Старший

      Ту холодную весну Родерих запомнит ещё надолго, если не навсегда — память у воплощений была хорошая, и даже слишком, и это было единственным её недостатком. Ведь тогда он едва ли не впервые за всю свою историю полностью потерял собственный суверенитет и не смог что-либо сделать и оказать какое-либо сопротивление. Сдаваться сразу было не в духе Австрии, и на вынужденных войнах он дрался до самого победного или не очень конца. Однако после мировой войны, пошатнувшей его до такой степени, что он не смог оправиться за пару десятилетий, а с недавнего времени его положение ещё усугубилось, Родерих понял, что, кажется, больше не сможет воевать. Слишком уж сильные были потери. Слишком многим пришлось пожертвовать. И ради чего? Ради позорного проигрыша! Нет, больше он таких ошибок точно не совершит.       Здоровье австрийца всё ещё оставляло желать лучшего. Слабый иммунитет, проблемы с давлением и тахикардия — это было уже почти привычно, хотя и порядком раздражало. Любовь к кофе, кажется, перешедшая в зависимость, тоже радости не добавляла. Дошло всё до того, что время от времени конечности сковывал паралич — к счастью, ненадолго и происходило это внутри стен дома, поэтому никаких неприятных последствий не было. Однако осадок после этих непродолжительных приступов — пара секунд, не больше — оставался ещё надолго. Почти до следующего раза. Денег на лекарства, конечно, не было, тут едва хватало на еду и банку дешёвого второсортного кофе, которым приходилось довольствоваться в таких условиях.       Тусклые, но всё-таки чистые волосы, синяки под глазами от постоянного недосыпа и немного впавшие щёки — вот так можно было коротко описать Родериха. Если ещё добавить к этому ледяные худые запястья со слегка трясущимися пальцами, вечно нахмуренные брови и рот с постоянно опущенными уголками, образующими небольшие складки, то вид Австрии можно было бы назвать жалким, если бы не постоянно прямая спина и чуть откинутая назад голова. Эдельштайн всем своим видом показывал, что, несмотря на вымотанность, он не собирался сдаваться так рано и давал понять, что с ним нужно считаться и его нужно уважать. И он продолжал бороться, пытался улучшить экономическое положение страны, стараясь не становиться должником, хотя деньги ему неоднократно предлагались. Нет, быть в долговой кабале — это не в духе Австрии. Было бы неплохо заключить экономический союз с Германией, но страны Антанты категорически запретили это, а портить с ними отношения было себе дороже.       Австрия сидел в своём излюбленном, почти протёртом до дыр кресле около окна и размышлял над тем, что же делать дальше. Его канцлер из последних сил цеплялся за независимость, но Эдельштайн уже знал и чувствовал, что успехом это не увенчается. Объединение с Германией маячило ещё с окончания мировой войны и распада империй. На этой мысли австрийца передёрнуло — неприятные, болезненные воспоминания были ещё совсем свежи в памяти, и время ещё не успело притупить эти ощущения, которые приходят при расколе страны, потере территорий; кажется, даже с Силезией не было так больно, как в этот раз. Однако страны-победительницы хотели «независимой, процветающей Австрии», которая уж точно была бы полностью независима от Германии. Злая усмешка зазмеилась на тонких бледных губах. Когда-то давно всё было совсем наоборот, но потом Родерих, кажется, стал терять хватку. Один проигрыш за другим, и, несмотря на высоко развитую промышленность, рядом уже появилась мощная Германская империя. Потом была война, проигрыш с неподъёмными контрибуциями, революция с распадом империи и напоследок, видимо, чтоб добить, мировой экономический кризис. Поэтому сейчас было абсолютно ясно, что независимость, впрочем, как и процветание нынешней Австрийской республики, будут ограничены определенными документами и дальше не распространятся. Быть в кабале у Франции с Англией не хотелось от слова «совсем».       И здесь уже приходилось выбирать, потому что на фоне совсем ослабевшей Австрии была постепенно нарастающая мощь Германии во главе с национал-социалистами. И, признаться честно, народ, а в частности австрийские немцы, коих всё же было большинство, посматривали на соседа и сравнивали.       