О, как тогда с земного круга Душой к бессмертному летим! Минувшее, как призрак друга, Прижать к груди своей хотим.
Федор Тютчев
Здесь можно вдохнуть полной грудью, пробежаться по бескрайним просторам золотого пшеничного поля, ощущая, как с каждым новым глотком воздуха тепло наполняет каждую клеточку тела, а ведь когда-то она дышала тяжелым, переработанным из углекислого газа воздухом. Там можно только парить в более бесконечном пространстве и наблюдать за медленным-медленным движением планет на орбите оазиса под названием «Земля». Здесь яркое солнце лобзает смуглые щеки, колосья щекочут ладони. Там темная материя заключает в свои ледяные объятья дребезжащий электронный механизм. Здесь ОНА. Там ОН. Здесь она отчаянно запоминает каждое мгновение своей новой свободной жизни в нестабильной системе крохотного крошечного уголка этой планеты. Там он любуется неизменными далекими и холодными, как осколки, звездами. Осколками стекла, которые летели в неё, когда она пыталась остановить обезумевший модуль. Здесь даже тишина несет в себе особую еле слышимую какофонию мелких шумов: от трепета крыльев бабочки, до щебетания соловья. И хочется присоединиться к ним, спеть с ними, но не получается. Там вакуум. Непроницаемая удушливая пленка, препятствующая распространению звука; хочется кричать от горя, не получается. Здесь одиноко, и разделяет это одиночество с ней такой же немой куб-компаньон, пыльный и покрытый гарью. Там ему тоже одиноко, но одиночество его принадлежит другому бракованному модулю, совершенно непохожему на него, но в то же время самому близкому. Здесь наступает ночь, перед ней раскрывается бесконечное , усеянное крошечными перлами небо. Там всегда царит ночь. Только если повернуться к Солнцу окуляром будет день, если сделать наоборот – снова ночь. Здесь она видит мигающий синий огонек, а рядом с ним кружит другой, янтарный. В её полной груди внезапно начинает играть щекотливое, но до тошноты неприятное чувство - тоска. Там он разрывается от переполняющей его материнскую плату ненависти к самому себе от отчаяния, от безысходности, от того, что нельзя ничего больше вернуть назад, не исправить ошибок. Здесь она хватается за голову и впивается ногтями в кожу, жалея о том, что не успела поблагодарить за свое спасение что не успела защитить его от ГлэDOC, но… … он там, далеко, недосягаемо далеко. Он хочет умереть: не желает больше терпеть эти муки обрушившиеся на него в наказание. Здесь она готова сойти с ума: никто не спросит, как она, довольна ли теперь. Она одна. И он один. Они нуждаются друг в друге. Здесь она молит Бога, чтобы услышать еще раз тот голос машины, не как у ГлэDOC, не синтезированный, по истине живой голос, даже родной. Там он жаждет её участия: чтобы она держала его в руках, прижимала к себе, а он утыкался бы окуляром в её живот, чтобы она гладила его по корпусу, стряхивала мусор, а он бы дребезжал от удовольствия, чтобы она простила его. Но он здесь, а она там.