Часть 1
1 февраля 2019 г. в 17:16
— Ты получишь лишь пепел! — кричал похожий на демона человек, покрытый кровью с ног до головы. — Ты будешь царем пепла и костей! У тебя не будет потомков! У тебя не будет ничего, кроме пепла!
Над его головой в ночном небе расцветала нестерпимым пламенем брахмастра, и волны огня обрушивались на мир вокруг них, и за незримым кругом все обращалось в прах, камень растекался, словно горячий воск, и стены городов оседали, открывая холмики горького пепла на месте жилищ и садов, и из груд праха торчали желтые кости и скалились в небо желтые черепа. Юдхиштхира попытался закрыть глаза рукой от безжалостного света — и проснулся. Солнечный луч бил ему в лицо сквозь незадернутую занавесь.
Юдхиштхира сел на ложе. Сон снился ему не первый раз. Наяву брахмастра не раскрывалась во всю свою мощь в небе, она серебристой змеей била в живот молодую женщину во вдовьем покрывале, и та падала замертво. Юдхиштхира помотал головой, отгоняя сон и воспоминания заодно. Города его царства процветают. Та женщина жива и стоит за плечом царицы. Ее сын, убитый во чреве матери страшнейшим из оружий и воскресший, бегает на дворе со сверстниками и ничем от них не отличается, так что род Куру не прервется.
Но он ощущал, что мир необратимо изменился. Мир сделался похож на сосуд с трещиной, сквозь которую вода утекает по капле. Прежде, даже в годы изгнания и отчаяния, он знавал спокойствие и цельность. Ныне же спокойствие его сделалось поверхностным, словно панцирь, скрывающий кровоточащую рану. Юдхиштхиру словно бы разрывало на части. Он ненавидел огромный хастинапурский дворец, но не мог и оставить его, не мог вернуться в Индрапрастху. Прежде, даже живя в Хастинапуре, он мог ни перед кем не опускать глаз. Теперь же — женские покои дворца были полны женщин во вдовьих покрывалах, и видеть их каждый день было выше его сил. Что с того, что все их мужья пали от рук Бхимасены — Юдхиштхира считал себя их убийцей. Ему казалось странно, что до сих пор никто не бросил ему этого слова в лицо, что он по-прежнему исполняет священные обряды — и боги не обрушили на него и на весь народ свой гнев. Он был царем царей, владыкой Арьяварты — но с тоской вспоминал о хижине в лесу Камьяка.
Когда-то один мудрец сказал ему: “Все-то у вас, Пандавы, не как у людей!” Тогда они посмеялись, но ведь прав был мудрец, все у них было не так, и все чаще Юдхиштхира думал о том, что и победили-то они в страшной битве не ради себя, а ради чего-то иного, и победа была не для них.
Иногда Юдхиштхире казалось, что проклятие Ашваттхамы исполнилось и в мире все имеет привкус пепла, — как сегодня. Он понимал, зачем становиться отшельником Дхритараштре, ныне царю лишь по имени. Он понимал, чего ищет в отречении Видура. Почему Гандхари последует за мужем. Но зачем Кунти идти с ними — не понимал.
С того самого дня, как его небесный отец испытывал его на берегу озера, Юдхиштхира видел, что движет людьми, так ясно, будто души их были прозрачны. И только мать оставалась от него закрыта. Рядом с рослым, не растерявшим телесной силы Дхритараштрой и высокой, статной Гандхари мать казалась маленькой и беззащитной. Годы проложили тонкие морщинки на ее лице, посеребрили волосы, но в глазах Юдхиштхиры она оставалась прежней. Прежде они расставались и, случалось, надолго. Но это расставание было навсегда, оно отрезало все связи больно и безжалостно.
Юдхиштхира смотрел на Дхритараштру, на брата своего отца, и видел душу, изъеденную гордыней и страхом, придавленную стыдом. Он смотрел на его жену и видел уязвленную гордость, горе и бессильную ненависть. И черную тень сотни смертей над обоими. В душе Видуры не было темных пятен, лишь осознание вины за то, что не остановил, не объяснил, не прервал вовремя.
Но мать — мать была похожа на статуэтку из слоновой кости, внутрь которой нельзя заглянуть, на фигурку чатуранги, решившую соскочить с доски. Быть может, в этом дело? Уйти в леса, оставив позади игры богов и людей, обвинения, шелестящие в спину, и воспоминания.
