My heart would break without you Might not awake without you Been hurtin' low from livin' high for so long I'm sorry and I love you Stay with me, Bell Bottom Blue I'll keep on searchin' for an answer Cuz I need you more than dope
Мне плохо, когда тебя нет, и сегодня плохо тоже. Твоя большая квартира такая пустая, когда здесь нет тебя, когда я знаю, что ты не придешь сегодня, не придешь завтра, и уж тем более послезавтра. Я снова один, открываю глаза и вижу пустое, холодное место рядом с собой. На кровати все ещё лежит вторая подушка и одеяло, но тебя опять нет. У меня серьезная зависимость от тебя, кажется, что я не могу функционировать, когда тебя нет рядом. Слышится громкий визг тормозов, машина резко останавливается, и из нее выбегает разъяренный мужчина лет сорока с проседью в волосах и в красном галстуке. Красный галстук. Он кровавым пятном расползается перед глазами, но приводит в чувство. — ... идиот ёбаный, куда блять прёшь? Тебе жить что ли надоело? — орёт мужик, в глазах его клокочет гнев. Вообще-то, надоело. — ... ну что ты так? Дождь же на улице, сам понимаешь, еще сантиметров пятнадцать и я лишил бы тебя ног? — Уже более спокойным тоном обеспокоенно причитает мужик, — куда тебе? Давай подвезу! Они молча едут пятнадцать минут, дождь за окном становится лишь сильнее, в лобовое стекло бьются гигантские капли. Из колонок с помехами играет какая-то попсовая брехня, кажется, очередная новомодная поп-группа. Как же они надоели, все как под копирку: одинаково размалёванные, яркие пересушенные волосы, толпы безмозглых фанаток, бегающих за ними. "Какой красивый" — кричит очередная школьница, молясь на фотографию Чинёна, Чимина, Чонина, Чондэ и ещё “хуй знает кого” с тошнотворно сладкой рожей и не менее тошнотворным голоском, если таковой вообще имеется. Ведь там как, главное — внешность. — Мой сын хочет быть стажёром в одной компании, говорит, что скоро прослушивание, — говорит водитель и осекается, — парень, тебе точно не нужно в больницу? Ёндже с трудом проглатывает ком, стоящий в горле, и, стараясь не выдавать волнение, почти шёпотом произносит: — Всё в порядке, спасибо Этот незнакомец с добрыми глазами в красном галстуке — первый, кто слышит его голос за последние несколько недель. Он тяжко вздыхает и снова начинает причитать, мол, какая молодежь пошла слабая и невнимательная, грубая и нечуткая. — Как тебя звать-то? — не унимается он. — Ёндже, так меня зовут, — произносит громче Ёндже и удивляется, насколько грубо и хрипло звучит его голос. Он нервно сглатывает, вот, что бывает, если долго не разговаривать. Кажется, меня и правда так зовут, но мне на всё плевать. Плевать на то, что меня чуть не сбила машина, что на улице идет пиздецкий дождь и плевать на предстоящий разговор с начальством. Ты не можешь обнять меня как раньше, шепнуть пару утешительных слов и взъерошить мои волосы. Машина заворачивает на парковку высокого офисного муравейника, и глаза у водителя в прямом смысле чуть не вылезают на лоб. Он ошарашенно смотрит на горящую синим вывеску JYP и восклицает: — Так ты тут работаешь? Мой сын говорил здесь скоро прослушивание. — Да, — сухо отвечает Ёндже и суёт ему белую с синей полоской визитку: " Чхве Ёндже, звукорежиссёр", — гласит надпись на ней. Он тихо благодарит, захлопывает дверь, пока мужик остается сидеть в недоумении, и скрывается в серой пелене дождя. За столом сидит начальник, красный и злой, и что-то орет в телефонную трубку, которая в принципе ни в чём не виновата в своей несчастной телефонно-трубочной жизни. Рядом с ним сидит помощница. — Ну что, явился? — Оборачивается с таким взглядом начальник, что у Ёндже внутри все холодеет, как будто бы есть чему. Я бы не явился, но нужно платить по счетам, ненавижу вас, вашу шарашкину контору и эту студию. — Где тебя носило, кретин? — Тон начальника повышается, а его лицо становится еще более красным. — Мы понимаем, у вас обстоятельства... — Сбивается его помощница и утыкается глазами в пол. — Какие, леший бы его побрал, обстоятельства, — продолжает орать начальник, — так и