Первая запись.

      С первых дней пребывания в Доме я готов был принять любую странность, но не клички. Я не понимал, чем так не угодило мое настоящее имя, прекрасное имя, благородное как и по звучанию, так и по происхождению. Своим именем я гордился, его носили и известные политики, военные, даже художник один затесался и даже актриса, однажды к нему чуть было не приклеили титул, но что-то там не срослось. Мое имя было для меня более ощутимее и весомее любого ордена, медали, бумаги с очень важной печатью, то что никто не в силах отнять, потому что не в силах прикоснуться. Но я не учел того, что хоть и ни одна рука не способна его отобрать, на это способны слова. И не важно чей грязный, неумытый рот их произнес. Просто одним предложением, как безграмотным кривым росчерком в учетной книге, вычеркнуть из меня, из моего имущества, фамилию семьи, как сама семья вычеркнула меня отправив в это затхлое место. — У-у-у какой недовольный. Новичок? Будешь зваться Костью, а меня зовут Червяк, запомни, я твой крестный!       И успел я только рот открыть, набрать легкие воздуха, чтобы излить свое возмущение и поставить на место этого недомерка с засохшей коркой соплей под носом, в не по размеру большой кепке не способной скрыть вихрь кудрей, он уже скрылся за поворотом коридора, причем крайне проворно для одноногого калеки на костылях.       Не прошло и четверти часа, как все обитатели Дома, включая к моему недовольству персонал, уже звали меня не иначе как Кость. К концу дня, не дождавшись ужина, я уже забылся тревожным вымученным сном, оставшись без сил от споров, ругани и тщетности поправлять каждого вздумавшего ко мне обратиться по унизительной собачьей кличке.       Следующие несколько недель я боролся как мог. Ругался, спорил, менял тактику и игнорировал, надеясь, что недоумные догадаются обратиться ко мне по человечески, но недоумные пожимали плечами и уходили. Я решил и вовсе перестать разговаривать с ними в знак протеста, пока не понял, что со мной, собственно, никто и не рвется заговорить. А после, к своему ужасу, понял, что меня игнорируют.       Путь к принятию своего положения не был долог. Скорее я напоминал этакого путника, который все то время, что топтался на месте, тоже включил в расстояние пройденных им километров. Так и вышло, что путь был долог, но дороги тут совсем не причем, чтобы валить всю вину на них. Сам дурак.       И стоило мне скорбно выдохнуть, махнуть рукой и подумать: «Зовите как хотите, хоть Костью, хоть Пустышкой, если так нравится», мне показалось, что выдохнули все. Будто каждого сковывал за горло мой отказ принять правила проживания в Доме, будто у каждого в спальне пропала четвертая стена и приходилось как есть уживаться с неприветливой погодой. Стало как-то на душе теплее, свободнее, легче. И тут же, сверху по лестнице послышались тяжелые спешные шаги, через секунду показался рослый парень по имени Солдат, проходя мимо меня он ворчливо заметил: — Кость, чего расселся, субординацию нарушаешь. — Да скрылся, также быстро, лишь ритмом шагов по лестнице давая о себе знать. Стоит ли говорить, что он ни разу со мной не заговаривал до этого.       Ощущал я себя так, будто с плеч сняли очень тяжелый груз. Такой тяжелый, что забываешь о его весе, сросшись с ним, воспринимая как часть себя, и лишь лишившись понимаешь, что ты сам по себе легок, а этот груз был лишним и противоестественным, подобно паразиту.       Я решил все-таки приглядеться к своему новому окружению. Первое, что бросалось в глаза, за неимением очевидного, но об этом позже, так то, что никто не говорил о своей жизни до Дома. О том как сюда попал, кто его родители, где жил и прочее. Таких разговоров просто не вели, и либо просто затихали, если беседа логически к этому подвела, либо — вытворяли бог знает что, лишь бы перебить с головы это самое логическое.       