Комната запретов

      Компашка за завтраком получилась разношёрстная. Мама и тётя Соль всё утро бодро чирикали, а мы с Юнон словно воды в рот набрали. Я клевал носом и еле ворочал палочками, и то, только потому что знал, что без завтрака контрольную мне не осилить. Мне её и так было без пяти минут не осилить, учитывая, что я почти не спал. Зато за целую ночь мучительных размышлений моё мнение о случившемся накануне успело претерпеть целый ряд метаморфоз. Если изначально я не мог найти себе покоя и переживал, то к утру успел выгореть и пребывал в состоянии холодной и ясной злости. Путь этот был долог, и по его окончании я чувствовал себя кем-то вроде старца-гуру, закалённого и ороговевшего в воронке жизненных невзгод. В конце концов, я поступил правильно и благодарил себя вчерашнего за то, что не забрёл по ошибке не в ту спальню. «Но даже если и пошёл бы, что бы там было?» — всё-таки нашёптывало любопытство. Вполне вероятно, что ничего непоправимого, и весь скандал вообще случился зря, но, увы, у меня уже не было шанса это проверить.       Однако минусы на этом заканчивались. Если Юнон не игралась со мной, то ходить в гараж и дальше было недопустимо для нас обоих, а если игралась (я больше склонялся в эту сторону), то шла бы она к чёрту, пусть ищет себе другую игрушку. Последняя мысль гудела в уме, как заезженная пластинка. Юнон стала для меня первым человеком, которого хочется раскрывать снова и снова, а я был для неё развлечением для поддержания самооценки. В ином случае она не полезла бы ко мне так легко и беззаботно, будто это было очередной шалостью, а не серьёзной, серьёзной проблемой. Я сходил с ума, а ей было весело.       Именно поэтому с самого утра я не бросил в сторону сестры ровно ни одного взгляда и вообще не знал, в каком состоянии она пребывает. Единственное, о чём я жалел — мои горемычные попытки её остановить, когда она уходила. Когда кто-то намеренно пытается заставить тебя пресмыкаться, нельзя давать ему то, что он хочет. Стоило только вспомнить, как жалко я выглядел, и кусок не лез в горло. Но я заставлял себя сонно поклёвывать рис с омлетом и овощами, как ни в чём не бывало. Злость полыхала в крови тихим синим пламенем, но нельзя было внешне выказывать своё состояние: мама и тётя тут же догадались бы, что что-то неладно, и принялись бы «мирить» нас с сестрой. Но что ещё хуже, Юнон увидела бы, что мне не всё равно. Впрочем, особо притворяться сонной тетерей не было нужды: больше всего в то солнечное утро мне действительно хотелось рухнуть в постель и проспаться. — Что-то вы совсем вялые, — наконец очнулась тётя Соль от бодрого обсуждения с мамой каких-то семян комнатных цветов, — ни слова не сказали, как зашли. Небось зубрили до рассвета? — Я рано легла, — впервые подала голос сестра, да так звонко, что я едва ли не поёжился, — спала, как младенец!       Мне вдруг страшно захотелось посмотреть на неё, потому что этот фальшивый звон в её голосе легко было разбить одним взглядом, но я всё же прилип глазами к своей тарелке и помалкивал. Очередная порция риса отправилась в рот, и я глядел себе в стол, лениво жуя. — Так, — неожиданно серьёзно сказала тётя, — кто тебя обидел на этот раз?       Ого, а она удивительно хорошо знала свою дочь. — Всё в полном порядке, — заявила Юнон так резко и холодно, что поверить в сказанное ею при всём желании становилось невозможно.       «Да, конечно, тебе нельзя обойтись без сцены», — раздражённо подумал я. — Чонгук, — здесь в разговор мягко вступила мама, — что-то случилось?       