***
Аттик вздрагивает каждый раз, когда жемчужно-белые и, что для него наиболее странно, в задуманном природой количестве зубы вгрызаются в тонкую пленку плода, и кисловатый сок капает и стекает на вздымающуюся в глубоких вдохах грудь, и губы девушки влажно блестят. — Ты украл мою лошадь, Аттик, — говорит Джеймс, пока показательно спокойно. Кезайя ведет рукой по плечу сидящей рядом, и — господи боже! — вырисованные чернилами птицы взлетают от его прикосновений и, нервно поддергивая крыльями, садятся на выпирающих ключицах, будто на тонкие ветки молодых деревьев. Девушка кидает на него взгляд через рамено — сам черт, там сидящий, ловко уворачивается, практически не пораженный, — и встает на лавку, выпрямляя поджатые до того и от этого онемевшие ноги, мягко ступает по столешнице — Аттик смотрит на то совершенно завороженно, — и опускается рядом с наемником, вновь усаживаясь на глезны длинных ног. — Аттик, — окликает его Джеймс, — ты увел мою лошадь и оставил бумагу со своим именем. К чертям всех лошадей, решает Аттик у себя в голове, к чертям лошадей — от мустангов до кляч. Девушка рядом с ним ест яблоко, что твое дитя, улыбаясь с набитыми щеками. — Что самое большое из того, что ты видела? — говорит он, пристально всматриваясь в глаза, в которых что-то пляшет: будто зрачки бесновато движутся по андалузитным радужкам. Сидящая рядом с ним улыбается, губы ее влажно блестят от кислого яблочного сока, зеницы расширяются: — Человеческая глупость. Аттик гогочет, будто старик шаркает по полу в скрипучих сапогах. Девушка смеется, будто дикое животное урчит в густой темноте ночи. Очки его, сидящие на кончике носа, тускло поблескивают, что Джеймс замечает только на периферии ускользающего внимания, и напоминает себе: если долго смотреть на нее, то свихнешься. Если долго смотреть на нее, то сойдешь с ума. Наемник в глубине души, смотря в глаза девушки, сидящей рядом, обещает Джеймсу раскрыть все тайны, о которых имеет хоть грамм представления, обещает сделать все, что тот он него попросит. И даже больше. И даже то, о чем просить не станет. — А знаете, что было самым страшным? Аттик вновь подается немного вперед. — Упасть с моста в реку, — и улыбается. Аттик заходится таким смехом, что живот ходит вверх и вниз под его одеждой. Слюна летит большими брызгами из раскрытого рта, пот высыпает на лице и лысине крупными градинами, которые скатываются в складки кожи и остаются там налитыми каплями. Морда становится малиновой от нехватки воздуха. Аттик смеется до одури, и Джеймс переводит взгляд на девушку, и взор его становится томным и тяжелым: — Ты убьешь его, — говорит он мягко. Она поигрывает пальцами по налитому красным боку яблока, который остался целым, и ухмыляется с тихим урчанием, рождающимся где-то в глотке. Наемник мгновенно замолкает. Смех его перестает разрывать горло, и Аттик делает несколько быстрых и шумных вдохов. Слезы катятся из его глаз, от лопнувших капилляров столь же красных, как и остальное лицо, с которого еще не сошел цвет напряжения. — Вот же дьявольщина, а? — вновь улыбается девушка, и где-то внутри всего естества наемника снова нарастает ржание, вырываясь невнятными клокотаниями глотки. Когда что-то во дворе привлекает непостоянное внимание девушки, и она уходит в залитое робким лондонским предзимним солнцем пространство, Аттик смотрит на Джеймса, раскрывая влажные губы в желании задать вопрос, а Кезайя просто хочет заорать: В очередь, сукины дети, в очередь! Вас тут таких полгорода! Ну же, кучнее!.. — Таких там, где я ее взял, больше не осталось. Аттик захлопывает пасть с громким клацаньем практически отсутствующих зубов. Наемник сдерживает обещание, данное чему-то внутри себя: он дает Джеймсу ответы на все вопросы, которые тот задает. Он соглашается на все, что тот ему предлагает. И каждый раз содрогается от угасающего, но все еще смеха. Джеймс выходит во двор — полы его пальто хлопают, заглушая последние таяния гогота Аттика, — и смотрит с нескрываемым и остервенелым трепетом на девушку, чья