Второе, что первое-очевидное — все обитатели были калеками. И говоря про всех, именно всех я и имею ввиду, а не только пациентов. Ведь все мы здесь пациенты, так я себе говорил. Мы на курсе лечения, на пути к выздоровлению, проходим реабилитацию. В-ре-ме-нно. А вот то, что для кого-то это лечение длится более пяти лет, что ж, сделал я вывод, так и болезни бывают непростые. Что касается персонала, то я начал замечать, а потом и вовсе не мог остановиться и не замечать, что у них тоже есть свои дефекты. Не такие заметные, как у большинства детей, и самое большее, что я видел это отсутствие двух пальцев на левой руке у директора по имени Моллюск, — именно имя, а не кличка, так я себя начал поправлять — но то там мелькнет медсестра с глубоким шрамом на подбородке, то завхоз со слепым глазом. Так что мне не пришлось долго сомневаться, если снять с остальных одежду, или даже кожу, то не найдется в Доме полноценного здорового человека.       Меня это очень огорчило, я впал в апатию. Я не считал и не ощущал себя больным, так временная трудность, потому я не мог подобрать вразумительного оправдания своей семье, не мог прочувствовать всю тяжесть забот сваленных на них по уходу за мной, что единственным выходом стало отправка меня сюда. Я сам ем, моюсь, хожу в туалет, я читаю, пишу, разговариваю, я не принимаю лекарства горстями по часам. Мой дефект имел столь незначительное отражение на жизни, что оправдания своим родственникам все никак не желало собраться в осмысленную законченную цепочку из причин и последствий, а все слова разбивались на тысячи бусинок о каждое Но.       Мою апатию очень хорошо и жирно подкармливало то, что окружающие меня па-ци-ен-ты тоже не видели никаких неудобств и не испытывали трудностей в своих искалеченных положениях. В самом начале меня часто пробивал холодный пот, когда я ловил себя на том, что пялюсь. Отвратительное слово для столь отвратительного занятия, недостойного и грубого. Я, сгорая от стыда, отрывал себя от созерцания искалеченных тел, обрубков, родильных дефектов. Проклинал себя последними словами, и никак не мог выжечь этот малодушный рефлекс — завороженно, с упоением смотреть на культи ног и рук. Просто умом не понимал, почему столь отвратительные картины столь притягательны. В конце концов это просто невоспитанно, так откровенно пялиться. Я давал себе обещания, что больше не посмотрю, что буду держать себя прилично и цивилизованно, пока не понял, что смотреть то больше и не на кого.       Поняв это, мое внимание захватило то, как они справлялись с некоторыми задачами в некоторых ситуациях. Не могу сказать, что меня поразила всеобщая изобретательность, скорее меня поразило их стремление к большей самобытности. Например пользовались популярностью лассо и крючки для альпинистов. Нет чтобы попросить товарищей пронести твое кресло по лестнице или принести необходимую вещь, они долгими месяцами отрабатывали навыки использования того же лассо, а в итоге, научившись цеплять им нужную вещь, дергали с такой силой веревку, что вещь-не-важно-что летела в петле по комнате, сшибая все что попадалось, разбивалась о стены, ломалась, портилась, прилетала кому-то в глаз и это вызывало лишь общий восторг. Все углы, лестницы, стены были испещрены глубокими царапинами и сколами от крючков, что можно подумать, будто в Доме не дети живут, а стая саблезубых тигров и о стены они точат свои длинные клыки и острые когти.       Нужно было привыкнуть притормаживать возле поворотов, чтобы случайный крючок вцепился в стену, а не мне в ногу. Однако и это в скором времени стало просто рефлексом: вдоль стен были протянуты веревки с флажками, и если дергать их, то флажки колебались и на веревке за поворотом, тем самым давая понять, что там кто-то идет, не выбрасывай свою кошку. Опять, я не мог понять к чему такие сложности, когда можно протянуть пандусы и перила. К чему эти паучьи методы.       Вообщем, я решил просто это все принять, я могу ходить и мои руки прекрасно работают, так что не мне давать калекам советы, как им передвигаться. И я решил сосредоточиться на единственном важном вопросе, на который могу повлиять — клички! Мое смирение с новым именем, не означало, что я был с ним согласен.       Я пытался понять по какому принципу они даются, кто может их дать, а кто нет. Но каждый раз стройные ряды моих выводов так же стройно, как по надломленному, ломались и становились просто мусором, коим Дом был набит.       