Твоя судьба в твоих руках, Хотя Дьявол стучится в дверь. Теперь ты не знаешь покоя И каждую ночь слышишь стук барабанов, возвещающих о войне, Проснись, проснись Тебя зовет голос, напоминающий о том, как ты голоден Тебя постигла участь, которую ты добивался Проснись, проснись Пора драться. Принимай бой.
Уилл может представить себе, как ощущается смерть. Если жизнь – это всполохи своих и чужих эмоций, бесконечный фонтан, бьющий по нервам, то смерть – это погружение в воду, натекшую из фонтана. Смерть – это звон в ушах, перерастающий в тишину, а через тишину – в покой. Смерть, на самом деле, не несет зло тем, кто ее уже принял. И когда Уилл вдруг отталкивает ее, он чувствует себя хуже, чем мертвым. Он – тот человек, привязанный к побережью во время прилива. Вода постепенно заливает его лицо и забирает каждый вдох, а потом отступает, давая натруженной, охрипшей груди надышаться, но каждый раз возвращаясь вновь. У него нет сил сказать себе правильное и нужное. Он не может, хотя истово хочет, сказать себе «Ты виновен», потому что сколько бы виновен он ни был, он не знает, как все исправить. Или не хочет знать. Он приходит в себя спустя несколько часов после смерти Дракона, и все, что он знает, – что сейчас отлив и дышать можно. И Уилл старательно дышит, пока Ганнибал наскоро приводит его в порядок, зашивая раны и накладывая повязки. Потом он понимает, что находится в машине, и это не полицейская машина, и ужас стискивает его с такой силой, что остается только закрыть глаза. Когда он просыпается во второй раз, он, наконец, говорит себе: «Ты должен был сделать тот шаг». Вниз, с обрыва. Но само по себе это ничего не меняет, только боли становится больше. Машина продолжает ехать в темноту, но Уилл приподнимается на сидении и спрашивает хриплым, пугающим голосом: «Где мы?» Когда Ганнибал поворачивается, на мгновение Уилл видит его раскрасневшиеся, воспаленные от усталости глаза и патово побледневшую кожу. Потом он говорит: «Я успел вывести машину прежде, чем полиция заблокировала дороги». «Нас ищут?» – спрашивает Уилл, не зная, вкладывает ли в слова надежду, отрицание, отвращение ли. «Я бы не стал об этом волноваться», – расплывчато отвечает Ганнибал, и сколько бы Уилл ни старался сфокусироваться на качающихся дорожных фонарях, он все равно растворяется в темноте. Он просыпается в третий раз в доме, который ему не знаком. Разглядывает пустые и от того незаконченные стены, простой деревянный пол. Воздух пахнет остывающей землей, отдыхающей от дневного жара. Сколько же ехала та машина и куда лежал ее путь? Куда теперь лежит их путь, если не в обрыв? Уилл сворачивается клубком на диване, куда его положили, и прежде, чем провалиться в свою спасительную, похожую на пустую смерть, темноту, отчетливо понимает, что на самом деле не столько хочет спать, сколько нуждается во сне. Сон дает ему возможность позже сказать самому себе и кому бы то ни было еще: «Я не мог ничего исправить». Но он ошибается. Мир дал ему столько возможностей исправить если не каждую стадию происходящего – не каждый уровень игры – то хотя бы финал. И вот какой финал нарисовал Уилл. Четвертый раз он просыпается тогда, когда его сознание готово воспринимать мир не только отрывочными мазками кисти. Уилл просыпается по-настоящему, и что бы он себе ни говорил, первое, что он чувствует, – это отсутствие боли во всем теле. Поднимаясь с дивана в небольшой столовой, он разминает руки и ноги, неловко запинается, а потом его взгляд останавливается на плавно поднимающемся из-за горизонта солнце. Рассвет в этом месте, где бы оно ни было, яркий, и небо окрашивается в голубые и золотистые тона. Уилл смотрит, пока дрожащие ноги заново привыкают к его весу, и только потом осознает, что в