Пойдешь со мной смотреть на красоту?

       — Пойдем в лес, а? Там красиво так! — Каминта навалилась на деревянный забор своим небольшим весом; острые беленькие локти торчали вверх, точно ноги у кузнечика, и такого же кузнечного зеленого цвета было сейчас на ней платье. Камон взмахнул ладонью, будто отгоняя назойливую бабочку — на мошку Минта не походила никоим образом, на стрекотливого вестника лета — разве что цветом одежды… но и бабочек, как и всю прочую мелкую живность, он терпеть не мог. Конечно, как их любить, когда они мешают любоваться на новые изобретения!       — Не сейчас, — сказал Камон, перекладывая гаечный ключ из одной запачканной руки в другую. На его лбу так и было написано почти видимыми буквами «я занят, не мешайте!». — Я пока не могу.       Каминта сжала тоненькими пальцами край заборной доски, отгораживающей ее участочек от просторов домика ее друга. Светлая косичка упала с плеча, повисла над территорией соседа, словно посягая на его собственность. Камон не заметил — вместо разговора он, присев на корточки, принялся возиться с блестящей металлической коробкой, словно пирог, начиненной проводками, гайками и рассыпающимися от времени резинками.       — Ты бы хоть рубашку сменил, — сказала Минта. Она любила молчать, но сейчас ей казалось, что изобретатель ее слушает и ждет, когда она что-то скажет. Впрочем, она ошибалась — увлеченный своим будущим шедевром Камон даже не обратил внимания на ее слова, продолжая сидеть прямо на солнце в своей любимой синей рубашке. Ее он никогда почти не менял, разве что стирал иногда, когда слишком сильно затаскивал. Честно говоря, Каминта вовсе сомневалась, что он знал, что одежду следует менять. А еще — что существует время для бодрствования, день, и для сна, ночь.       Несколько секунд он копошился в недрах коробки, оставляя стоящую у забора подружку в недоумении — что он такое мастерит? А потом отшатнулся прочь и запрыгал на одной ноге, встряхивая кистью руки.       — Ты чего? — заволновалась Минта, готовая одинаково как перелезть через забор, так и броситься к себе в домик за бинтом. Камон сжал запястье ладонью, закусил губу, зажмурившись, поднял голову вверх.       — Ы-ы-ы… — выразительно протянул он. — Из-за тебя все, как всегда!       — Правда? — испугалась Каминта.       — На самом деле нет, — сосед улыбнулся, отпустил руку, тряхнул ей еще раз. — Просто так легче, если на кого-то вину свалить. Я криворукий, знаешь?       — Не знаю, — невозмутимо ответила она уже с крыльца своего хорошенького, словно бы кукольного домика. — Надо осторожнее быть, вот и все.       Камон задумчиво проследил за тем, как за белой деревянной дверцей мелькнул подол ее зеленого платья, и вздохнул с усталостью.       Уже в четвертый раз он портил сам же свои изобретения. Пожалуй, на починку деформированного механизма будущего универсального разогревателя-для-чего-угодно ему придется потратить много, много времени.       Прислушиваясь к шумам в девичьем домике, Камон прислонился к забору, автоматически вытер руку об край рубашки. Вздрогнул — на любимой темно-синей ткани расплылись черно-бурые пятна.       — Дурак… — сказал Камон сам себе и закрыл глаза, решив, что натворит меньше всего глупостей, если неподвижно будет стоять у забора.       — … А в лес ты все-таки сходи, — напомнила Каминта, наматывая бинт на его палец. Юный механик вздохнул, снял теплые от солнца очки неповрежденной рукой — мир расплылся желтыми солнечными пятнышками.       — Я схожу, — покорно ответил он.       Заняться в ближайшие два дня до выздоровления правой рабочей руки ему и впрямь было нечем.