С одной стороны тот же Солдат — рослый парень, ходит как на плацу, перед учителями вскидывает руку и отдает честь, заправляет кровать в мгновение; или Моллюск с восемью пальцами; Червяк действительно очень проворен для одноногого. Фрукт любил в столовой сдабривать еду такими немыслимыми добавками, что страшно подумать какой там получался вкус, а он ел и не скрывал наслаждения. Цыган сверкал золотым зубом и тащил все, что плохо лежит, с улыбкой на губах. Старик был седым, Музыкант играл на гитаре, Трубочист был вечно в саже. И, по такой логике, я должен быть не Костью, а Конем, который стоя и спит и ест и умирает. Я не понимал, почему болезненно тощего с впалыми чертами лица парня все зовут Пузырем. От чего упитанный пацан стал Хорьком, почему прикованный к креслу представился как Плясун, молчаливый скорбного вида — Сказочник.       Все мои попытки услышать вразумительный ответ сводились к тому, что каждый, впервые услышав свое новое имя, без возражения принимал сей дар от крестного и прекрасно понимал за что оно им дано. И только я один. неправильный. — Я, я, я, — ворчливо вздохнул Плясун, закатив глаза, — Кость, а ты с другими местоимениями дружишь?       Мы были во дворе, я вооруженный метелкой расчесывал траву от первых опавших листьев, он, сидя в своем кресле, укутанный тяжелым шерстяным одеялом, подбирал прутики и сплетал их меж собой. — Представь себе, — огрызаюсь в ответ, — но тогда объясни, если все эти клички не твоя характеристика, однословный вывод о тебе самом, то они должны как-то украшать тебя, как титул или звание, разве не так? — Нет не так, — в его голосе звучала тонна терпения. — А как тогда? — Вот так, тебе дали имя — смирись и живи с ним. Кто знает, может через год ты изменишься и тебе дадут другое имя, так тоже бывает. — Через год? — в страхе переспросил я, надеясь, что ослышался. Я не намерен был прибывать так долго в Доме. — И вообще плохих имен не бывает, — продолжает Плясун чуть менее раздраженно, — вот плохих людей хоть в пачки складывай или в букеты.       Я был в корне не согласен. В соседних палатах жили и Таракан, Мухомор, одного так вообще звали Трусом. У меня кровь стынет, как представлю, что Червяк меня не Костью окрестил, а Трусом, и жить потом вот так трусом. Может Плясун и прав, плохих имен не бывает, а вот плохие клички с подачи больных и злобных детей еще как.       В очередной раз, пытаясь доказать себе, что во всем этом наречение есть смысл, просто нужно смотреть глубже, я смотрел. Как назло перед глазами мелькали носители тех самых мерзких кличек. Таракан, отвратительно грязный малец, он тащил любой мерзкий мусор в свою кровать, которая и не кровать уже вовсе, а дурно пахнущая нора, в которой он и спал и устраивал помойку, и, я подозревал, не гнушался ходить под себя. Мухомор же наоборот был опрятным и подчеркнуто вежливым, только отпечаток вечной скуки так глубоко въелся в него, что даже самая интересная беседа с ним могла нагнать тоски. Трус, — честно, я не знаю кем надо быть, чтобы назвать его трусом! — очень рослый, широкоплечий парень, всегда с хмурым лицом и сведенными бровями. Он предпочитал держаться в стороне, ни с кем не заговаривал первый, и вид внушал очень грозный. А еще был Песий Хвост, двойное унизительное прозвище. И меня очень раздражало то, будто он подыгрывает им всем, ведя себя, как часть пса. Он подвывал, когда ему ставили уколы, с радостным визгом гонялся за мячом, вылизывал свою тарелку — тошнотворное зрелище. Были и другие: Блоха, Толстопуз, Трехногий, Барашек, Курица, Слабоумный, Мерзкий. И прочие и прочие представители фауны, флоры и человеческой издевки. Видеть что-то глубокое в них мне было тошно.       Однако в Доме были и те, чьи имена вызывали зависть. Принц полностью оправдывал свое имя. Ладный, статный, он носил камзол опоясанный широким ремнем, его кровать была аккуратно застелена, на тумбочке ничего лишнего, волосы коротко острижены и зачесаны набок. Он предпочитал уединение с книгами или вовсе сидел у окна погруженный в свои мысли. — До твоего приезда, — как-то рассказал Плясун, — в Доме разместили военный госпиталь, недолго, раненые и медики жаловались на дурной сон, а спустя пару месяцев взвинченные уехали, только Принц и остался. Здесь и выяснилось, что он подделал документы, чтобы в армию пойти       Меня брала зависть. Ведь мы с ним в чем-то похожи внешне, да и вообще я чувствовал в нем родную породу, круг, класс если угодно. Но он стал Принцем, а я Костью.       