доме тихо. Он не слышит журчания воды или перезвона тарелок. Он слышит только мягкое, вкрадчивое тиканье часов, напоминающее ему о тех циферблатах, выдающих его воспаленный мозг. (Не настолько воспаленный, как сейчас, добавляет он и позволяет себе короткий вздох, боль от которого расходится по позвоночнику.) Придерживаясь стены, Уилл обходит первый этаж. Он смотрит на небольшую кухню, на гостиную, замечая, как все эти комнаты лишены главного – следов чего-нибудь живого. Все мелочи, отличающие настоящие жилые комнаты, отсутствуют, и дом кажется призраком, построенном в каком-нибудь заброшенном городе теней. Но, по крайней мере, это означает, что за этот дом (возможно) никто не умер. И Уилл поднимается на второй этаж, цепляясь за перила, как утопающий за спасательный круг. Ступени нещадно скрипят. Маленький коридор ведет в две спальни и, наконец, кабинет. И уже открывая последнюю дверь, Уилл не то надеется, не то знает, кого там найдет, и стыд за свою далеко не минутную слабость заставляет его на мгновение сжаться. Ганнибал ставит на полку какую-то не подошедшую книгу. Коротко стучит обложка о полупрогнившее дерево. Уилл замирает в дверях, смутно благодарный за то, что ему позволили самому прийти сюда. Он не знает, какие слова подойдут этой секунде, и молчит, невольно сильно закусив губу. Как будто бы то, что он сказал последним, требует оправдания. «Это прекрасно», – вот что он сказал, пока они стояли в крови Фрэнсиса Долархайда. Уилл помнит свою интонацию, помнит, что действительно имел это в виду. И не менее хорошо он помнит, как, вцепившись пальцами в пропитанную кровью одежду Ганнибала, хотел сделать этот шаг – шаг в сторону, шаг в воду, шаг к спасительному покою через тишину. И не сделал. И поднимая взгляд на лицо Ганнибала, Уилл гадает – увидит ли он намек на «почему». – Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Ганнибал таким спокойным голосом, словно Уилл просто в очередной раз пришел к нему на прием. (Боже, как давно это было). – Я полагаю, это скорее вопрос о том, готов ли я к путешествию, – отвечает Уилл, прислонясь к стене. Он чувствует, как устало и тихо бьется внутри сердце, и как осторожно растворяется в этом чувство вины. Он знает, что, проснувшись, мог найти телефон и позвонить в полицию или просто выйти на улицу и остановить любую машину. Он всегда это знал. – Куда бы оно ни вело. – А ты готов? Ганнибал обходит старый стол. Каждый шаг дается ему с видимым трудом, но лицо остается непроницаемым. Остановившись у стола, он смотрит на Уилла прямым взглядом. – Да, – коротко говорит Уилл. Его тело действительно почти не болит. И – он этого не говорит, но Ганнибал и так это знает – в перерывах между его короткими, истощенными пробуждениями – ему снилась кровь. – Тогда через день мы отправимся в путь, – откликается Ганнибал. Край его рта всего на мгновение изгибается в подобии улыбки,а потом его лицо становится серьезным, слишком серьезным. – Но ты до сих пор стоишь на обрыве, Уилл. Уилл не отводит взгляд. Нет и никогда не было смысла скрывать очевидную правду. – Как и все годы до этого, – усмехается он и только после этого отворачивается. Все еще держась стенки, он спускается обратно на первый этаж и садится на диван. За окном сияет солнце – огромный золотой шар. Теплый воздух задувает сквозь приоткрытую створку. Закрывая глаза, Уилл заключает с собой сделку. Ганнибал не заходит в столовую до самого заката, а когда приходит, Уилл лежит ничком на диване и смотрит в потолок. Где-то далеко, за удушающими наплывами вины, он чувствует вполне реальное желание пить и есть. Его тело хочет жить, и Ганнибал любезно дает такую возможность, оставляя на кофейном столике нехитрый ужин. Уилл коротко усмехается, а потом принимается за еду, а потом мгновенно засыпает, чтобы не дать жадной, голодной пустоте на месте, где раньше был Уилл, скорбящий за все живое, разрастись. Этой пустоте не нравится, сильно не нравится сделка, которую Уилл себе обещает. Уилл говорит себе, что все равно умрет. Но позже.***