***

      Утро было по-летнему еще дымчатое, полусумеречное. Легкая кисея стелилась вокруг спящих домиков, небо из сизого медленно становилось голубым, трава потяжелела от росы настолько, что ступать по ней едва было возможно. По ногам бегали мурашки, когда по теплой после сна коже скатывалась ледяная капля.       Камону встать раньше было нетрудно — решив, что после такого горя, как срыв скорой презентации гениального изобретения, делать ему больше нечего, он пошел вздремнуть в летний полдень и случайно проснулся, когда за окном, занавешенным плотными шторами — свет разрушает резиновые детальки — стало светать. Удивленный, он сначала замер на пороге, решив, что наступает вечер, но солнца на западе было не видать — там еще светились последние утренние звездочки.       Камон моргнул несколько раз, поправил очки и, взлохмаченный после сна, шагнул вперед. Нога провалилась в густую траву. Мигом продрогший, Камон прыгнул обратно и умчался в темный домик, заваленный металлическим хламом, за парой стоптанных кроссовок.       Когда он вышел на крыльцо вновь, легкий туман постепенно расползался над тропинкой, словно воды красного моря, уступая ему неширокий путь. Дорожка змейкой вилась мимо притихших домиков крошечного городка и терялась в молочной пелене где-то в конце улицы. Звала с собой тихонько, почти беззвучным шепотом — пойдем, пойдем!       «Пойдем, » — согласился Камон и спустился по ступенечкам на вытоптанную среди зеленой травы дорожку.       Наверное, если бы какой-нибудь сыщик прошелся здесь с лупой в руке, он нашел бы здесь больше чужих следов, нежели его собственных. Молодой изобретатель слишком редко покидал свой домик даже для того, чтобы дойти до края участка. Изредка он ходил на другой конец городка, чтобы скупить у торговца какие-нибудь детали или выпросить у соседей ненужный хлам, который мог бы пригодиться для новых конструкций. В остальное же время к нему то заглядывал соседский паренек с темными волосами и недоверчивыми глазами, то красивая Линда, оставив на мужа своего маленького сыночка, приносила ему какой-нибудь кусочек ароматной выпечки и говорила с ласковым упреком: «ты бы покушал хоть».       «Угу», — благодарно отвечал Камон и запихивал измазанными в масле руками пирог в рот. Линда вздыхала и уходила вдаль по тропинке. Ругать молодого инженера она не принималась — пирог был приготовлен в сконструированной им духовке.       Иногда Каминта заглядывала к нему, становилась, как пестрая птичка, за спиной, и смотрела, как он роется в своих инструментах, сидя на солнце. Спрашивала тихонько: «Это у тебя что?»       «Это очень важно!» — с напускной гордостью говорил Камон, радуясь, что она спросила. И долго рассказывал ей о своем изобретении, шагая туда-сюда по периметру двора. Она смотрела большими мятными глазами и кивала с пониманием — соглашалась, что важно.       Камон вышел за невысокую темную калитку (она с грохотом захлопнулась посреди рассветной тишины). Дорожка вела в лес.       — Пойдем смотреть на лес… — сказал себе он.       И пошел.       В тумане было самую капельку страшновато, немножко холодно, и летающие в воздухе капельки оседали белесым инеем на темно-синей рубашке. Высокая потяжелевшая трава стелилась волнами вдоль тропинки, деревья смыкали светло-зеленые кроны где-то там, где начиналось сизое замерзшее небо.       «А на что я иду смотреть? — подумал Камон, оглядываясь. — На деревья? Они красивые, конечно, но я их уже видел. На траву? Она холодная, как лед, на ней даже не полежать. На туман? Так из-за него и не видно ничего вовсе!».       Но все-таки возвращаться домой не хотелось. Камон был настойчив и доводил любое дело до конца, даже если сам хотел бросить на полпути и понимал, что занимался откровенной ерундой. Это качество причиняло ему немало проблем, но сейчас отступаться правда не хотелось. Дорожка за спиной утонула в тумане, и он пошел вперед, скользя по влажной земле тропинки.       Дорожка вела на холм и растворялась в утреннем молоке наверху. Над ней стояли две древние сосны, склоняясь друг к другу, словно ища опоры. Их верхние ветки переплелись между собой, но Камону казалось, что они вот-вот упадут друг на друга. Около накренившихся корявых стволов он притормозил, а потом побежал вперед под откос, путаясь ногами в зарослях пахучих трав.       Под самый конец своей странной пробежки он споткнулся, потерял равновесие и схватился молодой дубок. Замер так, обняв деревце, словно мачту корабля во время шторма, а потом вдруг засмеялся. Неизвестно почему, но ему вдруг стало так весело, как не было даже тогда, когда он смастерил абсолютно гениальный измеритель безопасности, чтобы залезать на крышу и проверять, если ли там опасные места.       — Спасибо, братец, — сказал Камон дубку, и тот благодарно качнул ажурной веточкой в ответ.       