рука мягко скользит по морде снежно-белой лошади, стоящую на одном-единственном обломке доски посреди океана вязкой грязи. Кезайя идет через густой чернозем, смешанный каким-то природным или человеческим способом с навозом, ветками, листвой, кровью и бог весть с чем еще, подхватывает девушку за талию, усаживая ее на спину коня и, замерев всего на несколько мгновений, тянущихся столетиями для него самого, оглаживает рукой босые ступни: синеватые от холода, но немыслимо чистые для творящегося вокруг. — Куда дальше? Рука, скрытая черной перчаткой, поскрипывающей от каждого движения тонким кожаным звуком, замирает, обвивая лодыжку кольцом сильных пальцев. Брайс, вновь оглядывая девушку беглым взглядом, памятуя наставление Джеймса — не смотри на нее слишком долго, ибо от того лишишься рассудка! — спрашивает, когда они вдвоем возвращаются откуда-то, куда Брайс не отпустил бы такую мисс, имей он право что-то решать в этих вопросах: — Почему бы не купить ей сапоги? — Попробовал бы ты на нее их натянуть, — усмехается Кезайя. Она появляется за спиной слуги бесшумной тенью. Позже, когда тот задумается об этом, он решит, что в теле ее не столь много веса, чтобы половицы скрипели под медленным шагом, но, в глубине души, Брайс знает: дом принадлежит Джеймсу, и от того он ведает, куда следует ступать, чтобы не будить и не тревожить ветхую махину. Еще Брайс думает, что знает: девушка тоже принадлежит Джеймсу. И Брайс полагает, что все это как-то связано. Но в тот момент, когда она появляется за его спиной, слуга вздрагивает, притом крупно, как от взрыва, раздавшегося прямо у его уха, но то лишь голос: — Наполните мне ванну, мистер Брайс. Восстановив сбившийся темп нестройного дыхания старика, он говорит: — Чтобы нагреть воды, нужно время. — Сгодится и колодезная, — и садится на мягкую подушку стула, подобрав под себя ноги. — Благодарю. Брайс хочет сказать, что к вечеру опустились первые заморозки, а под землею и то холоднее, и вода, ежели еще не подернулась пленкой изморози, то слишком студеная, чтобы забираться в нее, но переводит взгляд на Джеймса и видит, как тот лениво кивает, закрывая глаза, и исполняет просьбу. Кезайя водит кончиками пальцев по водной глади, смотрит, как расходятся робкие круги ряби, кажется даже — слышит, как тихо потрескивает жидкость, заключенная в медь ванны, и сердце его заходится мелкой сонливой дрожью, когда фигура девушки, нагой и бесстрастной к его ухмылкам, погружается в воду с головой, под толщей раскрывая глаза и выдыхая крупными полуовальными пузырями воздух. Спустя долгие, словно бесконечные минуты она приподнимается и садится, откидывая голову назад, прижимаясь спиной к медной купальне, и крупные капли падают с волос на пол. Вода действительно потрескивает. Властным, но неспешным жестом рука Джеймса оглаживает возвышающиеся над водой колени, пальцы скользят то ниже, то выше. Белесые шрамы и рубцы покрывают кожу, кое-где становятся препятствиями для чернильной живности, — за которой Делейни наблюдает с улыбкой, — разбегающейся дальше от воды, и змеи, от которых он не может оторвать заинтересованного взгляда, скользят, в отличие от всех прочих, ближе к глади, скрываясь под ней, но оставаясь плоским рисунком на коже, перемещаясь к животу, бедрам, ногам. — Мне нужна твоя помощь, — говорит он, все еще не отрывая взгляда от мелких чешуек, слегка раскрывающихся при движении гладкого длинного тела, пытаясь убедить себя в том, что шорох — то за окном скребутся ветви в мутное и грязное стекло. — Разумеется, — девушка мягко улыбается, но голова ее все еще откинута назад, и веки опущены, но глаза двигаются под их тонкой пленкой, будто высматривают что-то. — Только дай мне несколько минут. — Я даю тебе всю свою жизнь. Девушка улыбается чуть шире и более грустно и отвечает: — Разумеется. Вода действительно потрескивает. Студеная и колодезная, она начинает кипеть вокруг покрытого родинками, веснушками и рисунками тела, и мелкие пузыри поднимаются со дна, оседая на мгновение на коже, будто под медным