***
14:33 Saturday, October Через пару минут в гостиную вошла новая для Криса персона, почему-то показавшаяся ему недотягивающей до статуса разгульной девицы, который он присваивал почти всем дамам, встречавшимся ему. Девчонка выглядела мило, хоть и немного болезнено: слишком худое лицо с ярко выраженными скулами, тонкая шея, что была, как девственный холст перед художником, ключицы, являющиеся неким фетишем для Кристофера, остались скрыты толстовкой, смотревшейся больше самой девушки; самыми примечательными в ее внешности были не только пухлые бледно-розовые губы, но и необычные, слишком яркие глаза, на первый взгляд казавшиеся линзами; рыжие волосы, почти русые, утратившие свой былой блеск и здоровый окрас, были длинными до поясницы, даже чуть пониже. Она была похожа на нимфу… Такую, которую не встречал ни Вильям, ни Кристофер. — Малышка, я же просил не выходить, — Магнуссон старший отложил джойстик от PS4 с включенной Fifa18. Парень встал с дивана, на котором сидел, играя со своим лучшим другом в футбол. — Прости… Я… — она не могла сдерживать слезы, не могла их контролировать уже второй месяц. Всё из-за расстройства нервной системы, но Амели ведь не знает, уверена, что это просто стресс из-за переезда, и каждый день милашка начинает с фразы: «Но ведь это нормально?!» — И долго ты хотел прятать от меня такую принцессу, Вил? — Кристофер также отбросил джойстик на диван и вальяжно поднялся с пола, поставив бутылку пива на место, где сидел. Он, как хищник, двигался в сторону напуганной им же девчонки. — Крис, это моя сестра — Амели, — недовольно чуть ли не прорычал Вильям, плечом слегка загораживая рыжую. — Амели, это мой лучший друг — Кристофер, — чувствуя, как тонкие ледяные пальцы обвивают его запястье, Магнуссон поворачивает голову на свою малышку, которая тут же утыкается лбом в его предплечье. Он пытался ее защитить, но сделал только хуже… Она, как ей теперь кажется и казалось, одна. Это поистине страшно для хрупкой, маленькой девочки, затравленной всем ее крохотным мирком и изгнанной из него же. Амелиссия еле нашла в себе силы жить. Правда, теперь эта «жизнь» больше похожа на существование с непрекращающейся борьбой чувствовать хотя бы боль. И каждый новый день даётся ей все с большим и большим трудомИ как же ей больно, И как же больно, Маленькой девочке, что ревет за окном, Подпевая серенаде дождя…
Взор разноцветных глаз метался по комнате в поиске хоть какой-то весточки мыслей одного из присутствующих парней, чтобы ухватиться за неё, не дать себе утонуть в своих собственных мыслях Она думала, что хоть где-то на свете есть хорошие люди, но после переезда в Норвегию надежды не оправдались, и она, как только стрелки часов пробивают новую минуту, всё больше в этом убеждается, понимая, что еще слишком наивна и мала для этого необъятного мира, так и просящего жертву для себя. Как же так получилось, что по иронии судьбы именно этой жертвой оказалась Амелиссия, тело которой слезами залито…***
12:52 Wednesday Лиса провела в норвежской столице уже почти неделю. Ей казалось, что это такой же серый и унылый город, как и Лондон, старавшийся казаться подвижным. Друзей у братца, как оказалось, большое количество, не все, конечно, порядочно и приемлемо воспитаны, но все же Лиса завидовала, оглядывалась назад, углубляясь в подсознание. — Привет, — на перемене, отведенной для обеденного перерыва, которая использовалась по прямому назначению большей частью учеников, Амели сидела на одном из многочисленных широких подоконниках, наслаждаясь грустно убаюкивающей, как ей казалось, музыкой. — Привет, — вытащив наушники, русоволосая посмотрела на свою собеседницу, только что начавшей с ней разговор таким незначительным, но все же важным приветствием. Блондинка, закинувшая рядом свои ноги, обутые в кеды известного бренда, выглядела довольно доброжелательной, притягательной. — Мы были с тобой сегодня на испанском, — ее уста темно-бордового цвета растягиваются в привлекательной улыбке. — Я Нура, — она протягивает руку фарфоровой кожи для рукопожатия. — Приятно. Лиса, — легко касаясь чуть теплой ладони, она дала прочувствовать белокурой весь холод прожженного худобой тельца. — Мы с тобой одиночки, — как-то грустно усмехаясь, Сатре ждёт реакции своей новой знакомой. — Мне жаль, что с тобой это происходит. Ты милая, и я действительно не знаю, что такого могло произойти, чтобы