Глядя им вслед — две женщины, разительно не схожие меж собой, и двое мужчин, которых со спины можно было и перепутать — Юдхиштхира подумал, что никогда не чувствовал себя спокойно во дворце. Спокойствие и радость для него были родом из лесной хижины, в которой он провел детство. И даже годы изгнания остались в памяти похожими на хрустальные бусины, зачем-то вплетенные в ожерелье из рудракши — прозрачные, сверкающие на солнце, ясные. Арджуна иногда посмеивался над этим и в шутку желал старшему брату в следующей жизни родиться брахманом.
Двое слепых и двое зрячих уходили. Юдхиштхира глядел им вслед, а хастинапурцы, побросав свои повседневные дела, падали перед ними ниц, просили благословения у Видуры, благоговейно прижимали ко лбам щепотки пыли, по которой ступали ноги Кунти. Все это почтение и благоговение должно было принадлежать царю и царице, но в народе восхищались Гандхари, а любили Кунти, и за судом охотней шли к Видуре. И этого не могла изменить ни лихорадочная щедрость Дхритараштры, ни жуткая аскеза Гандхари.
Быть может, потому, что мать любила своих детей, и своего опрометчивого мужа, и злосчастного слабовольного деверя, и невестку, а Гандхари любила сотню сыновей — но не такими, какими они были на самом деле, а словно бы сами эти слова, гордилась званием матери ста сыновей, пока ее сыновья разрывали в клочья закон, правду, честь и родство… Совершали непотребства, вызвали войну — они, Кауравы, а прокляла их мать Кришну и всех ядавов. За что? За доблесть Критавармана? За то, что Кришна до последней возможности старался сохранить мир? За то, что вел ее через изрытое колесницами, слонами и десятками тысяч ног поле к погребальному костру ее старшего сына? Юдхиштхира понял бы, если бы Гандхари прокляла его с братьями. Но их-то как раз и миновали ее проклятия. К Дхритараштре он испытывал жалость, к Гандхари — недоумение.
Заботы дня разбавили горечь, но не сделали мир цветным.
Он старался не смотреть на закат, закат непременно заставлял вспомнить о Карне. Почему-то Юдхиштхира не мог вспомнить его живым, всегда только мертвым — слипшиеся от крови волосы закрывают лицо, над плечом трепещет оперение смертельной стрелы, одна рука еще цепляется за колесо, другая бессильно откинута в сторону, на ладони содрана кожа, и кровь из-под ногтей застыла потеками. Воспоминание было полно отчаяния. Дурьодхана и его братья хотя бы знали, с кем и за что они сражаются — за призрачное старшинство, за власть над Хастинапуром, которая Пандавам не была нужна даже даром. Но Карна… Когда-то Юдхиштхира думал, что боится его. Да, мысли о Карне всегда были связаны со страхом, и Юдхиштхира считал, что боится великого воина, равного Арджуне, против которого не имеет ни малейшей возможности устоять. Когда Карна явился без панциря и чудесных серег, Юдхиштхира понял, что страх — за то, что Карну убьют. Это был тот род предчувствия, который никогда не обманывал его. Смерть Карны от руки Арджуны (а только Арджуна был ему ровней среди них пятерых) грозила чем-то ужасным. Но именно Карна оказался главным препятствием к победе, и даже не к победе, а к окончанию битвы — пока Карна был жив, Дурьодхана не отступился бы. Смерть Карны означала конец битвы на Курукшетре. Конец кровопролитию, конец чудовищной бойне. Говорили, что Арджуна медлил, как и положено, дожидаясь, пока Карна взойдет на колесницу, но тот все толкал и толкал застрявшее в яме колесо, и когда солнечный диск почти скрылся, за миг до того, как боевые раковины протрубили конец сражению, Арджуна выстрелил — и Карна умер с последними лучами заката. И мать обнимала его мертвое тело, рыдала в голос, и кровь старшего сына пятнала ее белые вдовьи одежды.
Предчувствие не обмануло Юдхиштхиру — смерть Карны оказалась худшей бедой. Да, каждый следовал своей дхарме — мать оберегала честь своего отца и их наследственные права, Дед соблюдал закон, они сами, привыкшие к вечной вражде с братьями, видели в Карне лишь досадное орудие Дурьодханы, Дурьодхане нужен был противовес Арджуне, Карна желал чести и славы… хотя нет. Карна любил только свой лук и стрелы. И вот старший сын Кунти был убит младшим — и небо не упало на землю, и солнце все так же восходило по утрам, и только в кудрях Арджуны проступила белая прядь. В тот день Юдхиштхира проклял женские тайны.