знай, звукорежиссер Чхве, будь ты хоть на йоту менее талантливый, уволил бы, к чертовой бабушке, но сейчас таких как ты днём с огнём не сыщешь. Марш в студию! Знакомый огромный пульт, приветливо подмигивающий зелено-красными огоньками. Он кладет руки на такие родные кнопки, рычаги и вздыхает, тяжко-тяжко. За стеклом опять безголосый чувак терзает микрофон, уши Ёндже и звуконепроницаемые стены. На столе остаются коричневые липкие разводы от кружки, он глотает остатки холодного горького кофе и морщится. — Повторим, — твердит он спокойным голосом в седьмой раз, наблюдая за недовольным и усталым лицом парня. Он, вообще-то, очень даже симпатичный, как и все они, и даже становится его жалко. В рубке больше никого нет, Ёндже откидывается на спинку стула и закрывает глаза, в воспоминания врезается родной, звонкий голос. Он заглушает все вокруг: тоскливые мысли, мерное гудение аппаратуры, чей-то голос...*
Несколько месяцев назад… Джебом лениво потянулся и открыл глаза. На улице вовсю светило яркое августовское солнце, по ощущениям время перевалило за одиннадцать утра и неумолимо близилось к полудню. Рядом умиротворенно сопел Ёндже, из-под одеяла виднелись только каштановые пряди его волос. Никуда не нужно идти, первый раз за месяц никуда не нужно переться в несусветную рань. Он давно не видел Ёндже таким спокойным. — Я не верю, что никуда не нужно, — протянул из-под одеяла Ёндже, подвинулся ближе и прижался к нему, положив голову на плечо. — Да, маленький, будем валяться целый день, если хочешь. Джебом знал, что под одеялом тот расплылся в широкой улыбке, той самой, его любимой, которой можно лечить рак. Эта улыбка, порой, единственное, что спасало его, давая силы вставать с постели каждый день. — Хочу, — прошептал Ёндже и снова провалился в сон, тот единственный выходной, что им выдался за месяц, он хотел провести в постели с любимым. Через пол часа он проснулся один, недоуменно потирая глаза. Его лицо опухло от долгого сна, на щеках была свежая щетина, на голове — постапокалиптический шухер. Джебом стоял на кухне, напевая под нос незатейливую песенку, и судя по запаху, готовил что-то очень вкусное. Он выглядел необычайно свежо для человека, который днями и ночами напролет зависал в студии и где-то ещё. С темных влажных волос падали капли, стекали по щекам, оставляя влажные пятнышки на синей футболке. Неплохо было бы просыпаться так каждое утро, но Джебом в последнее время вёл себя странно, отчужденно, приходил под утро, уходил ни свет ни заря, либо не появлялся вообще. Ёндже злился, но не подавал виду, ему было страшно задавать вопросы, поэтому он продолжал молча наблюдать. Лишь тяжко вздыхал, возвращаясь в пустую квартиру, засыпая в одиночку под любимым пуховым одеялом с кошкой в руках. Она, к слову, всегда сбегала, как только он засыпал, ослабляя хватку. Кажется, она возненавидела его с первого дня, как только Ёндже появился на пороге ее территории, ревновала к хозяину. Джебом сегодня был еще более странный, чем обычно, он выглядел счастливо! Ёндже настолько привык видеть его подавленным, отстраненным, что улыбка на лице слегка настораживала. — Я приготовил твои любимые панкейки, — Джебом прыгнул в кровать и лёг поперёк Ёндже, — что хочешь посмотреть? — В сотый раз пересмотреть Гарри Поттера? Не уверен, что ты захочешь… — Ёндже перевел на него умоляющий взгляд, перед которым Джебом никогда не мог устоять. —Ладно, ладно, — растаял Джебом. Он взъерошил каштановые волосы и заглянул в глаза, не отводя пристального взгляда еще около минуты. Для Ёндже этот взгляд был невыносимым: пугающим, пожирающим и возбуждающим одновременно, но было в нём сейчас отчаяние и тоска, с которыми Джебом жил и не пытался бороться. — Тебя что-то тревожит, — тяжко вздохнул Джебом, положив руку ему на щеку. — Я знаю, что тебя тоже… Джебом резко отодвинулся. — Какую часть ГП будем смотреть? Философский камень? Начались вступительные титры, от которых Ёндже всегда пробирали мурашки, сколько бы он их не смотрел, а неприятный разговор вскоре забылся.А я когда нибудь интересовался, чего хочешь ты?