твои вечно горящие ярким голубым и янтарным пламенем глаза перестали согревать тебя, — натура рыжеволосой перед ней была раскрыта сразу. — Не хочешь прогуляться сегодня вечером по городу? Он очень красив этой осенью. Я чувствую, что тебе необходим настоящий человек, — блондинка улыбнулась обнадеживающей теплой улыбкой. Амелиссия посмотрела на нее, кротко кивнула и даже попыталась выдавить из себя подобие того, что растянулось на устах собеседницы. — Тогда в шесть около ратуши, милая, — подмигнув, Нура спрыгнула с подоконника, оставляя девушку вновь одну. 18:24 Aker Brygge На столичный город медленно опускается время, когда до прелестного заката осталось подождать совсем чуть-чуть, чтобы наконец насладиться временем со своим спутником, либо же запутанными мыслями в голове. Несмотря на середину осени, теплота прогретых за день улиц не перестает радовать людей, гуляющих рядом с гаванью, на удивление спокойной и пускающей рябь по своей глади прохладным ветерком. Нура по-настоящему наслаждается этой чудной погодой, распахивая свое пальто, которое так аккуратно на ней сидит. Белокурая лишь изредка бросает взгляды запутанных мыслей на свою растерянную подругу. — Когда мне было четырнадцать, один парень назвал меня толстой, некрасивой. Я не знаю, чем думала, когда оправдывала эти слова, раздумывая над его гнусной личностью, хоть так тогда и не считала, — Сатре начала говорить слишком резко для Амелиссии, забравшейся вглубь своей бредовой головушки. — Я попробовала около шести диет, старалась, лишь бы он изменил свое мнение обо мне, но, к сожалению, а может и к счастью, этого не произошло. Вернее сказать, что произошло, да. Я была полной дурой, когда после первой приятной реплики о моей внешности, отдала свою невинность этому козлу, — зеленоглазая переводит взор на небо, считая его по-настоящему красивым, затмевающим людские моральные ценности и устои. — После этого он исчез из моей жизни, назвав уродливой, не задумываясь над тем, какую боль принёс, — она лишь чувствует взгляд гетерохромных глазок, упорно смотревших на ее профиль со вздернутым к верху носом и подбородком. Магнуссон восхищается и одновременно смущается. Ей нравится эта девушка со светлыми волосами, пытавшаяся преподнести пример того, что выговориться стоит, но в тоже время Лиса понимает, что нет в ней качеств храбрости, давших ей возможность бы сказать. — Амели, я знаю, что тебе не просто признаваться даже самой себе, но прошу, не отталкивай меня. Ты можешь довериться мне настолько, насколько это возможно, зная, что я не предам твои слова и мысли, — Нура кладет свою белесую ладошку с покрасневшими на внешней стороне костяшками на плечо хрупкой девчушки, одетой в толстовку и ветровку старшего брата. Русоволосая пугается факта того, что ей действительно хочется этого, но отталкивается, не может допустить себе такое. Слишком больно. — Я всегда была чуть пухленькой, поэтому с двенадцати лет меня активно затравливали в школе, — собрав остатки своего разбитого мужества, начала девчонка рассказ своей истории. — Доходило даже до избиений, после которых я проводила несколько часов у школьной медсестры, пока отец или мать не заберут меня в родной дом, такой тихий, но такой неустойчивый, что спустя полгода ссор, в основном из-за работы папы и поведения Вильяма, потому что в пятнадцать он стал очень агрессивным, скандалы лишь участились. Помню, даже успел побывать в полицейском участке, — шмыгнув носиком, усыпанным веснушками, почти утерявшими свой насыщенный пигмент, Лиса сделала глубокий вдох. — После моего тринадцатилетия родители развелись. Папа уехал в Осло, забрав братика, а я осталась в Лондоне. В школе об этом быстро узнали и стали травить еще сильнее: один из самых задиристых парней был старше меня примерно на год и решил, что будет смешно, если порвать мою рубашку на большой перемене в школьной столовой. Это все сняли на камеру, а я до сих пор помню эти ужасные моменты, когда его руки трогают мое тело, а потом он даёт мне пощечину, называя дрянью, падалью, уродкой. Мне было отвратно больше всего от того, что он касался меня там, где никогда не должен был. Я тогда получила выговор за то, что сбежала из школы, чтобы стереть под душем его следы рук, кажется, видневшихся еще долгое время красными отпечатками на моей груди, животе. Не появлялась в школе около двух недель, как раз тогда мама уехала в