Кассандре немного боязно, о чем говорят ее чересчур осторожные движения и поджатые губы на сосредоточенном лице. Она старается держать его так как держит мама, но не уверена, что получается именно так: маленькие ручки елозят по белоснежному одеяльцу.       — Не надо так усердствовать, – Миррин пытается ослабить хватку дочери, корректируя положение ее рук. – Ты же его задушишь!       — Не задушу, – Кассандра перемещает руки, как велит мать. – Так он точно не упадет.       — Он не упадет, – спокойно и уверенно говорит Миррин, глядя дочери в глаза. – Ты главное успокойся. Он тоже чувствует, когда ты напряжена, и может заплакать.       — Нет, – морщится Кассандра. Как и мать она плохо спала из-за ночных капризов Алексиоса. Николаос каким-то волшебным образом не слышал его плача по ночам. Кассандра же слышала брата находясь в другой комнате.       — Вот так, – мягко произносит Миррин. Довольная тем, как дочь держит Алексиоса, она отстранилась. – И совсем не страшно, да?       Кассандра не отвечает, лишь смотрит на брата. Алексиос улыбается так искренне, тепло и счастливо как могут только дети, видя старшую сестру.       Он улыбается.       Кассандра делает первые неспешные шаги с братом на руках. Осторожно ступая меж подушек, девочка ходит вокруг по комнате. Наклонив голову чуть ниже, она бормочет всякие милые и бессмысленные глупости, от чего Алексиос смеется и отвечает ей неосмысленным набором звуков. Увлеченная этой странной беседой, Кассандра запинается об одну из подушек. Миррин и Николаос тут же дергаются в ее сторону, спеша поймать их обоих.       Он тоже подрывается вперед. Ритм сердца сбивается на мгновение.       Но Кассандра не позволяет себе упасть. Девочка твердо стоит на ногах, не выпуская брата из рук.       Он видит, как в желании защитить руки обвились вокруг маленького тельца. Как прижимает к себе чуть сгорбившись, готовая прикрыть своим телом. Но бояться нечего, она устояла.       Кассандра обеспокоенно смотрит на брата, проверяя не больно ли ему, хоть они и не упали. Новый шаг она делает, уже внимательно смотря под ноги, все также опасливо прижимая брата к себе. Кассандра просто споткнулась, но ведет себя так словно ступает по темному лесу, полному чужаков, желающих обидеть ее маленького брата. Она еще не знает, что вскоре это будет правдой, но сердце и инстинкты велят защищать его даже сейчас.       Найдя удобное место, Кассандра опускается среди мягких подушек. Скрестив ноги в позе лотоса, девочка устраивается поудобнее, не забывая о брате на ее руках. Малыш Алексиос хмурится, чувствуя настороженность сестры, но, когда она вновь смотрит на него, он улыбается. Кассандра расправляет одеяльце, чтобы он смог вытащить свои маленькие ручонки, которые он тут же тянет к ее лицу. Маленькая ладошка прижимается к загорелой щеке сестры, Алексиос бормочет что-то невнятное с таким счастливым выражением лица. Кассандра строит рожицы, будто понимает, о чем он говорит, сжимая его вторую маленькую ручку.       Он чувствует тепло, особенно в кисти левой руки, и идет оно к самому его сердцу. Израненному и изувеченному уже на протяжении многих лет, и от того охладевшему и бесчувственному (Ах, если бы в действительности бесчувственному).       Пустому.       И это тепло, которое он чувствует, касаясь кожи сестры, заполняет пустоту, прижигает старые больные раны. Шрамы останутся с ним навсегда – тут уж ничего не поделаешь. Но раны болеть и ныть больше не будут. Потому что теперь он знает, что это правда.       Потому что сейчас, видя, как маленькая Кассандра улыбается ему, как играет с ним, как дарит этот детский неряшливый поцелуй, он знает, что она пыталась спасти его, что мать не бросила его умирать. Что Культ – те, кто лгал ему все время.       Что его любили и любят.       И его имя Алексиос.       Только начавшее исцеление сердце сбивается с ритма, и слезы щиплют глаза. Боги, что он наделал? Он все разрушил, все испортил. Он делал им больно. Они его не простят, никогда не простят, никогда и ни за что…       …ноги все-таки его не удерживают, и он падает на колени. Сердце бьется так быстро, словно у пойманной в силки птицы. Слезы душат, и он прерывисто вздыхает. «Сестра, мама, простите меня, простите…», слова, которые застревают у него в горле. Он сжимает копье сестры, копье деда, словно боится вновь покинуть реальность. Но, по правде говоря, он и не хочет оставаться здесь. Ведь они его не простят, не простят…       Руки матери тянут его в объятья, и Алексиос льнет к родному теплу, ткнется носом в седеющие волосы, шею, словно слепой щеночек. Кожа ее ладоней огрубела от долгих лет обращения с оружием, но сохранила нежность, мягкость и любовь, которые могут быть только у матери. Алексиос чувствует ее дыхание над ухом и голос чуть громче шепота:       — Теперь ты дома, – она почти что плачет.       — Я делал ужасные вещи, – горло его сжимается.       Миррин отстраняется от него, и он едва удерживается от порыва вновь прильнуть к ней.       «Нет, прошу. Не уходи. Не оставляй меня! Прости! Прости!», губы его дрожат, а слов так и нет. Но ее руки все еще на его плечах, и он понимает, что она просто хочет взглянуть ему в глаза.       — Как и все мы, Алексиос, – с нескрываемым сожалением говорит она. Сердце его запинается, когда мама зовет его по имени.       Алексиос слышит шорох камней под чужими ногами, скрежет доспехов, когда она опускается напротив него, слышит ее дыхание. Но взглянуть на сестру решается не сразу. Боится увидеть разочарование.       Я говорила тебе, а ты не верил, самодовольный глупец!       Прости меня, прости…       Не прощу!       Кассандра смотрит на него с добротой в глазах и легкой улыбкой на губах, словно Алексиос – непутевый ребенок, который найдя самую большую и грязную лужу не удержался и с разбега прыгнул в нее, перепачкавшись с ног до головы. Но вот пришли взрослые и все, что он может сейчас, это вытирать грязной рукой нос и ждать ругани и наказания. Но его не следует.       Потому что она улыбается. И янтарь ее глаз искрится золотом в свете заходящего солнца.       Алексиос чувствует ее прикосновение на запястье правой руки, и она сплетает пальцы с его на левой. Кассандра поднимается и тянет его за собой, все еще не сказав ни слова. Ему хочется рассказать ей все и просить прощенья: за все обидные слова, которые он ей сказал; за каждый удар, который ей нанес; за то, что был таким слепым; за каждую смерть, за того спартанского генерала… Алексиос мог лишь догадываться, кто он был для нее: знакомым, когда-то оказавшим ей помощь, близким другом или все-таки любовником? Неужели он убил мужчину, которого она любила? Неужели…       Не прощу.       — Я… - все, что Алексиос может выдавить из себя. Новые слезы душат его и жгут глаза и щеки. Сестре этого достаточно.       — Я знаю, – без злобы, без отвращения и без ненависти. Потому что Кассандра действительно знает.       «Спасибо», хочется ему ответить, но он лишь может неловко и неуверенно кивнуть.       Алексиос только сейчас понял почему же Кассандра взяла его за запястье на правой руке: в ладони он все еще сжимал ее копье. Он спешит отдать его ей. Кассандра забирает его, вновь убирая в ножны за спиной, не отрываясь от глаз брата. Ее рука ложится на его плечо, и она отходит чуть в сторону, освобождая путь. «Пора домой», читает Алексиос в янтарных глазах сестры. Он идет, не торопится, все еще неуверенный. Ладонь сестры на плече не подталкивает вперед, лишь направляет.       — Кассандра! – они оба оборачиваются на окрик матери. – Подожди.       Он смотрит, как Миррин подходит к Кассандре. Как мать хватает дочь за плечи, тянет в объятья, которые его сестра возвращает с не меньшим рвением, в слезах благодарит. Алексиос смотрит на них и в сердце неприятно колет – чтобы он ни сделал, он не сможет исправить абсолютно все. Он не сможет заслужить такие объятья и гордость матери. Он не…       Ненужный.       Миррин отстраняется от Кассандры, чтобы протянуть ему руку. Алексиос не сразу понимает зачем, а когда становится ясно, он колеблется. Он смотрит на маму, чьи глаза сияют ярче солнца, несмотря на застывшие в них слезы, и улыбка такая же теплая, как их свет. Он смотрит на сестру, проверяя не погасли ли золотые искорки.       Алексиос протягивает руку к матери, вкладывая в прикосновение всю нежность, на которую был способен. Как только Миррин чувствует, что сын сжал ее пальцы, она, не думая дважды, тянет его к себе, к ним. Он не припомнит, чтобы кого-то обнимал, поэтому рука его ложится на пояс матери совершенно инстинктивно. Алексиос чувствует их тепло, слышит дыхание – у обоих чуть прерывистое от новой волны слез радости, но Кассандра скрывает это лучше, чем Миррин. Он слышит биение ее сердца, когда мама вновь позволяет ему уткнуться ей в шею, даже притягивает его еще ближе, хотя это уже невозможно. Мгновеньем позже он понимает, что она притягивала его не к себе, а ближе к сестре. Она уперлась лбом в его висок, Алексиос чувствовал, как она елозит носом по его щеке.       «Я знаю»       В нем просыпается какой-то глупый страх, поэтому он осекается, когда тянет свободную руку к сестре. Он боится, что она сбросит с себя его руку, что оттолкнет его…       Кассандра кладет ладонь на его плечо и двигается еще чуть-чуть ближе.       Они отстраняются, но не отпускают друг друга. Алексиос смотрит на лица матери и сестры – счастье касается их глаз и улыбок и он просто не может не ответить им улыбкой: скромной, что его удивляет; искренней, потому что иначе он сейчас не может; теплой, по крайней мере он на это надеется; не столь яркой, по его мнению. Но для двух женщин рядом с ним эта улыбка была ярче солнца, что почти зашло.       Они уходят вместе. С легкостью в сердцах, по крайней мере сейчас. Конечно, им придется еще многое рассказать друг другу, обсудить, решить не озвученные проблемы. Но все это позже. Сегодня, сейчас только они.       Они.       Вот он его единственный выбор – ни он, ни она. Они.