Я поднял на неё глаза, да так легко и беспечно, словно всё это время был не здесь и буквально только-только вынырнул откуда-то из пучин своих размышлений. А затем мне всё же пришлось взглянуть на сестру, потому что избегать смотреть на неё и дальше было не вариант — заметили бы. Юнон сидела прямо, выглядела бодро и ела торопливо и с аппетитом, но каким-то волшебным образом по каждому её безупречному жесту было видно, что она в бешенстве. — Да вроде нет, — хмыкнул я, обеспокоенно нахмурившись на десять актёрских баллов из десяти, — ну, или не знаю… что-то случилось, Юнон?       Сестра посмотрела на меня так, словно я только что возник за столом из ниоткуда. Затем она точно так же пробежалась выпученными глазами по маме и тёте, словно тоже только что заметила, что атмосфера за столом напряжена: — Да говорю же, всё в порядке, чего ты выдумываешь, ма? — к моему превеликому удовольствию, она вняла моей просьбе не устраивать концерты за столом. — Ну, на взводе немного, потому что весь вечер убила на эту дурацкую тригонометрию, а она у меня идёт туже, чем… — сестра всерьёз задумалась, с чем бы это можно было сравнить, — о! Туже, чем выходит младенец во время родов через… ну, вы поняли.       Мне захотелось треснуть себя по лбу, потому что я прыснул, отправив при этом только что проглоченное зёрнышко риса куда-то в носоглотку. Мы с Юнон снова встретились глазами, и она поторопилась их отвести, а я почувствовал себя болваном, потому что дал треснуть маске прохладного равнодушия, которую с таким усердием поддерживал. Как можно злиться на того, кто придумывает такие нелепые метафоры? С отвращением к себе я обнаружил, что прогоркло-сладкое чувство симпатии к Юнон никуда не делось даже в «гуру»-режиме. Я не мог заставить себя ничего не чувствовать к ней, даже когда она меня раздражала. К слову, её чушь про тригонометрию — враньё. Всё у неё шло легко и со свистом, и роды напоминало вот ну никак… разве что какие-нибудь кошачьи. Тем не менее, атмосфера за столом разрядилась — мама и тётя с удовольствием повелись на обманку. — Ты всегда так хнычешь, а потом сдаёшь всё на высший балл, — махнула рукой тётя Соль. — Даже если не сдашь, — подключилась мама, — это же нестрашно. — Страшно, — возразила Юнон, — круглая отличница — это мой стиль. Если я и его потеряю, у меня совсем ничего не останется, и я буду тупой скучной пустышкой.       Мама, услышав эти слова, нахмурила брови и одарила свою сестру обеспокоенным взглядом. Та ответила ей кисловатым выражением на лице, как бы оправдываясь и говоря, что она всё понимает и сама не знает, что с этим делать. Они принялись безмолвно обсуждать что-то на своём телепатическом. А я воспользовался тем, что Юнон прикипела взглядом к тарелке, и всё-таки засмотрелся на неё. Уж кем-кем, а тупой скучной пустышкой сестру назвать было крайне сложно. Неужели она это всерьёз? Сама же говорила, что парни бросали её, когда понимали, что она двинутая. Порой Юнон будто сочетала в себе и заниженную, и завышенную самооценку одновременно. — Так говорить не только неправильно, но и очень вредно для тебя самой, — наконец нетвёрдо заговорила мама, явно неуверенная, имеет ли право заниматься воспитанием чужого ребёнка, — потому что так ты загоняешь себя в ловушку зависимости от чужого мнения. Ты даёшь окружающим понять, что их оценка сверхважна для тебя, и тем самым как бы вручаешь им право судить о тебе, как им заблагорассудится. Тем не менее, ты никогда не будешь соответствовать их стандартам, потому что если они покажут, что ты им соответствуешь, они утеряют своё влияние над тобой. А люди не любят упускать кого бы то ни было из-под своего влияния. Таким образом, ты всегда будешь страдать от того, что не соответствуешь чьим-то ожиданиям. Поверь, быть тупой скучной пустышкой гораздо комфортнее. Тем более, что ты совсем не такая. — Ничего себе! — вдруг встрял я, обращаясь к маме. — Это очень хороший совет, но ты не пробовала сама ему следовать? Например, с бабушкой.       