*
Я никогда не забуду тот день, когда я плакал, уткнувшись тебе в плечо, на заднем дворе компании. Пахло мокрой травой, древесиной и сигаретами. Я так и не объяснил почему плачу, а ты и не настаивал, а просто успокаивающе гладил меня по спине. Твои длинные пальцы легли на мои щеки и стерли с них остатки слез, а потом ты поцеловал меня. Это был наш первый поцелуй, полный нежности, тепла и… Сквозь поток мыслей и воспоминаний пробивается навязчивая речь, которая с каждой секундой становится все громче и громче. Ёндже поднимает голову и видит перед собой Джексона, который с щенячьей радостью летит к нему в объятия. Джексон — последний, кого ему хотелось бы видеть. Нет, он не плохой, просто слишком больно. Джексон — его единственный друг на данный момент, и даже он остался ему от Джебома. Суровая реальность дает Ёндже огромную пощечину. — Броо, как давно я тебя не видел, — кричит Джексон с напускной бодростью. Ёндже знает, что ему тоже херово, но он как-то держится, причем очень стойко. Видимо, без заклинаний, зелья и пера орла, добытого в растущую луну, тут не обошлось. Джексон не просто каждый день усердно работает, одаривая коллег лучезарными улыбками, но и не забывает про несчастного Ёндже, который не может так же стойко, он вообще никак не может, если по правде. — Моя маленькая выдра, — тянет Джексон, обнимая со спины друга, — я прибежал, как только смог, когда узнал, что ты тут. Три недели, три, бро... Это ты придумал это прозвище, помнишь? Лето заканчивается, когда ночью впервые замерзает лужа. Лето заканчивается, когда на лавочке за окном перестает болтаться по ночам праздная молодежь. Ёндже выходит на улицу, вдыхает морозный влажный воздух, кутается в большой вязаный шарф. Он не замечает, как Джексон обгоняет его и тянет за руку. — Раз уж ты здесь, идем выпить, — отказов Джексон не принимает. Он настойчиво тянет друга в сторону их любимого в прошлом бара. — Я не пью… Джексон недоверчиво ухмыляется и не отпускает холодную ладонь. — Да ты же совсем замерз, — ворчит он, — когда в последний раз на улицу выходил? Уже давно не сентябрь. Ёндже молчит. Молчит всю дорогу до бара, молча заходит внутрь. Он лишь изредка поглядывает на Джексона чёрными глазами, из которых вот вот прольются жгучие слезы. Его друг много говорит, ничего нового впрочем, но Ёндже не может его больше слушать. Слишком сильно это всё напоминает прошлое, за которое он отчаянно продолжает хвататься, будто бы боясь утонуть, захлебнуться в тёмном омуте его новой жизни. Кажется, что дверь откроется прямо сейчас, зазвенит колокольчик и раздастся любимый голос. Таблетки не помогут заглушить эту боль, которую ты оставил после себя. В этом мире нет транков, которые могут успокоить меня, единственным был ты. — … мы познакомились, когда учились в универе, Джебом был лучшим на нашем курсе... Очнувшись внезапно от своих мыслей, Ёндже слышит обрывки фраз Джексона. Он нежно берет его за запястье и выдавливает свои первые слова за вечер: — хватит… У каждого свой способ бороться с потерей. Он не замечает как на барной стойке перед ним возникает стакан, во вкусе сладкое яблоко, корица и крепкий алкоголь, который Ёндже не распознает. Горло приятно обжигает после первого глотка, давно забытое ощущение. Он быстро пьянеет, но по прежнему молчит, наблюдает за Джексоном. Что-то изменилось в нём, взгляд другой — грустный, но он смотрит на Ёндже с неподдельной теплотой и заботой. Они пьют, долго и