С каждым днем я все больше понимал, что Плясун устал мне все рассказывать, устал выступать в роли бесплатного уха для потока моих размышлений. Я же, под предлогом необходимых прогулок на свежем воздухе, просто катил его коляску по дорожкам внутреннего двора, и никак не мог заткнуться. Будто внутри заел завод, который все раскручивался и раскручивался. Я чувствовал, что испытываю терпение Плясуна.       Но стоило ему упомянуть плохие сны — я сдулся. Дурной сон мой частый гость, слишком частый. Отчасти, испытав эмоциональное истощение впервые, я смог забыться хоть каким-то сном без сновидений. Наверно, именно поэтому, как по накатанной дороге, я вцепился в идею разгадать тайну имен. Чтобы просто устать. Разумеется, мне воспитание не позволяло признать собственное малодушие.       Спал я откровенно плохо. Иногда я впадал в дрему и, сквозь храп соседей по палате, мне чудилась какая-то заунывная музыка, чьи-то шаги или вовсе как кто-то скребется в дверь, ни так как кошка или собака просятся войти, а будто там в коридоре возникло дерево и его ветки скребут по стенам и дверям по велению ветра. Будто там целый лес. Иной раз мне снился этот лес и было крайне страшно. Ни так страшно, как, например, перед боем стоя в авангарде. Мой страх был первобытный, звенящий и инстинктивный, страх перед живой темнотой. Мне снилось, что лес гнал меня в какое-то определенное место, как гончая загоняет лисицу. Этим местом в иной раз могла быть поляна в луже лунного света, посреди которой была дверь. Обычная дверь, ведущая в любую из палат Дома. Там во сне, эта дверь всегда кажется выходом, и шмыгнув за нее от того, что меня пытается настигнуть, я в палате и оказываюсь. В своей палате. У самой двери койка Солдата, чуть подальше Фрукт, у окна кровать Плясуна, а напротив моя. Я подхожу к себе, к беспокойному телу, и замираю в ужасе, чтобы в следующий миг вскочить уже проснувшись.       Мое сознание на секунду раздваивается. Одновременно я вижу себя на кровати, свалив одеяло, в панике шаря по лицу ладонями, и тут же — загнанный, запыхавшийся я с грязными от земли и топи ногами, с нескрываемым ужасом на лице, стою перед самим собой.       Я просыпаюсь сразу от двух вещей. Образ моего лица без лица. От того я с нажимом шарю по нему, проверяю на месте ли мой нос, глаза и губы, очертив небольшую горбинку на носу пытаюсь вспомнить была ли она всегда. И второе — в ушах до сих пор звучит удар особо толстой ветки дерева по двери моей палаты от особо сильного порыва ветра, или злости.       Разумеется я произвожу шум. Первый подскакивает Солдат, как по боевой тревоге, быстро осматривает дверь и окна, убедившись, что враг не лезет через них, подходит ко мне, проверяет ладонью лоб, измеряет пульс, и дает стакан воды, мрачно наблюдает, чтобы выпил до капли. Безмолвно. С чувством выполненного долга, он проверяет крепления ремней на моей кровати и возвращается к себе. Плясун удрученно набивает и раскуривает трубку, передает ее через Фрукта до меня. Фрукт не в восторге, потому вскоре накрывается с головой и тоже засыпает.       Собственный безликий образ преследует меня и наяву, от того я равно преследую тайну прозвищ, пытаясь разгадать свое. И чем меньше я сплю, тем менее адекватно воспринимаю ответы на свои вопросы, становлюсь раздражительнее.       В конечном итоге я устаю. И лишь упрямый голос рацио гонит меня в мед блок, просить медсестер дать снотворное. Что же, они его дают и, заодно, прописывают пару дней под наблюдением. Плясун предупреждал меня, что те так просто не отпускают. Вообще меня это не огорчает, думаю, что смена обстановки с дурдома на стерильную больничную должна благотворно повлиять. Но не тут то было, меня по прежнему каждую ночь гнало нечто по темному лесу, но скованное лекарством и заботливо затянутыми ремнями тело уже не просыпалось до назначенного часа. Просыпался я измученным, разбитым, мои глаза окольцевали темные круги, я похудел и теперь мог провести аналогию между собой и чем-то костлявым.       