За столом воцарилась тишина. Мама обдала меня холодом. — Чонгук, — устало произнесла она, — почему тебе так тяжело принять факт, что иногда люди выбирают уступки? Что люди выбирают желание сохранить отношения, пусть и несут с этого какие-то ущербы? Сколько ещё раз ты будешь попрекать меня бабушкой? Она давно уехала. — Всё это здорово, — и до того бывший заведённым (иначе бы промолчал), фыркнул я, — когда на уступки друг ради друга идут оба. А не когда один только и делает, что унижается, а второй садится на шею и развешивает ноги!       «Потише, Джон Рэмбо», — ужаснулся я сам себе. По виду мамы стало ясно, что она растерялась и глубоко обиделась. Больше всего она ненавидела, когда с ней разговаривают свысока (да ещё и при ком-то), те, кто ниже неё по статусу. И я, зная об этой её черте, старался держать себя в руках и не лезть хамить ей (особенно при других), даже если считал, что она неправа. Я и сам не понял, зачем вдруг стал орать — крайне редко повышал голос. Когда мама злилась, она иногда имела привычку срывать злость на мне — мне это всегда не нравилось… неужели я и сам так делал? — Она моя мать, — тихо проговорила мама, — так что тебе придётся потерпеть и проявить уважение. Однажды её не станет, и я не хочу вдруг осознать, что мы до самой её смерти остались врагами, что я упустила время на общение с ней из-за каких-то глупых пустяков. — Смотри, — пришла на помощь тётя Соль, — мы с твоей мамой тоже не общались много лет, и теперь нам остаётся только жалеть об упущенном времени. — Это другое, — не поддавался я, — вы поссорились из-за чепухи — это был дурацкий повод не общаться так долго. А с бабушкой всё по-другому. То, как она ведёт себя — это не пустяки. — Сейчас, — твёрдо отрезала Соль, — только сейчас те драмы кажутся пустяками. Думаешь тогда, когда я застала сестру с человеком, за которого мечтала выйти замуж, для меня это был пустяк? Думаешь, для твоей мамы было пустяком всё то, что я наговорила ей? Тогда для нас обеих поступки друг друга были предательством, перейдённой чертой, вернуться за которую невозможно. Но как ты верно заметил, Чонгук, сейчас, спустя столько лет всё это не более чем чепуха… вот и с бабушкой так же. На данный момент тебе не кажется малозначительной ерундой её скверный характер, но когда-нибудь в будущем, когда ты вдруг обнаружишь, что стал достаточно стар, чтобы задуматься о своих корнях… ты будешь жалеть, что из-за сущих пустяков даже не попытался узнать бабушку получше, пока была такая возможность.       Я угрюмо глядел в тарелку. «О каком упущенном времени может идти речь, если в общении нет и шанса стать хоть чуточку приятнее? — казалось мне. — Как можно жалеть о том, чего в принципе быть не могло?» Впрочем, я не стал продолжать спор. «Зачем я полез, в самом деле? Бабушка и правда уехала давно». На глаза снова невольно попалась сестра: утреннее июньское солнце заливало её усыпанный бледными веснушками нос, мягкое лицо, скрывавшее за мечтательно-грустным выражением неведомо какие миры — и ответ тут же пришёл мне на ум. Это из-за неё я был сам не свой. Из-за неё меня злило то, что злить не должно было. «Так тоже нельзя», — подметил внутренний голос. Нельзя было позволить Юнон стать бомбой в своём сознании — в обратном случае взрывы звучали бы день и ночь, учитывая, что сестра то и дело что-нибудь отчебучивала. Глубоко вздохнув, я расслабил плечи и заставил себя вернуться в «гуру»-режим. Намеренно вспоминал о её несерьёзности в отношении меня и заставлял себя злиться. Но синий огонёк теперь едва теплился. Она не казалась мне плохим человеком, как бы ни хотелось мне видеть её таковой. И все наши поцелуи всё равно были искренними в независимости от её намерений. «Как же так?» — негодовал я. Ей даже делать ничего не пришлось. «Злись. Злись. Злись, слабак Чон Чонгук». — Большое спасибо, — вдруг тихо заговорила забытая всеми Юнон, — но все свои образы я поддерживаю только для себя самой. Что думают остальные, мне плевать.       