зобом ванны разведен костер. Когда Кезайя и сам погружается в жидкость, одежда мерзкой пленкой ткани обволакивает его тело, а вода вокруг ледяная — такая, что зубы начинают дрожать от резкого перепада температур. Ледяная, но бурлящая кипением. Девушка выпрямляется, ведет затекшими плечами и перебирается ближе к Джеймсу, залезает прямо на него и опускает голову ему на грудь. Все внутри Делейни мгновенно напрягается тугой обжигающей болью и столь же мгновенно расслабляется, и тело его обмякает. Он засыпает. Кошмар вырывает из тугой неги резкой оплеухой, и, открыв глаза, Кезайя находит его природу — отсутствие девушки вблизи него самого. Он вылезает из ванны, замирая на некоторое время, потому что ребра цепляются друг за друга с тупой яростью костей, идет по холодным доскам пола, зовет ее хриплым криком сонного человека и находит: стоящую на улице, залитую мертвым лунным светом, могильными тенями — прекрасную, что становится больно дышать. Делейни сжимает руку в кулак, другой он обвивает плечи девушки, прижимает ее к себе, давая ей возможность услышать, как стучит его собственное сердце, и каким криком заходится душа — или то, что у него вместо нее. Три гулких пустых удара, два мелких болезненных стука. — Время на исходе. — Нет, — упрямо, как твое дитя. Она берет его руку, сжимает крупную шершавую ладонь, переплетая их пальцы, и змеи с ее плеч устремляются к нему, к его коже, но, достигнув тугого сплетения перст, замирают, и что-то на концах их хвостов подрагивает. Дальше они не ползут. — Видишь? — щурится она. — Видишь, Джеймс? — Нет. — Я не спрашиваю, хочешь ли ты это видеть, — голос ее наливается чем-то тяжелым и ядовитым, но все еще трепетом отзывается где-то в глубинах замерзающего тела Делейни. — Я спрашиваю, видишь ли ты это. И ты видишь. А теперь, Джеймс, иди спать. Она толкает его в грудь, кажется, вышибая весь воздух, и, моргнув, Кезайя оказывается наверху и опускается в холодную постель, злобно что-то буркнув. Голова шумит, и боль проходит тонкой спицей через затылок, отзываясь в глазных яблоках адским жжением. Сон в ту ночь к нему так и не является. Зато является мысль и рождает из себя, исторгая в холодную лондонскую ночь, идею. И пока Джеймс заходится в сереющем утреннем свете скверными мыслями, чернильные рисунки на теле горят, что прикосновения раскаленной кочерги к коже, но, когда девчонка наконец является к нему и проводит ладонями по высоко вздымающейся груди, в полулихорадочном бреду бессонницы Кезайя выдыхает и засыпает, провалившись в омут спокойной и глубокой дремы. Но после… Она водит кончиками пальцев по шраму, проходящему по коже, что обрамляет его глаз, оставляет на спайке рубца пылающий поцелуй, когда Джеймс сжимает жесткой хваткой ее шею до побеления костяшек собственных пальцев, до красных пятен на смуглой тонкой коже, до синяков, но пока — только грядущих. — Не надо, Джеймс, — говорит она голосом ровным и стройным, и Кезайя с пугающей ясностью понимает: сверни он ей сейчас шею, она все равно продолжит говорить столь же спокойно. — Ты же знаешь, что так нельзя. Знает. Он знает, что так нельзя, с той же невероятной уверенностью, с какой знает, что Брайс убил его отца, подсыпая тому мышьяк, желая лишь прекратить боль — оказал услугу. Но Джеймс иначе не может. Он душит ее и, когда глаза ее закрываются, а тело обмякает… Тогда Делейни едва не всхлипывает, выпуская воздух из легких с тихим полускулящим звуком и прижимаясь лбом к ее лбу, холодному и гладкому, что бока того чертового камня, который однажды принес ей ворон Что это? Янтарь. Он черный. Потому что это черный янтарь. прижимаясь губами к ее губам, хоть и понимает, что пока еще рано. Дыхание ее легкими теплыми волнами касается его уст. Джеймс подхватывает девушку под ноги и спину, несет ее в комнату и каждый, кто встречается Джеймсу на пути до мостовой, не слишком уж чистой, ежели обходиться без сравнения с прибрежьем, считает необходимым обернуться и окинуть странную пару презрительным взглядомЧто это за мысль? Неважно.