Он зашагал дальше, давно уже потеряв тропинку и не зная, куда идет. Будто бы кто-то звал его снова, чтобы он шел вперед по туманному лесу: «Пойдем! Пойдем!».       Нога нащупала пустоту — Камон замер над маленьким оврагом. Внизу журчал ручей — не кристально чистый, а живой, настоящий, с крошечками земли, листиками и камешками на дне. Он перекатывал веточки через маленькие порожки и тек почти беззвучно. Камон спустился вниз, размазав кроссовками грязь, зачерпнул ладонями ледяную воду, плеснул на лицо. Намокшая каштановая прядь упала на глаза. Он фыркнул, зачесал волосы мокрой рукой назад, набрал еще воды — теперь уже чтобы попить. Она была холодной, вкусной, с землистым свежим запахом, и механик подумал, что давно не пробовал ничего лучше. И даже морозящий кожу влажный бинт на пальце не портил этого восторга.       Где-то в кронах деревьев закричала птица, и Камон поднялся на ноги. Солнце уже прогоняло остатки тумана с полян, и он, как напуганный зверь, прятался по ложбинкам и овражкам. Сюда не доставали косые лучики, казавшиеся ощутимыми в бело-прозрачном воздухе, но где-то там, над головой, уже голубело проснувшееся небо.       Камон взялся рукой за корень дерева, выбрался из оврага, словно вынырнул из туманной реки, и замер от изумления.       Перед ним расстилался удивительный луг, усыпанный миллионами желтых и зеленых крапинок. Казалось, что солнце щедро рассыпало свои лучики на эту долину, и теперь они превратились в маленькие подобия солнышек, вросли корешками в землю и подняли головы вверх. Какие-то из них еще не раскрылись, словно не успели проснуться вместе с остальными братцами, а какие-то уже вовсю сияли своими золотыми пушистыми головками на весь луг.       Камон перестал на секунду дышать — он еще никогда такого не видел. Это было самое прекрасное, что он только мог когда-то себе представить. Огромный луг, заросший одуванчиками и пряными летними травами, невозможно синее небо и зеленые кроны деревьев над речкой, текущей под холмом вдали. Он даже снял очки, запотевшие на холоде от его теплого дыхания, протер и надел снова, чтобы убедиться, что глаза не обманывают его. Нет, они не лгали — это были настоящие цветы, настоящее кучевое облако, застывшее над миром, как небесный замок, и настоящая звенящая тишина.       В груди что-то защемило, и Камон заходил по крошечному лоскутку земли, думая, что бы сделать, чтобы это унять. Хотелось писать, или рисовать, или петь, но ничего из этого он делать не умел. Что уж там — он не умел даже рассказывать о том, что видел!       Наконец, в его голове вспыхнула нужная мысль, и он бросился назад, едва балансируя на скользком склоне.       Фотоаппарат он нашел у себя под кроватью. Бедный старый механизм, уже заржавевший от обиды, что его так бесцеремонно туда забросили, лежал и ждал, когда его все-таки снова возьмут. Его Камон хотел подарить кому-нибудь на день рождения, но забыл, кому именно, и спрятал в надежде, что когда-нибудь ему представится удобный случай. Сам он ничего не фотографировал, кроме пары записей, чтобы не потерять, и новых изобретений. Впрочем, и эту затею он давно бросил.       Камон взял фотоаппарат в руки, сдул с него толстый слой пыли, прошелся пальцами по корпусу. Потом метнулся на другую сторону комнаты, отыскал в куче хлама рюкзак, закинул туда яблоко, обмоток веревки. И выбежал на улицу.       В той долине, где прятался их крошечный городок, еще не хозяйничало солнце. По улице еще стелились остатки тающего тумана, и никого не было видно на улице. Но в соседнем домике что-то тихонько звякало и доносилась едва различимая мелодия какой-то старой детской песенки.       Камон не стал выбираться из дворика по-человечески — он перелез через низкий забор и, обходя растущие в палисаднике соседки флоксы, подобрался к крылечку. Он постучал негромко, и в домике долго еще было тихо, когда дверка, наконец, не отворилась. На пороге стояла Каминта — сонная, одетая в какое-то светлое мягкое платьице. Она посмотрела на своего соседа с удивлением.       — Привет, — сказала она.       — Привет, — вздохнул Камон и понял, что не может сказать ничего дельного, чтобы передать тот восторг, который только что пережил.       Он видел настоящую красоту, видел что-то прекрасное, и совсем не мог выразить это словами. Ох, если бы он был писателем или художником, чтобы рассказать об этом каждому человеку в городке! Но он был изобретателем, а Минта — садовницей, и она, наверное, лучше знала, как правильно говорить о чем-то прекрасном. Она ведь так любила цветы и так трепетно относилась к каждому лепестку в своем крошечном садике…       — Там… одуванчики, — неловко сказал Камон, теребя пальцами край несчастной рубашки. — Такая красота… Пойдем в лес, посмотрим?       Каминта постояла, постояла, глядя на него, а потом засмеялась, и первый лучик солнца в долине упал ей на ресницы.       — Конечно, пойдем, — сказала она. — Я ведь давно тебе об этом говорю.