кислород

Когда тебе медленно, но верно переваливает за тридцать пять, нужно уметь правильно расставлять приоритеты. А еще – называть вещи своими именами. Гвилим не мастер красивых слов, поэтому отрежет честно и прямо: он в дерьме. А еще – задыхается. Ему впору думать о карьере, детях, счетах на оплату; заучивать реплики из сценария громкого – именно таким он и станет, Ли уверен, – фильма и репетировать одни и те же соло-партии, пока запах металла от струн окончательно не въестся в натертые пальцы. Гвилу уже по возрасту не положено влюбляться так, как не влюбляются даже шестнадцатилетние. Но у Гвила есть – точнее, нет, но это и не имеет значения, – Рами. У Гвила есть Рами. Все просто, как дважды два; как комбинация из десятков нот на верхних ладах, когда ты уже сотню раз сыграл одну и ту же песню. У Гвила есть Рами. У Рами есть Люси. Все закономерно; все так, как должно быть. В отельном номере пахнет густо и сладко. Малек протягивает тонкий косячок, и Гвил затягивается лишь потому, что на пару секунд ему позволено прижаться к этим пальцам губами. Случайно, пока вдыхаешь в себя вязкий дым – так ведь все делают? Вообще-то, Гвилим против веществ, но когда у тебя по венам уже несколько месяцев течет отрава – сваренная, кстати, собственноручно, из вороватых взглядов и по-детски неуместных чувств, – тогда все принципы теряют свое значение. — Это даже не наркотик, — Рами улыбается, пока выпускает густое облако в потолок. — Это способ отвлечься. А затем отчего-то смеется, и Ли смеется вместе с ним (и не только потому что травка дает о себе знать). Просто это безумно весело – понимать, что Рами сидит рядом, настоящий, искренний; даже не нервничает – сладкий марихуанный дым превращает его вечно дерганые движения в странное подобие танца. Ведь это чертовски забавно – понимать, что если человек напротив просто протянет руку и коснется твоих волос, твое изувеченное сердце наверняка разорвется. (и, наконец, это охуеть как смешно – проваливаться изо дня в день в Кроличью нору). В свои тридцать пять Гвилу впору думать о чем угодно, но только не о том, как Рами двигается перед камерой в непозволительно обтягивающей одежде. После громкого «снято» съемочная группа аплодирует; парни отпускают все никак не надоедающие шутки про то, как же Малеку идут трико; смеющаяся Люси целует Рами в щеку, а Гвилим смотрит на косточки его бедер и думает, что хотел бы сажать на них цветы. А как взрастут – вплетать их в эти короткие вьющиеся волосы, взъерошенные и влажные после снятия грима. В реальной жизни Рами совсем не похож на Фредди: вместо гротескности и шика, которым пропитана каждая секунда жизни Меркьюри; вместо бесконечной погони за самым лучшим в Малеке есть только кислород. Воздух рядом с ним всегда перенасыщен, и голова у Гвила кружится так, будто он идет по густому, светлому лесу, перед этим упав в него с самолета. Ведь у Рами каждая улыбка, каждое невзначай брошенное слово приносит с собой легкость, с которой обычно сбрасываются водородные бомбы. Мирные города Гвила давно в руинах, ведь у Рами холодные глаза, холодные руки и горячее дыхание, когда они стоят вплотную друг к другу в одной из сцен. Гвилу нужно вспомнить собственную реплику, но вместо этого он представляет, как берет эти ледяные ладони в свои и накрывает, прячет, согревает их в рукавах свитера. Но Люси, конечно же, справляется с этим намного лучше. В перерывах между дублями приносит два – для себя и для Рами, — горячих стакана с латте; запускает тонкие, кукольные пальцы в темные волосы и что-то шепчет, когда Малек незаметно для окружающих быстро целует ее в щеку. Рами к лицу смущенная улыбка, легкий румянец на скулах и – Ли уверен, – фиолетовые полевые цветы в волосах. Рами к лицу счастье, с каким он кладет ладонь на хрупкую талию и заправляет светлую прядь девушке за ухо. Люси держит его руку и смотрит, бесконечно смотрит на него, дыша полной грудью – Гвил понимает ее, как никто другой. Потому что когда ты круглые сутки окружен стенами душных павильонов, вечно спешащими ассистентами, бумагами, вспышками камер, криками режиссера, вопросами прессы и удушающими запахами дорогих духов – все, чего тебе хочется – дышать. А кислородное голодание с тобой случается, когда ты изо дня в день дышишь неправильными людьми. Гвил понимает Люси, потому что только в таких, как Рами, есть кислород. И за те недели, пока они не видятся, Гвил задыхается. Он задыхается, пока идет по знакомым с детства улицам, пока подставляет лицо ледяным каплям; задыхается, пока варит горький кофе – совсем не латте, – в турке; задыхается, когда засыпает и открывает глаза в по-прежнему пустой квартире. Лондон, со всеми его стеклянными башнями и крошечными коттеджами, превратился в сплошной вакуум, и Ли просыпается каждую ночь от першения в горле и сухого кашля. Кислородное голодание с тобой случается, когда ты дышишь неправильными людьми, и Гвил, спустя долгие недели (двадцать восемь дней, шесть часов и три турки, испорченных за это время сгоревшим кофе), впервые делает вдох, когда видит знакомый силуэт совсем неподалеку. Видит и невольно сжимает собственные рукава, лишь бы удержаться на ногах, лишь бы голова перестала кружиться. Подойдя, протягивает руку, и Малек смотрит на него скептически, перед тем как за эту же ладонь притянуть к себе и обнять – так, как обнимают друзей после долгой разлуки. Гвил коротко обнимает в ответ и улыбается – так, как улыбаются утопающие, в последний момент вытащенные на берег. Горло и легкие буквально жжет – то ли от шампанского, слишком резко в себя опрокинутого, то ли от кислорода, с непривычки ударившего в голову. Рами стоит на балконе банкетного зала, опираясь на перила, и Гвилу из-за стеклянной двери холодно даже просто смотреть на его тонкую рубашку с закатанными рукавами. Ли отставляет неизвестно какой по счету бокал в сторону и идет вперед – навстречу холоду, навстречу виду с тридцать четвертого этажа высотного здания, навстречу собственной гибели, навстречу Рами. Тот оглядывается через плечо, улыбается на одну сторону, и Гвилу хочется пройтись губами по острой – почти как вспышка гипоксии, – линии его челюсти, пока пузырьки шампанского окончательно не растают во рту. Вместо этого Гвил встает рядом и молчит. Считает собственные вдохи. Иногда – выдохи; слов не находится. На такой большой высоте воздух должен быть разряжен, но ему дышится удивительно глубоко и часто. — Холодно, — Малек просто говорит, не отрываясь от вида перед собой. Ли почти – почти, – неосознанно натягивает рукава свитера на собственные подрагивающие ладони до самых костяшек – под теплой тканью так много места, – и медленно ведет рукой по перилам. Гвил задерживает дыхание; еще чуть-чуть, еще пара сантиметров, и его теплые бледные пальцы коснутся чужих – смуглых и холодных, которые он однажды попробовал на вкус в стенах отельного номера. Еще сантиметр, и Гвил облегченно выдыхает; все становится легко и правильно. Потому что на вышедшей Люси, конечно, нет свитера – только легкая джинсовка, – но девушка берет Рами за руку и уводит с балкона. Подальше от холода, подальше от замерзающих ладоней, подальше от Гвила. И Гвил выдыхает: все правильно и просто, как дважды два. У него, может, и нет Рами – а с ним вместе уходит и кислород, – но у Рами есть Люси. У Рами есть Люси, и все закономерно; все так, как должно быть.