Они уезжают следующим утром, с единственной сумкой. Ганнибал молчит за завтраком и молчит, пока заводит машину. Глядя на него, Уилл невольно думает, закончатся ли когда-нибудь все их метафорические темы. Или, может быть, время, когда они будут просто говорить друг с другом, наступит само собой, теперь? Или не наступит никогда – потому что до своего последнего дня Уилл будет стремиться удивлять и бросать вызов… ему или себе? – Расскажешь мне, куда мы едем? – спрашивает он наконец, вдыхая сухой, горячий воздух, пропахший автомобильными парами. – Тебе это необходимо? – отвечает вопросом на вопрос Ганнибал. Он ведет машину спокойно и уверенно, словно проделывал этот путь множество раз. – Ранам, Уилл, необходимо время, чтобы затянуться: это самый естественный человеческий процесс. И я даю им время. – Потому что, пока они не затянулись, я могу сойти на первой остановке и вызвать полицию? – спрашивает Уилл, усмехаясь. Он отчетливо представляет себе, как выходит на заправке и снимает трубку, и самое, самое захватывающее в этой воображаемой картине то, что Ганнибал ему не мешает. Они оба знают, что после этого не будет ничего. Или вечное преследование, которое разве что прервется нервным ожиданием побега из тюрьмы, или… Что ж, во втором «или» они находились прямо сейчас. – Тебе хотелось бы так поступить? – дежурно интересуется Ганнибал, как будто хорошо знает ответ. Он не поворачивается, но краем глаза Уилл замечает оценивающий быстрый взгляд. Уилл ничего не отвечает, потому что это – тоже опция в обычном разговоре, не связанном с желанием обменяться друг с другом некими тайнами мироздания. Машина продолжает путь, постепенно наполняясь жарой. И когда солнце поднимается в зенит, Ганнибал вдруг говорит коротко: – Я постараюсь, чтобы жара была временной мерой. Там, где я хотел бы нас видеть, климат скорее умеренный. Уилл почему-то мгновенно представляет себе фьорды Норвегии, а потом – все бесконечные озера Скандинавии и долгие, пустынные дороги. И почему-то ему кажется, что его догадка лежит близко с реальностью. И это заставляет его улыбнуться, и впервые за несколько дней от движения губ в щеке не раздается резкая боль. – Скажи мне, если нужно будет остановиться, – добавляет Ганнибал. – Скажи мне, если нужно будет повести, – отвечает Уилл и закрывает глаза, позволяя горячему воздуху убаюкать его. Под плотно закрытыми веками он снова видит обрыв, но больше не чувствует щемящего стыда. Бушующая Атлантика кажется ему мелкой и незначительной деталью, пропустить которую было так же легко, как когда-то – позвонить Ганнибалу со словами «они знают». Вместо нее он отчетливо вспоминает переплетения пальцев, чужое горячее дыхание на своей шее. Он позволяет себе осторожно подумать о том, как будет теперь. Будут ли прикосновения под стать разговорам? Иначе говоря – перестанут ли они быть метафорическими? Потом Уилл засыпает, и во сне он позволяет себе сладость убийства и контроля еще раз. Потому что открывая глаза, уже знает: он не позволит ни себе, ни Ганнибалу убить еще раз. Он думает - глухо и пусто - что именно поэтому однажды он и должен будет умереть.***