Лондон на конференцию. Я почти не ела, потому что нельзя было, да и не хотелось. Мне казалось, что если я избавлюсь от жира, то навсегда смою с себя его ладони, — глаза ее блестели, чуть краснея, когда Амели остановилась, взяв блондинку за руку. — Моя депрессия не проходила на протяжении месяца, даже больше. Мать обеспокоилась, отправила к психологу, но он лишь усугубил ситуацию. После этого я не была в подобных заведениях почти год, а потом, когда однажды мать вернулась из командировки, а я была в очередном обмороке, она отправила меня в больницу к различным врачам, которые поставили диагноз — анорексия, — маленькая фигурка рыжей затряслась, погружаясь в такие нежные объятия Нуры, еле сдерживающей слезы. Сатре вспоминала, как ее друзья из прошлого вытаскивали почти что с того света, отбирая лезвия, таблетки, приемами морального давления заставляли принимать пищу.***
«13 августа, 2018 года, Дорогой дневник, сегодня моё состояние ухудшилось до такого, что жизнь потеряла для меня хоть какую-либо ценность. Я понимаю и принимаю факт того, что Бог дал мне её не просто так, не в качестве подарка, а в качестве цены. Матушка твердила мне это, но, по правде говоря, только первую часть вышесказанного, на протяжении нескольких лет, но только сейчас я поняла, что данные, да и не только, слова — пустая трата и без того скоротечного времени. Я не считаю, что моя мать глупая женщина, верующая в то, чего нет, ведь каждый человек сам выбирает силу и образ своих убеждений. Я не осуждаю их… Тех, кто принял эту веру, потому что я не никого осуждаю. Но люди делают это в мою сторону: за то, что я не считаю себя красивой, за то, что когда-то давно эти же люди поступили со мной настолько жестоко, что теперь я вынуждена страдать, поддаваясь все новым и новым агрессивным всплескам их эмоционального состояния. Мне по правде тяжело, я признаю это, но не сдаюсь. Не понимаю, какой смысл в моем существовании, но, надеюсь, что никто не будет повторять моих ошибок: залезать в ту часть ваших мыслей, где этот путь не должен проходить никогда и ни за какую плату. Я уверена, что когда-нибудь кто-то из вас, тех, кто стали такими же, как и я, принявшими себя, а в придачу с этим и груз всего мира, прочитают эту запись. Прошу вас, не ройтесь в сознании, в потайных местечках своего мозга, а просто плюйте и растирайте чужое мнение. Будьте теми, кем вы хотите, но не теряйте и не платите за это ценой своей жизни, ведь это то, чего вы никогда не вернёте… Здоровье можете потерять, но с этим, вероятней всего, сможете жить, протянуть хоть чуть-чуть, но не теряйте свою жизнь, ведь вам ее никто не вернёт…» Сидя на своей кровати и игнорируя громкий разговор с первого этажа величественного, но в тоже время сдержанного особняка семейства Магнуссон, Амели перечитывала последнюю запись в своем дневнике, который, вероятно, был всем, что у нее имелось в этой жизни: он был с ней в самые тяжёлые и лучшие моменты, число которых было не так велико; Вильям и Кристофер, по всей видимости, жили вместе до того, как Амелиссия появилась на пороге дома своего брата из-за сложившихся семейных обстоятельств. Они не замечают того, что происходит с маленькой девочкой. Удивительно, как парни, всегда присматривающиеся к внешнему виду девушек, не могут заметить того, что находится совсем близко, то, до чего можно дотянуться рукой. Конечно же ей это только на руку: мужчины в её окружении слишком слепы и одержимы. Рыжеволосой нужна помощь, и она это прекрасно понимает. Но Амели так долго к этому шла, что теперь мысль о том, как она опустит руки, сдавшись под натиском величественного мира, полного боли, сильно давящего на хрупкие девичьи плечи еще неокрепшего ребенка, вызывает у нее бурную массу отрицательных эмоций, затмевая тем самым рассудок. Возгласы стихают, а через пару мгновений дверь в комнату со скрипом приоткрывается, заставляя девушку, что и так отличалась от всех своей чувствительностью к холоду, поежиться от поступившего мерзкого, морозящего дуновения. — Лиса, я понимаю, что ты не должна всё это терпеть и, если вдруг ты разозлишься на меня за это, я пойму, — слегка наклонив голову, позволяя своей длинной чёлке соскользнуть вниз, начал разговор Вильям. — Кристофер, как и мы с тобой, тоже не в лучших отношениях с отцом и матерью, которых, кстати, у него за все его восемнадцать лет жизни четыре, и… — не зная, как