много, пока оба не перестают крепко держаться на ногах, пока не приходится вызывать такси. Решено ехать к Ёндже, он ближе живет. В машине тихо, даже слишком, слышно лишь мерное гудение мотора и посапывание Джексона, который мило свернулся калачиком на соседнем сидении. Он такой хрупкий и маленький во сне, рот приоткрыт, а руки сжаты на груди. Ёндже аккуратно просит водителя увеличить температуру в салоне, а затем бережно укрывает его своим шарфом и двигается ближе, подставляя Джексону свое плечо. За окном мелькают фонари и вывески, смешиваясь в бесконечную череду разноцветных огней. Он то подолгу разглядывает красный сигнал светофора, то переводит взгляд на спокойное лицо и подрагивающие веки друга. Когда Джексон такой: тихий и уютный, на душе становится немного теплее, он закрывает глаза и кладет голову поверх его макушки.*
В тесном клубе было темно и людно, на стенах переливались фиолетово-красные огни. На маленькой сцене за пультом стоял Джебом, наслаждаясь почти дотлевшим косяком. На него снизу глазами, полными восхищения, смотрели малолетки, пришедшие сюда, чтобы поглядеть на "оппу". Джебому льстило внимание, поэтому он охотно флиртовал и подмигивал визжащим девчонкам. В другом углу клуба за этим всем наблюдала пара карих глаз, наблюдала, надо сказать, вполне спокойно, но кое-что все равно волновало Ёндже. Маленькая белая ручка уже минут пятнадцать зажимавшая талию Джебома не давала покоя, заставляя глаза Ёндже гневно блестеть. — Не переживай, мы оба знаем, с кем он будет сегодня ночью, — шепнул кто-то на ухо Ёндже, если это можно назвать шёпотом в такой-то суматохе. — Джексон, псина, ты, сутулая, — подпрыгнул на стуле и заорал Ёндже, пытаясь скрыть сильное смущение, заставившее его покраснеть от ушей до пят, — еще раз такое услышу, и ты у меня... Ёндже погрозил другу кулаком с напускной суровостью, что вышло у него слишком уж забавно. — Ты слишком милый, чтобы мне угрожать, — покатывался со смеху Джексон, наблюдая за другом, — кстати, а почему ты не там? Ёндже насупился. Его уже давно не интересовали такие тусовки, он больше не мог принимать с Джебомом, хотя тому очень нравилось, каким раскованным и сексуальным становился Ёндже. Клубы стали слишком шумными, люди слишком утомительными, Джебом слишком развязным. Ёндже он больше не нравился таким, слишком сложно было воспринимать на свежую голову его новую беспорядочную жизнь. — Маленькая моя выдра, — потрепал его по голове Джексон, — ты выглядишь таким измученным и уставшим, что всё же происходит? — Не знаю, просто все заебало, Джебом последнее время просто невыносимый. Он бывает дома очень редко, а если и бывает, то мы только ругаемся, да и всё. Они долго еще сидели, пытаясь поговорить в этой адской суматохе, толпа экзальтированно танцевала в такт битам и движениям Джебома. Глаза его были закрыты, лицо выражало полное блаженство. — Почему вы все еще вместе? Этот вопрос вызвал у Ёндже неприятные ощущения вплоть до покалывания в подушечках пальцев. Любил ли он Джебома? Несомненно, но что-то помимо любви держало его рядом, заставляя терпеть все его выходки из раза в раз. Глубокая привязанность, привычка, он сам даже не мог ответить на этот вопрос. Ему казалось, что он должен быть рядом, неизменной тенью следовать за Джебомом повсюду. — Я люблю его, — беззвучно пробормотал Ёндже, но Джексону не нужны были слова, он и так знал больше, чем сам Ёндже. Сет Джебома закончился, и Ёндже спустился