где все еще стоит пугающей медной бандурой ванна, и опускает ее под воду, мягко удерживая, наложив ладонь на мелко вздымающуюся грудь. Она не приходит в себя, и Делейни сидит какое-то время, словно бы века, все еще удерживая девушку у дна, пока тело не перестает подниматься к поверхности, стоит ему только убрать руку. Убрав ладонь, Джеймс, сидя, спиной прислонившись к холодной медной ванне, запускает пальцы в короткие волосы на собственной шрамированой — дурной! — голове. Кезайя считает до десяти. До двадцати. До тридцати и дальше. И, досчитав до сотни, поворачивается к ванне, поднимая девушку со дна, из-под толщи когда-то студеной прозрачной воды, ставшей теперь темно-красной и густой, и теплой до омерзения. Он вынимает ее из ванны, кладет себе на колени, прижимая ее голову к своей груди давая ей возможность услышать, как стучит его собственное сердце, и каким криком заходится душа — или то, что у него вместо нее и качаясь из стороны в сторону, будто умалишенный, будто бесноватый. Джеймс абсолютно исступленно прижимается к ее губам в поцелуе. Когда он несет ее обратно на кровать та картинно изгибается… Ее подрагивающие ступни синеют от морозного воздуха, предвещающего долгие холодные ночи, которые вскоре накроют весь слякотный Лондон… Руки едва не касаются землиС у м а с ш е д ш и й
Брайс встречает его, и поднос падает из его рук, и чашки с прочей посудой летят осколками в разные стороны. В тот момент, где-то в закоулках своих мыслей, слуга думает, как же замечательно, что мясо он оставил внизу: скворчащее и истекающее жиром, схватывающимся блестящей пленкой на темной корке. Делейни уносит девушку в комнату, кладет ее на кровать, замыкает дверь на ключ и, спустившись вниз, впивается в еду жадными укусами. Он держит кусок в руках, пальцы его крупно подрагивают, и жир течет вниз, до самых локтей. Глаза Джеймса покрываются тонкой пленкой влаги — слез. — Что Вы сделали? — спрашивает Брайс, принося собранные осколки, бывшие когда-то посудой. — Что же Вы наделали, Джеймс? Он сглатывает, вытирает ладонь о серую ткань рубахи и говорит, словно каркает вороном: — Увидишь. Сам Джеймс смертельно боится, что ничего не выйдет, что в этот-то раз все пойдет не по тому пути, который он нарекает н е о б х о д и м ы м, а по обходной дороге, и девушка останется там, в комнате, мертвой, утопленной им самим, его же руками, которыми столь часто он оглаживал ее кожу, касаясь тех ее участков, которых она просила коснуться, дотрагиваясь до тех мест, до которых он сам хотел дотронуться, чувствуя, какая же она восхитительно горячая. Что-то подсказывает ему, что-то в глубине трепещущих беспокойной птахой остатков, ошметков души вопит, что в этот раз она не вернется.Не сейчас. Не после всего. Не после всех тех раз, когда он должен был отпустить ее, но не смог
— Знаешь, что сказал мне тот, кому можно верить в таких вопросах? Брайс мелко вздрагивает от хриплого голоса Джеймса, но все же заинтересованно придвигается к нему. — Он сказал: что-то дает человеку душу и право ей распоряжаться, и у каждого есть ровно один шанс эту душу продать. Кезайя ведет рукой в воздухе, словно что-то вырисовывая, и перстень его поблескивает, отражая пламя камина. — А я схитрил, — улыбается абсолютно пугающе. — А я обманул то, что нельзя обманывать. Я разодрал свою душу и продавал ее, пока не нашел то, мне мне было нужно. Он снова ведет в воздухе подрагивающей рукой, другой потирая глаза с таким остервенением, что, кажется, выдавит их. — Так что же Вы наделали на этот раз, Джеймс? Делейни не отвечает. Смотрит на Брайса глазами, краснее которых он не видел уже давно, и грустно усмехается, и все это тянется целую вечность. Три дня спустя запертая на замок дверь распахивается без всякого ключа.