Звон в её голосе куда-то улетучился. Вдруг она сделалась меланхоличной, слабой и дико печальной — и это больно било по моему «гуру»-режиму. «Что же на самом деле у тебя в голове?» — вопреки воле проснулось беспокойство. Тем временем, задумчиво помычав, мама как ни в чём не бывало вернулась к старой теме: — Так даже хуже, — заключила она, — своим завышенным стандартам соответствовать ещё сложнее, чем чьим-либо.       Наконец к обсуждению подключилась и тётя Соль: наверняка потому, что было озвучено ровно то, о чём она сама думала: — Именно! Давай себе передышки, доченька, — мягко проговорила тётя, и звучало это так, будто она далеко не в первый раз просила дочь об этом, — и научись прощать больше… и другим, и себе.       Лицо Юнон исказила какая-то болезненная гримаса, и мне в неизвестно откуда взявшемся порыве жалости снова ужасно захотелось (проклятье!) её поцеловать. Наверное, когда ты сложный человек, тебе и самому с собой невыносимо сложно. Но она нравилась мне ровно такой, какой была — со всеми её прибабахами, и именно оттого вдруг стало до боли противно, что я не имею права показать ей это… чтобы она хотя бы разок увидела себя моими глазами. — Чонгук тебе поможет, — спохватилась мама, аккуратно кивая мне и взглядом прося моей поддержки, — по крайней мере, вы двое всегда будете друг у друга. Скажи же, сынок?       У меня ком встал в горле. — Да, — всё-таки сказал я, хотя и без чувства, а именно так, как сказал бы родственник: ответственно и важно, для галочки, — конечно. — Самое главное, — добавила Соль с намёком на веселье в голосе, — чтобы вы двое не рассорились и не разбежались по разным углам, как мы когда-то. — Это точно, — серьёзно сказала мама, — не повторяйте наших ошибок. Вы брат и сестра. Ближе друг друга у вас никого не будет.       Наконец мы с Юнон встретились глазами, потому что оба получили под дых. В тот момент мы поняли, что собственноручно сломали нечто очень важное. Нам, брату и сестре, никогда не стоило целоваться. Моё глупое чувство влюблённости к ней могло со временем остынуть и уступить место обычной братской любви. И всё было бы ровно так, как сказала мама: мы были бы друг для друга теми, кому можем безоговорочно доверять, теми, от кого никогда не ждали бы подвоха. Но отменить то, что между нами случилось, было уже нельзя… а значит — мы с Юнон навсегда потеряли друг для друга этот статус. — Спасибо всем, — вдруг заулыбалась Юнон маме и тёте, — как есть, не с той ноги встала. И кто-то ещё сомневается, что нарглы существуют! Ты идёшь? — обратилась она и ко мне, поднимаясь из-за стола. — Купим по дороге какао? Где-то вычитала, что от него башка лучше варит. — Сомневаюсь, что это меня спасёт, — усмехнулся я, тоже поднимаясь. — Брось, просто притворись, что ты самый умный, — уверенно заявила сестра, — я всегда только так делаю — рабочая схема.       Я ответил что-то, а она ответила что-то ещё. В этой милой светской беседе не было и намёка на вчерашнюю драму. Но я знал, что всё это для отвода глаз. Что мы замолчим, как только выйдем за порог дома. Что перестанем строить из себя братика и сестрёнку... вот только кем мы будем друг другу на самом деле, я не знал.