в стафф-зону, до боли знакомый темный коридор, воспоминания резали душу: вот угол, в котором Джебом зажимает Ёндже спустя неделю их отношений, здесь на диване они чуть ли не занимаются сексом накуренные, а здесь, на выходе в этот шумный яркий зал, Джебом впервые говорит ему слова любви. Как же больно, очень очень сильно. Ёндже прислонился к стене и закрыл глаза. Куда ушло все это? В маленькой комнате со слишком белым светом было не продохнуть, все курили, пили и смеялись. Посреди этой вакханалии на маленьком кожаном диванчике сидел Джебом, рядом с которым все еще висел хрупкий высокий блондин. Ёндже холодно поприветствовал его, при ближайшем рассмотрении оказалось, что это был новый интерн в их отделе. Джебом вскочил, еле держась на ногах и обхватил Ёндже, смачно впиваясь в его губы и прижимая к стене: — Детка, я так соскучился, ты останешься? — Вообще, я думал, что мы поедем домой, — промямлил Ёндже устало. — Здесь же так хорошо, — удивился Джебом. В такси было холодно и одиноко, по стеклу стекали капли дождя. Они медленно ползли одна за другой и умирали, достигая дна. Сливались в грязное месиво с пылью. Играла сопливая мерзкая песня, но Ёндже хотелось не блевать от нее, а плакать. Почему его отношения не могут быть такими, как в этих слащавых песнях? На часах было пять утра, Ёндже проснулся от громкого шума в коридоре. Спросонья он подумал, что к ним забрались воры, но, нащупав пустоту рядом с собой, понял, что пришёл Джебом. Судя по грохоту и последовавшими за ним матами, он был сильно пьян. Запахло жёстким перегаром, рядом с ним на кровать рухнуло тело без сознания, в одежде, ботинках и, кажется, с бутылкой чего-то в руках. — Да что же, блять, такое? Который раз за неделю заорал Ёндже, — Сколько можно?! Внутри клокотал гнев, еще чуть-чуть, и он бы потерял контроль. Он так устал от одного и того же сценария, что готов был наброситься на него с кулаками. — Вали на диван, урод. — Ёндже попытался столкнуть Джебома с кровати. Тело невнятно промычало пару слов неудовольствия и вышло из комнаты, шатаясь и не пропустив мимо дверной косяк. В прошлый раз Ёндже убрал журнальный столик, так что путь к дивану кроме злосчастного косяка больше ничего не преграждало. Спустя пятнадцать минут ворчание в гостиной стихло. Ёндже тихо поднялся, захватил одеяло и вышел из спальни. На Джебоме была мятая одежда, ворот рубашки был расстегнут, он так и не снял ботинки. Его волосы были растрепаны, на щеке была царапина с запекшейся кровью, перегаром несло за километр. На полу валялся телефон, на экране в углу виднелась новая трещина. Ёндже хотелось пнуть этот телефон еще сильнее, чтобы на нем не осталось ни одного живого места. Он несколько минут смотрел на спящего парня, пока по щеке не скатилась крупная, горькая слеза. Возникал лишь один вопрос: почему. Почему? Слишком часто Джебом приходил в таком состоянии последнее время, курил больше обычного, постоянно был подавлен. Ёндже вздохнул, его разрывали эмоции: непонимание, обида, злость и беспокойство. Он поставил на пол бутылку воды, кинул рядом таблетки и бережно поднял телефон, засовывая его под подушку. Он хотел было вернуться в свою теплую, уютную обитель, как в голове мелькнуло. Блять, ботинки!*