В одной из соседних палат я замечаю девушку с высокой прической, ее шею, запястья и платье украшают амулеты, коих я считал глупым детским суеверным баловством и что говорить — все обитатели Дома их носили. Амулеты представляли собой нанизанный на шнурок мусор: скорлупки от орехов, камешки, стекла, перья, кости. В общем все, что хорошо блестит и необычно выглядит, ровно настолько, чтобы будоражить детскую неокрепшую фантазию. У меня было мало времени, общий больничный коридор редко пустовал. — Меня зовут Кость, — сказал я ей не переступая порога, — я не могу спать, за мной кто-то гонится там, я не знаю кто, что ему надо, но он делает меня безликим. Мне нужен амулет, поможешь?       Я стремительно ушел, чуть заслышав шаги вдалеке, надеясь, что короткий кивок девушки мне не померещился.       Вот, в добавок ко всему еще и чувство унижения. Опуститься до глупых суеверий, талдычило настырное рацио, когда выход очень простой — нужно бежать из Дома. Меня питала лишь вера, что я тут ненадолго. — Ты здесь надолго, сынок, — заявил отец на ближайшем посещении. — дома неспокойно, да и в стране такое творится. А вообще ты, вроде, выглядишь крепче, да и заведение, я погляжу, приличное. А врачи и так не обещали быстрое восстановление твоей спины, так что. — от собственного лицемерия он отвел глаза, полагаю, разглядывал унылые выкрашенные в тускло-синий цвет стены и находил их приличными.       Через несколько дней, когда меня выписали из одной палаты и вернули в другую, я вновь отвез Плясуна на прогулку. Только в этот раз я молчал, а Плясун не стремился завести разговор. Как неожиданно в меня прилетел камень, а затем еще один. Снаряды перелетали сиреневые кусты и падали к нашим ногам. — Это еще что? — изумился Плясун. — Давай туда, поглядим кто смелый!       Он поднял свое тяжелое одеяло, выставил его щитом перед собой, так чтобы я тоже мог за ним укрыться. Мы пересекли газон, обогнули сиреневые кусты и застали там чумазую босоногую девчонку. Она взвизгнула при нашем появлении и бросилась со всех ног к другим кустам, откуда в нас вновь полетел камень. — Кажется, — протянул Плясун, — она нас зовет за собой. Сжав зубы от недовольства, я толкнул его кресло. Ну раз ему кажется, то пусть и дальше принимает камни на себя.       В конечном итоге мы обогнули всевозможные заросли внутреннего двора, пока не достигли высокого дуба с густой кроной, заслонившее небо. Девчонка, как звереныш, влезла по стволу дерева, только грязные пятки мы и видели. У самих корней могучего дерева, на расстеленном цветастом пледе сидела девушка. На ней было шерстяное пальто, под ворот которого она убрала свои распущенные волосы, она курила трубку и читала книгу, ее глаза были скрыты темными стеклами круглых очков. Рядом на пледе стояли чашка и пузатый чайник, из его носика валил густой пар, а сам он был обмотан каким-то куском меха, больше походившего на труп кошки, чему бы я не удивился. — Извините, — начал я раздраженно, но не забывая о манерах, — это Ваша подруга бросала в нас с другом камни?       Девушка бросила на меня изучающий взгляд поверх очков, коротко осмотрела Плясуна, а затем задрала голову к кроне дерева, выглядывала свою дикую подружку. — Чаю? — спросила она, вместо ответа, отложив книгу. Плясун что-то промямлил в ответ, а я с удивлением обнаружил, что весь его боевой дух куда-то испарился, вместо этого он никак не мог уложить свои руки на коленях, все разглаживал складки на своем одеяле, а его взгляд нет-нет, но возвращался к вытянутым ногам девушки. — Феечка не разговаривает, — сказала она, протянув Плясуну чашку наполненную горячим напитком до краев. Ее рука дрогнула и кипяток окатил кожу, но она этого будто не заметила. — Как иначе она могла пригласить тебя, Кость?       