продолжить, брюнет поднимает свои глаза на сестру, улавливая тот момент, когда ее рот приоткрывается, и она набирает побольше воздуха в грудь, готовясь высказаться. — Вильям, я знаю, что ты считаешь, будто наши родители одинаково относятся к нам, но твоего настроя против них и, возможно, сложившихся трудностей, о которых я, по всей видимости, не знаю, в отношениях с отцом и матерью, сыграли свою неприятную роль, но моя связь с папой никак не испорчена. Да, он не может меня окружить тем, чем должен, но любит меня, как и тебя, я это знаю, — Магнуссон старший усмехается, понимая, что детская вера в добро у сестрёнки сохранилась, осталась девственной. — Если ты пришел уведомить меня о том, что Кристофер, как и все люди, имеет проблемы и вынужден жить с нами, и, возможно, ты считаешь, как и он, что мне это как-то помешает, то нет, вы не правы. Я ничего не имею против друзей своего брата, потому что знаю, что он не безрассудный в этом серьезном вопросе, а, значит, и его близкие, имеющие доброту, пусть и далеко от чужих глаз, тоже, — она мала, но имеет то, чего нет у большинства взрослых — большое, но израненное сердце. — Честно говоря, я поражён тем, как ты воспринимаешь этот мир… Я поражен тем, как ты осталась такой доброй, чистой, милой и по-детскому наивной. Кристофер не тот, за кого ты его принимаешь. Не думай, что ты хорошо разбираешься в людях. Я дружу с ним только потому, что мы похожи, и не думай, что знаешь меня настолько хорошо, ведь ты помнишь и до сих пор считаешь меня таким, какой я был до того, как повзрослел, — оставляя сестру, Вильям поспешил уйти к себе, зарываясь в чертоги своей памяти, вспоминая все счастливые моменты. Он даже не сказал ничего Крису, стоявшему рядом с дверью в комнату малышки Магнуссон, оперевшись плечом о стену. Кристофер, услышав ту подлую, некорректно поставленную речь Вильяма, направленную в сторону младшей из семейства, поспешил зайти к ней в комнату, дождавшись, пока друг скроется в недрах своего убежища от посторонних взглядов. Увидев то, чего шатен и ожидал — заплаканную мордашку невинного ребёнка, излучавшую боль, хоть и старавшуюся прикрыть это всё напускной жизнерадостностью, он аккуратно присел на кровать рядом с той, которая тянула к себе. — Расскажи мне, принцесса, — потянув девушку на себя так, чтобы ее тело почти целиком лежало на нем, попросил Шистад, удивляясь тому, насколько нежным может быть его собственный голос. — Не могу, — жалобно пропищала она, утыкаясь в грудь своего нового, как ей казалось, друга. — Ты правда думаешь, что я хороший? — ему важно было знать. Ему важно только ее мнение. Только она. — Да, — ее хрипловатый из-за плача голосок сорвался на шепот, в открытую кричащий о внутренней боли. — Знаешь, несколько дней назад я зашёл в ванную и увидел там тебя. Ты стояла перед зеркалом в одном нижнем белье, а слезы твои, оставляя мокрые дорожки от скул до краешек губ и подбородка, капали на острые, словно края бумаги, ключицы. Я тогда долго смотрел на тебя, не мог пошевелиться и отвести взгляд от того, за что ты заплатила своей прежней внутренней структурой, — он знал, что ее это напугает, знал, что она попытается отстраниться, поэтому сжал ее в объятиях. — Я потом всю ночь не спал, изредка улавливая твои всхлипы и плач. Долго думал, что с этим делать: сказать Вильяму, поговорить для начала с тобой или же сразу отвезти тебя в больницу. Я пришел к выводу, что ты, наверняка, осознаешь, что делаешь, но оставлять это просто так не смог, поэтому решил понаблюдать, узнать, насколько тебя хватит, и вот я понял, что твой лимит почти исчерпан, и, если я незамедлительно не вмешаюсь, твоя линия жизни прекратится, чего не хочу не только я, но и Вильям, Нура, не хотят твои мама с папой. Я знаю, какие у вас отношения с родителями. Я знаю, что ты ценишь Вильяма. Я знаю, что ты ценишь Нуру. Но не знаю, ценишь ли ты меня. Позволь помочь. Прошу… Мне это очень важно… — проводя ладонью по сухим из-за недостатка витаминов рыжим волосам, Кристофер приподнял голову своей ненаглядной вверх, чтобы глаза ее смотрели в его. Взор карих лишь ускользнул на пухлые бледно-розовые губы, слегка приоткрытые. Парень так желал их на протяжении последних двух месяцев, тянувшихся достаточно долго и мучительно. Не смел он дольше ждать, легко касаясь вожделенных уст, целуя нежно, робко, подстать натуре юной девы, что сидит так близко рядом с ним.