На полу валяются полароидные снимки: Ёндже и Джебом в студии, Ёндже и Джебом в клубе, Джебом с кошкой, Ёндже и Джебом в Берлине, Ёндже и Джебом... Как будто бы недостаточно болезненных воспоминаний, постоянно роящихся в голове! Как будто бы недостаточно его вещей, его кошки, его чашки, которая до сих пор стоит на столе. Желтая, с голубым дельфинчиком, такая уродливая, что Ёндже несколько раз дарил ему другие, но Джебом упорно продолжал пить из этой. А теперь Ёндже ненавидит ее еще больше, но избавиться от нее не может. Я не живу, лишь существую. Пью, ем, дышу, хожу на работу, как робот, потому что другие так делают. Так же нельзя? Ты был для меня всем и в одно мгновение стал лишь отголоском, пустой чашкой на столе, разбросанными на полу фотокарточками. Хочется курить, безумно, до дрожи в руках, до боли в лёгких, но он держится. От него и так остались руины, зачем еще больше разрушать себя? Ёндже подходит к окну и долго смотрит на свинцовое небо, давящее на дома своей тяжестью и беспощадной серостью. У него сегодня выходной, поэтому он не знает куда себя деть: сидит целый день дома, пытается читать книгу, ходит из угла в угол. Играет с кошкой, если это можно так назвать, возюкает по полу игрушкой, а она смотрит на него, как на дурака. Ей остается лишь покрутить пальцем у виска, что она и делает, по своему, по-кошачьи, почесывая лапой за ухом, и уходит хрустеть крошками в своей миске. — Даже ты не хочешь быть со мной, — говорит Ёндже в пустоту, удивляясь звукам собственного голоса, — и он не захотел. Скучаешь по нему? Хотя, как ты можешь скучать? Кошка недовольно муркает и прыгает к нему на колени, сворачивается калачиком. Хотел бы Ёндже тоже свернуться калачиком, не заботясь ни о чем. Так они и сидят, безмолвно, почти уютно, пока на улице совсем не темнеет. Тогда Ёндже аккуратно перекладывает кошку на диван и заваривает чай. Он медленно отхлёбывает из большой кружки свой любимый — мятный с медом — и невольно бросает взгляд на трёклятую чашку на столе. Вот и вся его компания: кошка да чашка.*
Весь день Ёндже трясло в непонятной тревоге: Джебом не явился на работу и не отвечал на звонки, ни от босса, ни от менеджера, ни от него. Скорее всего он просто уснул и забыл включить телефон, потому что пришёл он под утро, что в последнее время стало нормой. Да и не в лучшем состоянии находился он всю неделю: был подавлен, глаза были потухшими и мутными, одному Богу известно, что он принимал. Ёндже устал закатывать истерики, разговаривать спокойно, Джебом как будто стал другим человеком. Он не видел ничего вокруг, практически не разговаривал и не появлялся дома. Это все вошло в обиход и Ёндже привык пропускать все мимо себя в ожидании каких-либо изменений. Только вот сегодня странное предчувствие изводило его, вводя в полуистерическое состояние. Он не мог сосредоточиться на записи, пальцы не попадали по кнопкам, поэтому он еле досидел до шести часов, слоняясь туда-сюда по студии, пока его помощник возился за пультом. Он подъезжал к апартаментам Джебома, когда тревога усилилась. В сознании укрепилась отчетливая мысль, что случилось необратимое. На тротуаре перед зданием толпились люди, стояла скорая, все гудело и трещало. Ёндже резко остановил машину и выскочил на улицу. Он побежал вперед, расталкивая всех на своем пути, тревога достигла своего апогея и пульсировала в висках, не давая соображать ясно. На мокром асфальте лежал человек. Его руки были распростерты, а голова отвернута в неестественной позе. На нем были до боли знакомые вещи: широкие темные джинсы с цепочкой и серая шапка, на которой расплылось бурое пятно.На асфальте расплылось такое же бурое пятно...