Постепенно, не без работы нацистов и пропаганды, люди медленно, но верно меняли своё мировоззрение. Быть объединёнными с Германией теперь начало казаться им высшим благом. Конечно же, слова подкреплялись делом — нацисты помогали австрийцам устроиться на работу, постепенно шло благоустройство инфраструктуры. Наверное, поэтому в результате апрельского плебисцита за аншлюс были почти все, за исключением какой-то половины процента. Всё-таки ораторы в партии были талантливые, и очень.       Не обошло это стороной и Родериха. Германия стал часто наведываться к нему в небольшую квартиру (а раньше был частный дом и прилегающая территория) на чашечку кофе и в эти часы буквально благоухал своим прекрасным состоянием и настроением. Мощь немца была практически осязаемой и так и витала в воздухе. Австрия же, в свою очередь, от года к году становился всё более болезненным. Германия, казалось, проявлял искреннее сочувствие и обеспокоенность состоянием австрийца. Но пока не было каких-то очень серьёзных симптомов. До какого-то момента.       В тот день Людвиг решил остаться у Родериха на ночёвку, чтобы с утра со свежими силами поехать к себе — то был выходной день. Квартира у австрийца была небольшая — всего две комнаты, одна из которых спальня, другая же совмещала гостиную и кабинет. Небольшая кухонька, где не было ничего лишнего, только предметы первой необходимости.       Тем вечером они сидели в гостиной на двух потертых креслах, подальше от пыльного подоконника, при виде которого Людвиг лишь недовольно поморщился, но ничего не сказал. В помещении, несмотря на отопление, было довольно прохладно, и потому Родерих, который легко мёрз, завернулся в колючий шерстяной плед. Германия же от этого предмета отказался и, пока австриец ходил на кухню в поисках какого-нибудь десерта, где обнаружилось лишь печенье, решился на серьёзный разговор.       — Ты понимаешь, что день ото дня твоя болезнь может стать необратимой, Австрия? Я хотел бы присматривать за тобой, а поэтому тебе придётся переехать ко мне на какое-то время.       — Германия, я не вижу причин для беспокойства. — Австриец смерил блондина усталым взглядом. — Я уже иду на поправку, я это чувствую.       — Мой босс в любом случае добьётся твоего присоединения, Родерих. И ты прекрасно это понимаешь. Почему бы не согласиться на это добровольно?       — Ты знаешь хоть одну страну, которая добровольно давала согласие на потерю своего суверенитета? Я буду против до самого конца. — Эдельштайн резко встал с кресла, от чего в глазах на миг потемнело, но, к счастью, тут же прояснилось и прошёл в сторону кухни, дабы отнести опустевшую от кофе чашку. Кофе, приготовленный Людвигом, был довольно вкусным, что приятно удивило австрийца. Кажется, немец раньше никогда не варил этот напиток персонально ему…       Мысль сорвалась и улетела на задворки сознания, потому что сейчас Австрия вдруг почувствовал, а точнее, перестал чувствовать собственные ноги. Хорошо хоть, что чашку на стол поставил. Упав на колени, Родерих попытался подтянуться на руках, но не тут-то было. Ноги не держали его от слова «совсем», и состояние это не прекращалось. Конечно, у Австрии иногда бывало, что подгибались ноги, но чтобы это было длительным… Паралич же не прекращался. Глаза расширились от ужаса, и пришло внезапное осознание, что, кажется, вот он — конец его независимости. Как же так вышло, что он не смог предотвратить это? Или, может, дело было всё же в кофе?.. Но ведь Германия не мог…       В комнате послышался характерный звук, охарактеризованный Эдельштайном как скрип кресла. Кажется, Германия услышал шум с кухни и направляется сюда. Чеканные шаги становились всё громче, и тяжёлые кожаные ботинки лишь подчеркивали каждый шаг, делая его более чётким, как будто с каждым опусканием стопы на пол впоследствии оставалась вмятина. Пару секунд спустя в кухню вошёл Людвиг. Австрия поднял взор на него, тут же поправляя сползшие на кончик носа очки — ещё один аксессуар, с которым Родерих так и не смог расстаться, да и уже не было на то возможности. Зрение начало давать сбои ещё в прошлом веке, и сейчас австриец уже мало что мог увидеть без данного приспособления.       