Машина останавливается с мягким и легким толчком. Ганнибал тормозит не только потому, что бензин начинает заканчиваться, но и потому, что хозяйка заправки – явно постепенно нищающей – не говорит ни слова по-английски. Она помогает заправить машину и без проблем пробивает еду, и ее рука даже не тянется к тревожной кнопке. По крайней мере, к концу десятиминутной остановки рука все еще при ней, а цепкий взгляд Ганнибала не упустил бы ничего лишнего. Провожая гостей – наверное, ставших редкими в этих краях – она улыбается и что-то говорит на своем быстром португальском. Ганнибал спокойно отвечает, прежде чем вернуться в машину. – Мне не пора тебя сменить? – произносит Уилл. Полуденный зной постепенно спадает, хотя корпус машины остается раскаленным. Солнце тускнеет, и на дороге медленно поднимается ветер, как будто разозленный за то, что грядут сумерки. Он треплет волосы Уилла, на мгновение возвращая ему слабый запах соленой воды, где он так и не оказался. Уилл делает глубокий вдох и невольно кашляет. Пыль лезет ему в горло и царапает еще не привыкшие к свободе от чувства вины легкие. – Нет. Мы все равно остановимся через несколько часов, – говорит Ганнибал. Ровно на секунду его руки стискивают ключи от машины слишком сильно. Уилл по привычке копирует его позу, его наклон головы, неровный изгиб его плотно сомкнутых губ и чувствует только одно: изматывающий, тяжелый, горький привкус одиночества. Будь на его месте другой человек, это был бы страх. Страх перед тем, что путешествие, которое Ганнибал, если бы был нормальным, загадывал бы на каждый день рождения, внезапно прекратится. Они садятся в машину. Мотор заводится с трудом: похоже, бензин не самого лучшего качества, – но все-таки машина продолжает путь. Уилл пытается заставить себя уснуть еще раз, но вместо этого только молча смотрит, как солнце закатывается за горизонт и на место оцепенения, смешанного с горечью и усталостью, приходит нетерпение. Пока остывает в сумерках воздух и остаются позади километры дороги, Уилл цепляется за подлокотник и, прикусив губу, раздумывает о том, что будет теперь. Теперь, когда из их игры с нулевой суммой, похоже, исчезло несколько составляющих. Во-первых, время больше их не подгоняет, исключая, разумеется, человеческое старение. Во-вторых, не существовало больше побочных факторов, всех тех, кто хотел или мог, или и то и другое им мешать, исключая, разумеется, возможный розыск. А в-третьих – и это было самым главным – остались позади их титулы. Ганнибал больше не был психиатром – он не участвовал в терапии ни Уилла, ни кого бы то ни было еще. А Уилл… Сделав глубокий вдох, Уилл заставляет себя продумать это до конца и до конца испить все сожаление и горечь:он больше не связан ни с семьей, ни с ФБР, ни даже со своими питомцами. Он – такой же беглец, совершивший несколько преступлений. Он – убийца, который отчаянно хочет понять другого убийцу. Похоже, игра с нулевой суммой не просто изменилась. Похоже, они пришли к чему-то вроде равновесия Нэша. Или, так как равновесие все равно предполагает некое противодействие, более того – к равенству. К тому, чтобы стать единым целым. Прохладный воздух остужает разгоряченное лицо Уилла. Машина останавливается около маленького, хрупкого придорожного мотеля, который во все времена, кроме теперешнего, Ганнибал счел бы недостойным. Похоже, он решил избавиться от следа, который привел к нему в прошлый раз, – следа вина и трюфелей. Вот, значит, как он оценивает их путешествие. Уилл невольно улыбается-щерится и выходит наружу, в сумрачный прохладный воздух. Да, он проспал достаточно долго. И, да, кажется, он выспался. Он подхватывает единственную сумку, которую они взяли с собой из того заброшенного дома, потому что бессловесно знает, что простреленный бок все еще донимает Ганнибала, и сам регистрирует их в мотеле. Потом они поднимаются в убогий, крохотный номер, настолько далекий от вина, насколько это возможно. Уилл первый заходит в номер и бросает сумку на одну из двух кроватей. В номере пахнет затхлостью и сыростью, словно здесь тоже давно никто не жил, но сквозь приоткрытую дверь сумерки приносят с собой слабый аромат сирени. Куда бы они ни поехали, им понадобится сад. Куда бы они ни поехали, им понадобится чертовски много всего, чтобы продержаться без крови столько, сколько потребуется, чтобы удовлетворить жгучий интерес. Раньше Уилл сказал бы, что этот интерес принадлежит Ганнибалу. Но только раньше.***