Вокруг суетились санитары......пытаясь отогнать проходивших мимо зевак...
Диким воплем разрывала воздух сирена полицейской машины...
Телефон в кармане завибрировал, возвращая Ёндже в реальность. Он с трудом вытащил его: незнакомый номер; тело было будто бы чужим, отказывалось выполнять простые движения. Мужской голос на другом конце что-то говорил, быстро и нервно, но Ёндже не мог вычленить из потока фраз ни единого слова. — Не надо, я здесь, — пролепетал Ёндже растерянно и шагнул из толпы вперёд к человеку в форме, стоявшему с телефоном в руках. — Очевидцы говорят, что он шагнул с крыши, мы нашли в кармане записку с вашим номером. Там была просьба позвонить вам, если что-то случится. — Что ты натворил, идиот? Главное держаться, главное не упасть в обморок, не сигануть следом, не сломаться окончательно. Хотя разве может быть ещё хуже? Ёндже можно собирать по осколкам, но вряд ли их можно склеить, после такого не живут нормально. Скорая медленно отъехала, оглушая резким воем, а полицейский продолжал задавать вопросы, но Ёндже было абсолютно плевать. Ты был всем, но стал ничем…*
Я начинаю сомневаться в своем психическом здоровье. Прошло три недели. Три грёбаных недели без тебя здесь. И это пиздец как больно. Твоя кошка опять сдёрнула занавески, хотя, какая твоя — она моя. Теперь мы уже неделю живем без занавесок, потому что у меня нет абсолютно никаких сил их вешать. Сегодня второй выходной, надо что-то делать. Ёндже просыпается и уныло оглядывает комнату: в углу валяется грязная одежда, причем не только его. У кровати валяются обертки от шоколадок и готовой еды из кулинарии, на ковре красуется пятно от чая. Постельное белье воняет какой-то тухлятиной, занавески лежат под окном. Когда он успел довести свою берлогу до такого состояния? Раздается звонок в дверь. Ёндже замирает в страхе, он никого не ждет, никто не может его искать, никому он не нужен. Звонок раздается еще раз и не прекращается с минуту, в это же время под жопой начинает вибрировать телефон. На секунду появляется мысль о том, как давно у него не было секса, но в это время звонок продолжает истошно разрываться. — ЕБЁНА МАТЬ, — орет в панике Ёндже, пытаясь найти телефон в ловушке из одеял. На экране светится имя, от которого становится вдруг тепло, на лице появляется радостная улыбка. — Джексон, я обосрался как мог, — кричит радостно в трубку Ёндже, пока бежит открывать ему дверь. Он стоит на пороге, щеночек, не иначе, и улыбается совершенно по-дурацки. В руках пакеты с продуктами и вином, подставка с кофе и швабра. Ёндже кидается на него и игриво чмокает в щёку, а затем радостно бежит на кухню с пакетами. Он разбирает их как когда-то в детстве, проверяя, если ли что-то вкусненькое. Тем временем Джексон ходит по квартире, шутливо ругается и пинает и без того разбросанные вещи: — И что за свинка тут живет? Мы не будем готовить обед, пока не уберемся. Какой кошмар! Тебе повезло, что в прошлый раз у меня было похмелье и мне было не до этого. Ёндже смущённо бегает за ним с мусорным пакетом, подбирает фантики, жестяные банки и барахло, которое давно стоило бы выкинуть, пока Джексон со скорченным лицом собирает грязную одежду. Он напоминает Софи, которая переворачивает весь дом Хоула, выметает с порога все соринки и пылинки, ворча и кряхтя, начищает до блеска кухонный стол, полностью заляпанный липкими кругами от чашки. Они дурачатся и танцуют под Троя Сивана, и на несколько часов прошлое и глубокая тоска, с ним связанная, отступают. Мир становится на несколько тонов теплее и светлее, небо уже не кажется таким серым, а существование таким одиноким. — А что сегодня на ужин? — Ёндже внимательно следит за другом, который выкладывает на стол