Действительно, возмутился я, ведь способы коммуникаций довольно ограничен, особенно для столь примитивной задачи, как позвать за собой. Можно написать письмо, или взять за руку и отвести, ладно, взять за край пальто, не думаю, что руки у Феечки когда-то знали мыло. В конечном итоге, можно нарисовать карту. Но она выбрала швыряние камней и бег по кустам. Возмутился я, разумеется, молча. — Мы знакомы? — Рыбка передала твою просьбу, — сказала она, наполняя еще одну невесть откуда взявшуюся чашку, — что тебе нужен амулет от дурного сна. — Ого, — воскликнул внезапно Плясун, — что, Кость, тяжелое время требует тяжелых мер? — Что же, — я старался не терять лицо, не сверкать своим раздражением, что о столь деликатной просьбе мы говорим при посторонних. Не думаю, что у меня получилось, судя по их насмешливым переглядкам. — И она его сделала? — Рыбка не делает амулеты. Никто не делает в Доме амулеты, кроме меня.       Я был удивлен. За то время, которое прожил в Доме, я лишь знал, что есть женское крыло. Но кроме некоторых учителей и медсестер — женщин я не видел. А тут, получается все пациенты наведывались к этой барышне, да и к другим, наверно, тоже. — Я все еще не знаю Вашего имени! — Напомнил я ей о манерах. — Гадалка мое имя. — Пожала она плечом, глядя на меня поверх очков, сделала глоток из чашки. По видимому, повторно предложить мне чай она не намерена.       Гадалка, фыркнул я мысленно, гадалка, плясун, кость, солдат, хорек, фрукт, таракан, феечка — все это набор примитивных слов, я физически ощущал границы словарного запаса того, кто все это затеял. — Потому что он ребенок, — вдруг сказала она. — обычный ребенок с таким словарным запасом, какой и полагается ребенку, просто он еще и очень могущественный. — Что? — Он такой же искалеченный, но он хочет обрести семью и друзей, собрать под свое крыло стаю таких же одиноких, ненужных. Дает имя, пускай примитивное и глупое, но новое имя защитит от старых бед, не даст старым врагам вновь причинить боль, ведь враги тебя не найдут, они тебя даже не узнают. И потому ему незачем одаривать нас такими полезными термосами, когда есть кусок прекрасной шкуры неведомого животного, которая удержит тепло. А пока ты наслаждаешься чаем, он расскажет тебе, что это за зверь, его приключения и каков был конец. Конечно все это байка, так ты можешь подумать, но, согласись, любая даже захудалая байка способна наделить вещи и события чудесатой магией, чем сухое знание о каком-то скучном термосе. — О ком ты? Кто этот могущественный ребенок? — спросил я ее, точнее думаю, что спросил. — Если тебе так хочется спать без сновидений, то воля твоя, но сны выползут наружу, где-то они должны быть, ведь во вселенной не существует пустоты. Но я бы, на твоем месте, перестала убегать и наконец-то поздоровалась бы с ним. — С кем? — С Домом, с кем же еще.       Амулет гадалки состоял из шнурка с нанизанными тремя бусинками и маленьким замшевым мешочком, плотно зашитым, скрывающий в себе таинственную тяжесть. Она сказала, что его нельзя вскрывать и кому-то показывать. Я не стал говорить, что даже под угрозой расстрела не признался бы, что ношу на себе суеверную пустышку.       Не могу сказать, что мой сон стал крепким и спокойным. Я все так же убегал от нечто по темному лесу, меня все так же загоняли к двери, будь она то на поляне, или посреди болота, или на вершине крутого холма. Но бежать мне стало намного легче, двигался я быстро и ловко, преследователь всегда оставался где-то там далеко позади, а, оказавшись перед дверью, мне хватало времени отдышаться, сосредоточиться и проснуться наяву, успев во сне только отворить дверь, но не переступить порога. Наяву же я лишь открывал глаза, смаргивал виденье приоткрытой двери, отворачивался от нее и вновь засыпал, на этот раз без утомительных погонь. По утру дверь была закрыта, так что ее зияющее чернотой нутро с плотной тенью в пижаме я списывал на сонный морок и уставшее воображение.       И стоило мне успокоиться, вздохнуть спокойно, порадоваться, что этот утомительный путь «акклиматизации» пройден, завод внутри меня вновь затянулся. Сносный сон дал силы наконец обратить внимание на сам Дом, на его обшарпанные стены вымазанные повсеместно синей краской, беленый потолок и паркетный пол. Я раздосадованно повздыхал над скудной библиотекой, не понимая, как Принц умудряется находить что-то приличное в ее недрах. Пожалел его. Обратил внимание, что на классных занятиях преподавателям нет никакого дела до дисциплины, а в столовой делают вид, что пациенты не набивают карманы едой, разливая вокруг подливку или измазывая все кругом маслом, а Таракан и вовсе подчищает за всеми объедки или роется в помоях.       