Ночь была для него временем смерти. Сон похож на смерть, но от сна можно очнуться. А от смерти… ведь Пративиньдхью не очнулся. Из всех из них лишь Шрутакирти успел открыть глаза и увидеть свою смерть — человека, похожего на демона, забрызганного кровью спящих с головы до ног. Ашваттхама убивал спящих и смеялся, как безумец.
— Кости и пепел! — кричал он. — Ты будешь царем мертвецов!
И свита ганов и претов с воем летела за ним — пировать на костях мертвецов, пить кровь, сдобренную пеплом трупосожжений.
Ночь была отдана им, убитым во сне. Во сне Юдхиштхира снова и снова брал на руки младенца и нарекал ему имя, и ребенок исчезал из его рук. Юдхиштхира оборачивался, ища его, и видел юношу с перерезанным горлом, кровь лилась и лилась, в одном человеке не может быть столько крови... Не всегда это был Пративиндхью — иногда в луже крови лежал Сутасома, до боли похожий на юного Бхиму, и его голова была разбита палицей, так что половины лица не было, лишь осколки кости и кровь, иногда — Шатаника или Шрутасена, и только один раз он видел в этом мучительном бесконечном сне Шрутакирти.
Однажды Юдхиштхира рассказал об этом Арджуне.
— Это не твоя вина, — сказал Арджуна, потерявший на Курукшетре троих сыновей. — Убийца виновен.
Но видел ли Ашваттахама в своих снах тех, кого он убил? Преследовал ли его отчаянный крик Уттары — или Уттара ничего не значила для него, не человек — лишь сосуд для младенца, которого Ашваттхама хотел убить?
Скорее всего, Ашваттхама не думал о ней. Его взгляд всегда скользил мимо женщин и обращался к Дурьодхане. Ради Дурьодханы он убивал спящих, ради Дурьодханы метнул брахмастру в женщину.
И снова, и снова на грани сна Юдхиштхира видел Курукшетру, шел, ступая между трупами, и кровь хлюпала под ногами. Отрубленные руки и ноги, головы, отделенные от тел, вывалившиеся из разрезанных животов кишки, размозженные кости… Дурьодхана умирал долго, и никто не осмелился прекратить его мучения. Бхима не мог убить его — таков был плод аскезы Гандхари, панцирь, делающий тело крепче алмаза. Вот только прикрытые повязкой бедра остались уязвимы — даже Дурьодхана не решился предстать перед матерью полностью обнаженным. Понадеялся на чужую дхарму, на правила войны — но все правила кончились в тот день, когда был убит Абхиманью. Нет, раньше. Когда в царском собрании Дурьодхана хлопал себя по бедру и требовал, чтобы Драупади села к нему на колени. В тот день было предопределено, что палица Бхимы раздробит бедра Дурьодханы, и тот еще целый день будет то кричать от нестерпимой боли, то требовать, чтобы Ашваттхама отомстил.
И снова и снова кричала охваченная белым пламенем Уттара, и тело Пративиндхью охватывало пламя погребального костра, и Арджуна рыдал над мальчиком, у которого висок был разбит палицей Духшасаны, и Драупади молча, без слез, гладила лица своих убитых сыновей.
У тех погребальных костров весь мир Юдхиштхиры осыпался пеплом. Ему не было дано откровения высшего смысла, как Арджуне. Он не успокоился местью, как Бхима. Мир распадался, и некому было удержать его от разрушения. Это было несправедливо. Разве нет воздаяния, разве нет справедливости в этом мире, где и без того царит смерть? И тогда, на дне отчаяния, Юдхиштхира понял, что боги тут не помогут. Вся справедливость на земле вершится руками людей. И если он не хочет, чтобы пепел засыпал весь мир за пределами Курукшетры, он должен стать опорой миру.
С того дня он стоял непоколебимо - Царь Справедливости, удерживающий мир на границе эпох. Кали-Юга захлестывала мир, как волна, но города стояли, и пастухи по берегам Ямуны пасли свои стада, и земледельцы пахали поля. Когда-нибудь рухнут и они - нет ничего вечного. Но не сейчас.