То, что ты должен забыть

      Мюрат до мелочей помнит — мундир; каждую пуговицу, стежок сантиметр ворота и манжетов. Походный: истёртый, зацелованный исцарапанной снарядами, сочащейся перегноем почвой, пропитанный не весть чем, замызганный или свежевыстиранный; жёсткий, как броня, на портретах и в действительности мягкая ткань, прикрывающая небольшое мягкое тело. Будто не он годами стряхивал с него пепел и назойливых мошек, нахально вертел пуговицы в пальцах.       Дни сцепились в тошнотворной круговерти, юлой летящей к карнизу. Оделся ли Париж в траур? — чёрт его знает, новоявленный неаполитанский король забыл думать об этом. На ум приходило только то, что, возможно, в тылу и не слышали о смертях.       Что-то отрезало его от этого мира, вырвало из родной среды и отпихнуло от неё ногой. Сколько бы маршал Мюрат ни заявлялся в свет, в салонах он был слеп и глух, способный только воспроизводить обрывочные фразы, клеющиеся кое-как к общему гулу и теряющиеся в нём. Жеошену было неспокойно, толпа всё так же жадно принимала его, развлекала, но больше не поглощала с головой и не несла по течению. Он то и дело выпадал из беседы, и ему виделось разное — чёрное, золотое, синее месиво, похожее на раздавленный помидор. Лучшие дни прошли давно, начинала брать своё долгая, долгая усталая старость тела и души, не терпящая мира.       Война, которую они породили, окостенела и, ошалелая, принялась за своих отцов. Некоторых она, шутя, пришлёпнула быстро; некоторых водила за нос с мыслью оторвать целую голову, свистя и фыркая; некоторых разбирала по частям; самым вдохновлённым — въелась в плоть и пережила в них мирные договоры, переделы территорий, чехарду правительств, старческие деменции. Были у неё любимцы — достаточно глупые, чтобы не бояться, — которых она осыпала дарами, обласкала живыми руками и согрела горами тёплых дымящихся тел; городами, крепостями, княжествами и королевствами она выторговывала у своих лучших детей их челюсти и глазные яблоки, пальцы и ступни. Война заставляла их сталкиваться и расходиться, загоняла и холила, брызжа голодной слюной.       Мюрат бесится и досадует, досадует и бесится. Он прячется в залах, будто его возможно не отличить от нежных туловищ столицы, как бы он ни силился слиться с их колышущейся в истоме массой. Но амбассадора бойни видно сразу. Даже если ему никогда не стреляли в лицо.       Солнце Египта сжирало человечину вокруг него, вольные поля Польши усыпляли его, а холодные реки Австрии оплакали. Смерть целовала его на берегах Дуная и бросила в переплетении вод Аустерлица, проплясав через Вену: Ланн увёз её с собой. Монотонные дни протянулись полугодием, хватка на горле ослабла, и голова закружилась от спёртого воздуха.       Сколько ещё жить? Жить как...       Кто просмеётся над его могилой?       Жеошен закрывает глаза и в темноте не видит ничего. Черепная коробка выстлана нежным багровым бархатом плотных тяжёлых штор.        Шторы задёрнуты, но окно распахнуто настежь; ноябрь. Ветер раздувает неподатливую ткань парусами, не в силах их поднять и сдвинуть. Ланн сидит на краю кровати уже в рубашке. Одинокий луч холодного осеннего солнца, всё-таки пробившийся через всколыхнувшуюся отступившую громадину, падает на его спину. Мюрат ждёт, не двигаясь, наблюдает, как луч исчезает и комната наполняется месивом неопределённого грязного света, снова скрывая их в полумраке. "Прячется и просто не хочет выходить наружу", — решает Мюрат. Он смотрит и ждёт, но тот, словно оцепеневший, не двигается, едва заметно даже, как дышит. Мюрат пользуется моментом: легко поднимается, подаётся вперёд, целует за ухом. Ланн не реагирует. Он рискует позвать:       — Жан. Тишина. Молчание.       — Жан, ты весь в испарине...       Война играет ими как безумными насекомыми, кувыркающимися в бутылке, если её потрясти.       Смерть — её младшая дочь, сводная распутная сестра многих поколений. Горе тому, кого она захочет, ибо она заявляется на поле сражения как в бордель почти на правах хозяйки. Маленькие жалкие мужчины в страхе жмутся друг к другу, ибо горе тому, кого поцелует эта девушка — в бою же она сделает это со всей страстью. Её кожа — чугун и прикосновение тяжело, его невозможно вынести.       Считается, что она может быть прекрасной, но бывалым воякам ясно, что это всего лишь выдумка для юнцов, муза, которой их напуганные стареющие друзья задорят пушечное мясо.       Король неаполитанский продолжает славную воинскую традицию шаркающей в полупоклоне буффонады: петляет из залы в залу, круг за кругом, силясь укрыться от откровенно прямого пронизывающего взгляда; кто-то пристально смотрит на него через изумрудно-мутное стекло и с любопытством трясёт бутылку. Король жужжащим насекомым катится из угла в угол. Он один — остался последним и ждёт своей очереди. Она так любит издеваться над ними: прижать к земле и передавить ногтем.       Левая коленная чашечка сломана, кости сломаны, связки порваны, и сухожилия перерезаны. Подколенная артерия разорвана. Правая нога — оторван сустав. Ланн в горячке видит перед собой смеющуюся маску из трех лиц с большими грустными глазами. Она рассматривает его отовсюду; он смутно видит лица, но не может собрать их, вертится, пытаясь прогнать её, выпутываясь из держащих рук, или апатично застывает, останавливая взгляд, погружаясь в поверхностный чуткий сон.       Какую роль в его судьбе сыграл безвестный австрийский канонир, поджёгший фитиль? Никто никогда не узнает его имени. Что убило тебя, Жан, разве ядро?       Король пытается высмотреть в отражении лихорадочный бешено-весёлый взгляд, лёгкий наклон головы — точно, вправо. Походная форма. Живое лицо, мягкая ткань.       — Охота на жаворонков... - вспоминает он. Подними глаза на меня, посмотри, посмотри ещё.       Но в стекле не то. Война, забавно одряхлевшая, видится ему. Смотри на неё, и скоро это закончится, вглядись; начинается охота на золотых пчёл.        Жеошен лениво играет неоткупоренной бутылкой, перекатывая её по столу, наблюдает свечной огонёк через полный до краёв бокал. Он один.       Смерть бросила его теперь – жить, ждать.       Тишина плавится вокруг во что-то страшное и ни на что не похожее. Сотни лиц колышутся вокруг на вазах, столовых ножах. Это общество, которое приказало молчать. Ни звука, ни скрипа, только шумный выдох; бутылка глухо падает на ковёр, Мюрат медленно стучит пальцами по столешнице.       — А! Да гори в Аду...       Кто-то недовольно смотрит на него снизу вверх. Свечи догорают, и будто бы пахнет порохом. Мюрат вдыхает знакомый запах гари и тупо вглядывается в чужой мундир: пуговицы, манжеты. Всё как тогда.       Свечи догорают. Лица в забытой бутылке настороженно вертятся.