Ганнибал раскладывает на крохотном столике, окруженном тремя колченогими стульями, ужин, состоящий из салата и сэндвичей. Его лицо искажается, когда Уилл садится напротив, и он говорит действительно извиняющимся тоном: – Мне жаль, что тебе придется есть такие… объедки. – А мне не жаль, – отвечает Уилл, не упоминая, что он променял бы все приготовленные Ганнибалом блюда – из тех, что он отчаянно хотел скормить Уиллу – на эти самые объедки. Все окна в комнате плотно зашторены, дверь заперта на ключ. Прикрывая глаза, Уилл невольно думает о девушке на стойке регистрации. Узнала ли она их? И если узнала, то позвонила ли в полицию? Может ли получиться так, что они проснутся посереди полицейского оцепления? Он смотрит на Ганнибала. Тот ест спокойно и сосредоточенно, но в отличие от всех его званых ужинов, это – сугубо физиологический процесс, направленный на поддержание жизни в теле. Уилл тоже ест, но из головы не выходит эта девушка. Светловолосая, хрупкая, улыбчивая, «пожалуйста, вот ваши ключи». Может быть, на самом деле его вопрос о полиции связан не с ними. Может быть, на самом деле он звучит так: что будет с ней, если она позвонит в полицию? – Сколько времени нужно ранам, чтобы затянуться? – спрашивает Уилл неожиданно для себя. Он смотрит прямо в стол, и где-то в глубине души его сотрясает дрожь. – Всякие раны индивидуальны, – размеренно произносит Ганнибал. – Не зная специфики, я бы сказал, что заживление чаще всего занимает около недели. Но зная, я бы добавил одну рекомендацию. – Какую? – Для врача хороша любая информация. Лучше всего поддаются лечению те повреждения, которые изучены до самой последней детали. Но если детали неизвестны, а пациент чересчур усердно старается их достать и найти, то это, скорее, принесет вред. Уилл замирает. Он ощущает, как сбивается биение сердца, и делает несколько быстрых, нервных вздохов. – Иначе говоря, не нужно с пристрастием следователя спрашивать у себя, кем ты стал или кем ты будешь, Уилл. Склеивая чашку, ты хочешь точно знать, какой она должна стать, чтобы не ошибиться. Но я был уверен, что мы больше не пытаемся ее собрать. – Верно, – тихо произносит Уилл, слыша – или надеясь слышать – в этом подтверждение своих мыслей. Нет больше игры с нулевой суммой. Не существует никакого противостояния. Но что послужило этому причиной? Он наконец поднимает взгляд. Заглядывая Ганнибалу в глаза, он ощущает желание податься вперед. Если бы его эмпатия могла работать в обратную сторону, Уилл попробовал бы сказать – потому что для настоящих слов еще было рано – что-то вроде: «Я не стану убийцей, чтобы остаться рядом». Но вместо этого он устало кивает и замирает. Ему хочется остаться в этом моменте, где он притворяется, будто его поняли. И будто бы даже такое понимание устраивает Ганнибала. И будто бы даже они действительно окажутся скоро в прохладной северной стране, где вырастят свой сад. Состоящий из цветов, а не костей.***