С новой силой во мне подняло голову омерзение к этому месту и его обитателям. Но в голове звучал голос отца: «Ты здесь надолго, сынок», и, как гром летним днем, прозвучало откровение, что я тоже обитатель. Я подобен им.       В следующем сновидение я уставший и загнанный, с недоумением стоял перед своей пустой кроватью, не мог понять, что же все-таки ужаснее: видеть себя безликого, с ровной полосой кожи вместо лица, или не видеть вовсе? — Плясун, — обратился я к нему следующим утром, — как ты думаешь, что во мне от меня? — О боги, — тяжело простонал Фрукт со своей кровати, — он снова это делает, убейте меня уже. — Кость, ты здоров? Что значит в тебе от тебя? — Ну что, при взгляде на меня, ты можешь назвать моим? — Ты Кость, — воскликнул Фрукт, — потому что ты, как кость в горле торчишь, а имя Заноза уже занято одно из девчонок. — Что? — воскликнул я. — Я не надоедливый…. — Вообще-то, именно такой, — кивнул Плясун ничуть не смущаясь. — В тебе от тебя, — продолжил Фрукт — это безошибочный, неопровержимый, фантастически предугадывающий дух человека, который просто так ни от кого не отстанет. — Ну знаете ли, — возмутился я, чувствуя как кровь приливает к лицу, — если мое стремление докопаться до истины, получить внятный ответ, логически обоснованный ответ — стало внезапно преступлением. Так могли бы и вовсе со мной не разговаривать, как прекрасно это делали с первых дней моего пребывания в Доме. — Так в том то и дело, дурья твоя башка, что ты такой каков есть, а мы и не против. Никто не против. Но ты сам загоняешь себя под какие-то там свои убеждения и выводы, а приписываешь их всем вокруг, но не себе. Неужели ты думаешь, что мы, приняв Таракана, будем кривить рожи на твое раздутое самомнение? От него отказались все кому не лень, что мы свиньи какие-то, чтобы поступить так же? — Кость, ты все еще не понял куда попал? — спокойно спросил Плясун. — Вот тебе твоя истина, поздравляю, но можешь копать дальше, что же не копать если хорошо копается.       Сказать, что я был ошеломлен, ничего не сказать. Значит единственное, что во мне от меня самого, не благородное имя, ни выправка и вежливость, даже не искаженный позвонок, из-за которого мне запрещено носить что-то тяжелое или просто сидеть, а спать только на спине туго привязанным толстыми ремнями. И, что тут сказать, когда я сам начал добавлять немного соли в утреннее молоко, как-то делает Фрукт; я убираю свою постель так же стремительно, как Солдат; мои карманы полны сплетенных прутиков, из-за долгих прогулок с Плясуном и потребностью занять чем-то руки, пока он раскуривает трубку; даже этот дневник я начал вести после, как увидел Принца с безукоризненно прямой спиной, держащего толстую тетрадь на коленях, что-то записывающего левой рукой, а правый пустой рукав аккуратно заправлен за пояс. Во мне от меня лишь назойливые вопросы, а образ прямой белой кости насмешкой мелькает перед глазами, ведь какая прямота, когда я под тяжестью болезни сворачиваюсь в узел.       Я так устал от всего этого, что следующей ночью никуда не убежал, хоть инстинкты вопили об обратном. Сидел перед своей дверью и ждал, стараясь унять бьющееся сердце. Амулет Гадалки лежал рядом на сырой траве.       Сначала в лесной чаще я различил множество огоньков, некоторые только зарождались, другие ровно пульсировали, иногда не сильно взмывая или опадая. Затем появились они. Множество и множество детей и подростков. Кто был на креслах, или с зажатыми костылями, кого-то на себе нес других, кто сам не мог идти. Там были и дети, и рослый парни, щуплые подростки, девушки. У многих в руках аллели папиросы или трубки. Одеты были все каждый на свой странный манер. Я различал детей в каких-то рясах, те были преимущественно в задних рядах, они были коротко острижены, чуть ли не налысо; были и те, кто облачен в абсолютно одинаковые серые формы; ближе — уже знакомые костюмы, в первых рядах творилось безобразие