То, что Людвиг не выглядел обеспокоенным и нервным, уже давало плодородную почву для подозрений. Однако австрийца сейчас больше занимало его собственное состояние абсолютной беспомощности перед немцем, буквально несколько минут назад предложившим аннексию в добровольно-принудительной форме.       Движения блондина были слишком быстрыми, чтобы Австрия успел предотвратить их. Да и не ожидал он ничего плохого от названного и даже отчасти родного младшего брата. Поэтому Родерих смог лишь слегка отстраниться от присевшего перед ним на корточки Байльшмидта. Увы, это не помогло. Шприц, быстро направляемый неожиданно ловкими пальцами, аккуратно коснулся шеи, как раз там, где проходила сонная артерия. Тело тут же наполнила какая-то жуткая тяжесть, в глазах потемнело, и они стали тут же закрываться. Австриец из последних сил попытался оттолкнуть Людвига, посмевшего совершить такое деяние, но мозг тоже начал потихоньку отключаться, и в конце концов в виде полной тьмы пришло и забытье.       Не дав обмякшему телу окончательно растянуться на полу, немец подхватил Австрию на руки, благо, тот был не слишком тяжёлым, да и сам Людвиг был не из слабых, и перенёс на диван в ближайшую комнату, оказавшуюся спальней, после чего прошел в гостиную и набрал номер на телефоне, связываясь с нужными ему людьми.       — Он готов. — Всего пара слов, после чего трубка была сразу брошена, а телефонный провод отключен от сети. Немец же вернулся в спальню, уселся на протестующе скрипнувший при этом табурет, который сначала чуть не перевернул впотьмах, и задумался. А подумать было о чём, и главная причина размышлений сейчас лежала в бессознательном состоянии в метре от Людвига. Немец не понимал до сегодняшнего вечера, почему такие меры были необходимы для Австрии. Но после разговора всё стало ясно — Родерих из последних сил хватался за свою независимость, словно утопающий за соломинку, и опускать руки не собирался до последнего. Но оставалось неясным, что же такого плохого увидел Эдельштайн в аншлюсе. Ведь его состояние должно было улучшиться! А то, что он не независимое государство… Что же, везде не без минусов.       Комната была довольно тёмной, да и всё-таки на улице уже был вечер. Прослеживались очертания тумбочки около дивана с пустым стаканом для воды и какой-то книгой, которую Австрия, периодически испытывавший приступы рассеянности, оставил раскрытой. Дальше был комод, по всей видимости, с постельным бельём, и шкаф с одеждой. Воздух почему-то был застоявшийся, в комнате явно давно не проветривали. В ожидании машины Людвиг поднялся с дивана и, чудом не зацепив очередную пустую чашку от кофе, тоже почему-то оказавшуюся на тумбочке, прошёл к окну. Подоконник был пустой и ещё более пыльный, чем в гостиной. Кажется, австриец не жаловал уборку. Ну ничего, всё впереди, и убираться он научится.       Поднатужившись и открыв-таки форточку, немец сразу почувствовал прилив свежего холодного воздуха. Через немного мутное стекло можно было увидеть крупные снежные хлопья, падающие на землю. Пара снежинок занеслись через форточку резким порывом ветра и осели на пшеничных волосах, тут же тая. Людвиг же внимательно всматривался в темноту улицы. За ними скоро должны были приехать.       Минут через пятнадцать в дальнем конце улицы показался свет фар. Машина быстро приближалась к дому, и уже был слышен громкий шум мотора. Внизу, прямо под окном, автомобиль притормозил и замер в ожидании чего-то. На улице не было ни души — сейчас жители предпочитали не рисковать и не выходить на улицу в тёмное время суток. Время было неспокойное, а потому случалось всякое. Людвиг выдохнул: пора было действовать. Подхватив с дивана австрийца и устроив на руках поудобнее, немец расторопно покинул комнату, а затем и квартиру, просто захлопнув дверь, не закрывая её — ключи уже были в кармане пальто. Спустившись вниз, он увидел открытую дверь — водитель всё-таки вышел из машины, которая была буквально в паре шагов, и помог Германии уложить бессознательного Родериха на заднее сиденье. Небрежно укрыв Австрию пледом — не хватало ещё, чтобы он простудился — Людвиг сел вперёд, что-то сказал водителю, и машина тут же тронулась.