Когда стрелка часов передвигается ближе к числу десять, Уилл поднимается со стула и идет в душ. Его слегка покачивает от усталости, но на самом деле он предпочел бы скорее прогуляться или даже выйти на пробежку, чем идти спать. На столе после него остается потрепанная книжка, какое-то подобие современного детектива, которое скрасило ему несколько часов. Ганнибал остается за столом вместе со своим альбомом. Карандашом он рисует что-то, похожее на фантастический, густой лес. И в этих резких, четких движениях Уилл находит что-то успокаивающее. Большую часть времени после ужина он смотрел не на страницы книги, а на получающийся рисунок. Включая воду, он долго настраивает температуру. Ему хочется, чтобы было непременно горячо: холодная вода напоминает ему о бушующей Атлантике. Когда наконец горячие струи обволакивают его тело, Уилл позволяет себе вспомнить о Молли. Сожаление скручивает его пополам, как внезапная резкая болезненнная судорога. Он мог вернуться. Нужно было только дать ФБР время их найти. И когда они пришли бы в тот дом и забрали бы Ганнибала, то… То Уиллу пришлось бы бесконечно возвращаться к нему в тюрьму. Он рывком выключает воду и выскакивает на холодный пол, почти оступаясь и падая. Дыхание срывается. Из зеркала на него смотрит загнанный зверь с раскрасневшимися, голодными до крови глазами. Машинально пригладив волосы, Уилл наскоро застирывает свою одежду и надевает мотельный халат, неприятно липнущий к телу. Вычистив зубы и умыв лицо, чтобы заставить отхлынуть кровь, Уилл возвращается в комнату и падает на кровать. Ему снится долгое падение и бьющий в лицо холодный влажный воздух. Ему снится долгий удар и собственный хриплый кашель. Он оказывается на берегу, и рядом на животе, ничком, лежит Ганнибал. Уилл касается его ледяной мокрой кожи, быстро переворачивает тяжелое, будто бы каменное тело на спину. Обычно непроницаемое лицо смотрит в небо одной искаженной кровавой раной. Уилл судорожно ищет дыхание или пульс, а потом замирает, и внутри, в горле, зреет горестный и яростный крик. Он просыпается, отчетливо понимая, почему не сделал тот шаг, и ему неожиданно становится легче. В комнате прохладно, окна все еще зашторены, а тишина вокруг такая, что полиция не сможет подъехать незаметно. В этой тишине Уилл молча слушает чужое размеренное дыхание. Из скупого, отчаянного интереса он поднимается и осторожно подкрадывается к соседней кровати. Глаза Ганнибала открываются на втором его шаге, крепкая ладонь хватает руку Уилла. – Мне… было любопытно, – сквозь усмешку говорит Уилл, и Ганнибал отпускает. – Да, полагаю, еще множество вещей покажутся тебе достаточно любопытными, чтобы проверить, – отвечает он, садясь в кровати поудобнее. – Возможно, некоторые стоит спросить и чем быстрее, тем лучше? Уилл перебирает в голове вопросы, благополучно запирая глубоко внутри главный. – Пожалуй, нет, – наконец произносит он. Еще несколько мгновений он выдерживает взгляд Ганнибала, а потом тот кивает и закрывает глаза. Уилл возвращается в кровать и засыпает быстро, на этот раз без сновидений.***
Ранним утром они продолжают путь. Уилл без сожаления оставляет позади потрепанные книжки, рассказывающие ни о чем, и подумывает о том, чтобы обзавестись таким же альбомом. Собрав сумку, он останавливается у двери и на этот раз убирает из предложения вопросительный знак: – Я поведу, – и выходит наружу, на серый, еще не оформившийся солнечный свет. Ганнибал следует за ним. Они оставляют ключи на стойке мотеля, не потрудившись разбудить девушку на смене, и садятся в машину, успевшую за ночь остыть. Устраиваясь на холодном водительском сидении, Уилл полузабытыми движениями подстраивает его под себя. На дороге ему не хватает очков, но свет к нему милосерден и сам путь не очень сложный. – Мне придется тебя вести, – говорит Ганнибал, когда Уилл выводит машину с мотельной стоянки. Это действительно относится к дороге, но только частично. Значит ли это, что разговоры так и не потеряют метафоричности? – Хорошо, – пожимает плечами Уилл, и Ганнибал методично говорит ему, где поворачивать, в течение следующих несколько часов, пока они не