Шалости

У него такие удивительно мягкие руки — совсем не такие, каких ждешь от человека его профессии, а уж тем более — его… телосложения. Ловкие, крупные, с рыжим волосом на изгибе запястья, густеющим вверх внутрь рукава — не то, чтобы Луи всматривался, но он не знает, куда деть глаза. Смотреть наверх значит глядеть Видоку в лицо, точнее, в морду, с сосредоточенно сведенными бровями, глазами-бусинами. Взгляд вбок сразу выдаст, что он боится смотреть вперед. А вперед — и он упрется глазами Видоку в пах. Поэтому Луи смотрит ему на руки, смешивающие грим с какой-то мазью, без названия и состава которой Луи, без сомнения, будет спокойнее спать ночами, особенно после того, как она побывает у него на лице. Если, конечно, они оба переживут засаду этим вечером. Если он переживет. Видока смерть отпустит по блату; он припомнит за нею какой-нибудь долг. Луи смотрит на руки. Кот в перчатках мышей не поймает, а потому люди в Бригаде перчатки носили, замшевые и недешевые, несомненно, выданные им всем Видоком по его же приказу, как насмешка в лицо чужим пересудам — Луи помнит, как тогда высчитывал, во сколько Видоку обошлась такая покупка. Скудные двести пятьдесят франков в месяц — больше, однако, чем у самого Луи — не окупили бы перчаток на всю Бригаду; брошенная на полпути с десяток лет назад мысль начинает ворочаться в углу его головы, но он не позволяет ей вскинуться, потому что Видок цепко берет его за подбородок. Вскидывает только глаза, не вынося больше вида аккуратно подстриженных ногтей и рыжей шерсти, и моментально натыкается на оскал. — Не терпится? — Видок наклоняется ближе. От жара его дыхания Луи думает о вратах ада. — Сейчас прибавим вам морщин. — И так полно, — хмыкает Луи, и вздрагивает всем телом от щелбана по скуле. — Не дергайтесь. От каждого нежного прикосновения кисти, мазками скрывающей его черты, ему хочется вскочить и умыться с мылом. Смыть хватку чужих пальцев на подбородке, влажную ласку масла пополам с краской; свести колени, между которыми — громада Видока-художника, Видока-хозяина мастерской, Видока без лица и без имени, которого он может ненавидеть, но не в силах поймать. По лбу кисть идет размашисто и длинно, в углах глаз кончиком. Щекотка, словно изнутри горла или под животом, находит волнами, так, что не усидишь; Луи горячо и липко, но тут Видок обхватывает ладонью его правую, непокрашенную еще, щеку, и с силой тянет его лицо набок. Двигает левую ближе к кисти. — Давайте-ка, инспектор, — слышит Луи сверху, но не видит, слава всем святым, не видит, уставившись на обшарпанную стену, бледно-голубую и пошедшую трещинами, — вас не учили подставлять щеку? Он не успевает ответить, только вдыхает через нос — воздух кажется нетерпимо холодным по сравнению с рукой Видока и кипятком возмущения внутри — когда кисть снова опускается на лицо. Краска жирная, и художник ее не пожалел; несколько капель подтекают на губы, и только подозрения о составе не дают Луи рефлекторно ее слизнуть. Он мычит, поджав губы. Вытри платком, звериная твоя башка. Видок, покосившись ему на рот, вытирает капли большим пальцем, бесцеремонно и размашисто, оттягивая в сторону губу. На мгновение Луи думает о том, кому еще так отирают рот, а потом не может больше думать ни о чем другом, не может остановить себя, не может дышать, все эти годы вылетают в чердачное окно, у него будет потом, если он переживет эту ночь, время припомнить себе и бесполезный самоконтроль, и доводы рассудка— он поднимает глаза на морду Видока, и Видок смеется. Через ладонь на щеке Луи чувствует рокот и дрожь этого смеха. Дрожь, впрочем, может быть и его собственной. — Моя Галатея ожила, — смеется Видок, и ногтем проводит по его губе.