из форм и цветов: укороченные куртки и штаны с немыслимыми узорами ядовитых цветов сочетались со строгими камзолами и тяжелыми куртками, даже на девушках. — Ты молодец, — воскликнул один из них, он сидел на коляске украшенной тяжелыми весами, на его голове был хитро закрученный тюрбан ярко оранжевого цвета, — заставил безногих, безруких, слепых и недоумков побегать за тобой. Я давно говорил, засиделись мы ребята, жиром заплыли. — Ты Дом? — только и смог спросить. Вокруг послышались смешки, а где-то даже откровенное гоготание. — Он идиот, — сказал кто-то другой, — дурит всех нас и тебя заодно. — Ты должен, — это уже ко мне обратился чей-то женский голос, — начать круг! — Круг, что еще за круг? — Приплыли. И за этим мы бегали столько времени? — послышалось откуда-то с задних рядов. По толпе рябью прошлись шепотки и обсуждения. — Почему, ну почему нельзя просто нормально объяснить! — прозвучал стон знакомого голоса, кажется он принадлежал парню в кресле, но оно не было украшено тяжелым железом. — Замолчи! — прозвучало отовсюду. — Заткните его, пусть замолчит! — Начни круг! — Как я должен его начать? — воскликнул я. — Просто брось камень в воду, — ухмыльнулся первый оратор, поправляя свой тюрбан на голове. — Начни события! — услышал я от кого-то, кого не смог разглядеть в толпе.       Когда я проснулся, в комнате никто не спал. Они сидели на одной кровати, что-то друг другу рассказывали. Дверь была закрыта. Освободившись от ремней, я накинул лишь плотный камзол и, как в бреду, вышел из палаты. Солдат, Плясун и Фрукт отправились за мной. — Кость, куда ты? — Шипел Фрукт. — Нельзя ночью ходить по коридорам, смелым что ли стал? Солдат, давай, ать-два, подмышку его хвать и тащи назад.       Но я, ускоряя шаг, шел все дальше и дальше, не замечая, что к моим босым ступням приклеивается всевозможный коридорный мусор. У меня не было конкретного места, к которому я так стремительно шел. Просто что-то внезапно меня остановило.       Оглядевшись, я понял, что пришел к коридорному перекрестку, и идти больше никуда не надо. Самое посещаемое место во всем Доме. Я, будто зная, отрыл в углу какой-то ящик, внушающий доверие своим крепким видом, и потащил его к выбранному месту. — Солдат, помоги ему, спина! — воскликнул Плясун. — Теперь мы помогаем съехавшим? Что же, если это поможет быстрее вернуться в комнату.       Я не слушал ворчание Фрукта, не поблагодарил Солдата за помощь. Взобрался на установленный ящик, отыскал в кармане камзола крепкий прутик. Стена под потолком была выбелена, смысла не было пытаться ковырять синюю краску. Я с силой давил на прутик, выводя черту за чертой, пока он не сломался. Тогда Плясун протянул мне один из своих крюков и дело пошло быстрее. Каждая черта должна быть глубокой, чтобы ни один спешный ремонт не смог скрыть мой труд. Через четверть часа, наглотавшись штукатурки, потный, я спустился с ящика и подошел к ребятам, оценивая свою работу поодаль. — И мы ради этого вандализма собрались? — Фрукт не скрывал веселья в голосе. — Тоже хочу! — Воскликнул Плясун, — Солдат, помоги!       Солдат помог Плясуну, затем и Фрукту, после и сам оставил скромный росчерк.       Довольные собой, мы отправились в комнату. Подходя к двери, меня кто-то словно дернул за рукав, призывая чуть отстать. Там в темноте, даже свет из окон не помогал разобрать детали, мне почудилось многоголовая стая, а еще я подумал, что они улыбаются.       И пока коридор перекрестка не наводнила толпа озадаченных, а возможно и ошарашенных ребят, пока от меня не потребовали объяснение, пока под широкой глубоко процарапанной надписью, первой надписью Дома «ЗДЕСЬ БЫЛ КОСТЬ», как цветы по весне, не расцвели десятки, сотни, тысячи бесконечно других подписей, рисунков, договоров, стихов, угроз, пророчеств, песен, сказок, документов — каждая из которых свидетельствовала о настоящем, о том, что это все правда, как пить дать, а не вымысел — я мог наконец-то нормально поспать. — Завтра, — мечтательно протянул Фрукт зарываясь в свои подушки, — оформлю об этом чудесную сагу. — Я сам тебе могу ее рассказать, — сонно заметил я. — Ну-ну, давай, зачитай нам свой скучный логичный докладик.