заботливо купленные накануне продукты, — хотя на самом деле мне все равно, я так давно не ел домашней еды. Он осекается. — Учитывая состояние, в котором ты был, то, что есть сейчас — вполне себе неплохо, — улыбается Джексон, — а в меню у нас сегодня паста с песто, рёбрышки и вино, много вина. Неделя была тяжкой, нужно расслабиться как следует. Знаешь, я ведь тоже по нему скучаю. Удивительно, но он очень редко показывает, что ему тоже тяжело, пожалуй, даже больше, чем всем остальным. У Ёндже сжимается комок в горле, находясь в мирке со своей собственной, ослепляющей болью, он эгоистично забывал о других людях. — Прости меня… — произносит он одними лишь губами. По кухне начинают бродить ароматы специй, в тихо играющую на фоне музыку вмешиваются звуки журчащей воды из под крана и шипящее на сковороде масло. Ёндже любуется сильной спиной друга, тем, как он с точным знанием дела нарезает сельдерей, а затем одним простым движением смахивает его с доски на сковороду. На мгновение ему кажется, что перед ним стоит Джебом, его широкие чуть сгорбленные плечи и вечно торчащие в разные стороны волосы. Он размеренно помешивает овощи на сковородке, оборачивается, чтобы сказать… — Ёндже? Ау! Ёндже трясёт головой, перед ним стоит Джексон, протягивая бокал. Пора бы уже избавляться от этой дурной привычки спать наяву. Вечер медленно тянется, бокал за бокалом, на столе появляются свечи, неспешные разговоры становятся все более интимными. — Когда это закончится, Джексон? Когда? Мы были вместе больше года, не расставались ни на минуту! Как с этим смириться?! В одну секунду все, чем я жил исчезло, оставшись лишь скриншотами переписок, которые я никогда не смогу удалить, — Ёндже срывается на полухрип, всё невысказанное выливается наружу, затопляя всё вокруг горечью и отчаянием. Последнее время ты был в очень плохом состоянии, думаю у тебя была депрессия. Я был негодным партнером, до последнего не замечал ничего, кроме себя. Я всегда был погружен в свои проблемы, вечно капризничал, ныл и настаивал на своем. Где-то на задворках сознания я чувствовал изменения, которые произошли в тебе и в твоём поведении, но подозрения так и остались невысказанными. Я не хотел допускать мысль, что ты можешь сломаться, перегореть. Мне казалось, что если не думать о чём-то, то оно не никогда не станет моей реальностью, но жестокая правда такова: я был бессердечным и бестактным. Наши отношения лишь окружающим казались идеальными, киношными, но на самом деле они были насквозь изъедены недопониманием. Пелена собственного эгоизма полностью застелила нам глаза, не давая разглядеть боль и переживания друг друга. —Пустота растворится, а на ее место придет что-то хорошее. Я всегда буду рядом, что бы ни случилось, — шепчет Джексон, обнимая тонкие, дрожащие плечи. Ёндже утыкается носом в его худи и плачет, спустя несколько недель, он наконец-то плачет. Сначала он громко воет, как раненая собака, неразборчиво что-то бормочет, затем силы покидают его, он тихо скулит, сжимая своими лапками ткань на спине друга. Джексон гладит его меж лопаток и сам еле сдерживает слёзы. Становится тихо, они стоят посредине комнаты и обнимаются.*
В комнате непривычно светло: солнце настолько яркое, что оно пробивается через плотные шторы, которые наконец-то с лёгкой руки Джексона висят на месте. Кто-то обнимает Ёндже со спины, и от этих объятий на душе так спокойно. Я удивляюсь сам себе, не помню, когда последний раз было так хорошо. Я не помню, когда чувствовал себя в последний раз таким свободным. В голове резко щелкает, как будто кто-то на другом конце провода бросает трубку. В голову приходит четкая мысль. Я открываю глаза и понимаю, что это была не любовь, а зависимость.