— Убей меня, боже, просто убей и не мучай, — Фил смеётся, отмахиваясь от сигаретного дыма и потока славиных шуток про еблю с зайцами.
— Да хули пиздите, Филипп Бедросович? Они вам нравятся, — стряхивая пепел на снег под их ногами.
Январские морозы щипают щёки и нос, а Славе, кажется, всё нипочём. Киркоров почти по-отечески накидывает на его дурную головушку капюшон худи.
— Все мозги себе отморозишь. А у нас, между прочим…
— А у нас съёмки, помню. Так и скажите, что жить без меня не можете!
Такая открытость вперемешку с отменной наглостью заставляет не то что мёрзлым воздухом поперхнуться — так и замереть с вытянутой рукой, едва касаясь кончиком большого пальца чужой линии челюсти.
— Ну… Чё вы так смотрите? — вот Гнойный и сыпется, выдавая в себе Славика с потрохами. Фил решает наступать дальше.
— Нравишься мне, — полушутливо, осторожно, помня о том, какую пиранью поддразнивает, — люблю смотреть на красивых молодых людей. Без подтекста.
— Да о ваших «без подтекста» вся страна знает, Филипп Бедросович!
Что поделать, не очень напасть получилось.
Карелин так отчаянно повторял его имя-отчество, что про себя невольно думаешь: неужели совесть проснулась? Не всё ж ему хамить? А потом Славик снова шутит про зайцев и всё по новой.
Фил только головой качает, цыкая, не сводит глаз своих внимательных с него, подмечая и какую-то мальчишескую неловкость в том, как Гнойный сигарету держит, к губам поднося, в том, как он затягивается и будто в сторону старается смотреть. Подмечает он и славину привычку по скрипучему снегу с пятки на носок и обратно перевалиться или стоять, ногу чуть в сторону отставив. Балерина какая.
Солнце слепит глаза и совсем не греет. И зачем оно такое, кому нужно?
Славка вроде и забывает о нём: глазеет по сторонам, смотрит на людей — работающих с ними и вообще, и вдруг склоняется к Филу, закрывая собой мешающее солнце:
— Филипп Бедросович…
От него резко и неприятно пахнет табаком, а голос его странно серьёзен. Даже во взгляде пропала прежняя весёлость, насмешка над всеми ними (над Киркоровым, должно быть, в первую очередь).
— Они ненастоящие какие-то, — кивает в сторону идущих, — не картонные даже, а пластмассовые. И жизнь у них, похоже, такая же — пластмассовая.
А на что он надеялся? Филу жаль мальчика, но едва ли он в той жалости нуждается.
— Все мы такие. Пластмассовые.
И смотрит так пробирающее, что Славе тут же становится ясно — вот
про него он так не думает. Гнойному это кажется красноречивее любого признания. Потом он осудит себя за нерешительность, малодушно списывая свой страх на измотанность после съемок.
— Мне идти нужно.
Киркоров только руками разводит, показывая, что держать Славу никто не станет, и на секунду Карелину чудится, будто его приглашают в объятия.
— До встречи, Слава.
— Ага.
Когда Карелин уходит, его тень тащится за ним как длинный чёрный хвост.
***
У Карелина шея исцелована им до бордовых, с фиолетовым, пятен. Он великодушно даёт возможность разглядеть его всего, щеголяя перед Филиппом без футболки. Она, застиранная, мятая, скинутая впопыхах, лежит где-то в углу комнаты, Ленин с неё смотрит хитро прямо на Киркорова, а Киркорову стыдно так, как, наверное, за всю жизнь не было. Больше всего, конечно, хочется перед ним (Лениным) извиниться, мол, извините, Владимир Ильич, не в Советском Союзе живём, секс-то, оказывается, есть, да какой! Последнее, наверное, всё-таки говорить не нужно.
Впрочем, Славка ничуть Фила не лучше. В нём всё запретно манящее, и Киркоров не сравнивает, конечно, но очень
как у неё. Он смешно щурит свои ясные глаза и улыбается, нагло так, по-кошачьи, а волосы его в лучах солнца какого-то чёрта рыжиной отдают. Привиделось, наверное, чего ни придумаешь с этим Славой.
— Простынешь же. Не стой у окна полуголый.
— А что мне? Мёртвые смерти не боятся. Не занудствуй.
Кажется, что с того момента, как они стали на «ты» друг с другом, прошла не одна сотня лет. И в самой Вселенной словно что-то щёлкнуло, поменялось, когда Слава впервые ему «ты» сказал.
Солнце всходит и нимбом замирает за славиным затылком. Филу чудится, будто эти секунды вечность длятся. Момент такой кинематографичный, но такой живой, и Киркорову жаль, ведь ни одна камера не возьмёт и не передаст то, что видит он сейчас. Он бы снял короткометражку.
— Увидимся ещё. Насмотришься, — смеётся, всё такой же живой, яркий, пульсирующий. Кровь с молоком и гноем.
Он и забыл совсем.
Из-за славиного затылка солнце комнату освещает жёлтыми лоскутами, лишь в тот угол с футболкой ни луча не попадает. Там тень свернулась злой чёрной кошкой, топорща в разные стороны колючую шерсть. Она медленно отступает и нехотя отдаёт Славе его футболку. Должно быть, у Киркорова очень красноречивый взгляд, раз уж Гнойный так пристально смотрит, комкая еще больше в ладонях лицо Владимира Ильича.
«Боже, просто с собой меня позови.»
— А чё, не хочешь тоже в Хабару смотаться?
— Не хочу, — отвечает, мотая головой, не давая себе возможности передумать.
Карелин жмёт плечами.
Уцелевшая тень в углу вся затряслась. От смеха или негодования.
***
Пожалуй, если бы Фил мог ненавидеть Славу, он бы ни за что не упустил такую роскошь. Он злится на себя, на него (на него всё-таки больше), ощущая себя обманутым, а свои чувства посредственными, ненужными.
Как и самого Славу.
Знал ли он, о какой смерти говорил ему тогда Карелин? Мог ли предположить, что всё выйдет так, как оно вышло сейчас? Он не хотел об этом думать. О чём угодно, лишь бы не об этом, набирая славин номер, слыша его радостный и такой счастливый голос.
— Убей меня. Убей меня за то, что я давно к тебе остыл.