останавливаются у придорожной закусочной. Они выбирают несколько ничего не значащих позиций из небогатого выбора и быстро расплачиваются с хмурым продавцом. Когда он приносит их блюда после разогрева и почти швыряет тарелки на стол, Ганнибал поднимает на него будто бы слегка удивленный взгляд, но ничего не говорит. Уилл тут же приступает к еде, потому что ему пока нечего сказать. Он знает, что как только продавец отойдет достаточно далеко, Ганнибал постарается встретиться взглядами, и Уилл увидит знакомый голод и пьянящее предвкушение охоты, и ему отчаянно захочется сказать «Да». Он знает, что тогда Ганнибал просто кивнет, но единственная дернувшаяся мышца на щеке выдаст распирающую, яростную и яркую радость. Радость, порожденную тем, что одиночества больше не существовало. – Долго нам еще ехать? – спрашивает Уилл нарочито тусклым голосом. – Около двух или трех дней, – отвечает Ганнибал. Его пальцы сжимаются на переливающемся в ярком солнечном свете ноже. Такой нож не способен, наверное, даже ранить кожу, но с другой стороны – Ганнибал пользовался и не такими предметами, чтобы рисовать кровавые картины. – Потом нам нужно будет выждать какое-то время. – Какое-то? – Я надеюсь, не больше года или двух. Вот как далеко он загадывает. Уилл представляет себе бесконечные жаркие дни в незнакомой стране. Они смогут встретить столько разных людей, среди которых, конечно, найдутся те, которые им не понравятся, и… Он чувствует себя гончей, которую привели на охоту. Он ощущает, как кровь приливает к голове и разливается по щекам. Обоняние обостряется. Завороженный, он поднимает глаза на Ганнибала и наконец встречается со знакомым голодом. – Но нам не обязательно ждать, пока мы приедем, – тихо говорит Ганнибал. Его ладонь, сжимающая нож, замирает. Если сказать ему прямо сейчас, что больше никакой крови не будет, куда вонзится этот нож, методично размышляет Уилл. Что-то внутри него яростно протестует. Там, в глубине, бурлит развеселая жажда и ярость. – Нет, – делая над собой усилие, произносит Уилл. – В наших интересах сделать так, чтобы первое общее блюдо не сервировалось в закусочной. Ганнибал смотрит на него долго и цепко. Его нетерпение практически осязаемо. Уилл знает, что увидел бы, если бы согласился. Гордость. Неприкрытое обожание. Он хочет это видеть. Но цена, которую нужно платить за эти невыносимо нужные эмоции, слишком высока, и Уилл платил ее слишком часто, и больше не может себе этого позволить. Или ему так кажется?***
После закусочной еще долгие часы они едут в тишине. Когда солнце снова приближается к зениту, Уилл меняется с Ганнибалом местами и, помедлив, просит альбом. Ганнибал раздумывает долгие секунды, а потом протягивает ему альбом и карандаш. На губах играет еле заметная, неясная улыбка, похожая на сгущающиеся перед грозой тучи. Машину он ведет спокойно, только скорость всегда держится на грани разрешенной. В окна залетает уже привычный горячий воздух. Уилл перелистывает альбом, пристально разглядывая рисунки. Постепенно четкие линии смазываются и искажаются. На пустых страницах Уилл видит лица Молли и Уолтера, а потом лицо Аланы, которая с молчаливым осуждением качает головой. На языке становится горько, и Уилл пытается придумать себе оправдание с тем отчаянием, с каким в позднее средневековье придумывали Теодицею. Только Бог заслуживал оправдания хотя бы тем, что люди его любили и не хотели предавать. Все, чью любовь Уилл умудрялся завоевать, в конце концов понимали, насколько роковую ошибку допускали. Возможно, то же самое ждет и Ганнибала. Уилл почти прикипает к раскаленному стеклу, когда машина начинает останавливаться. Вокруг них – пустынная дорога, вдоль которой вьется речушка, отделенная от асфальта полосой зелени и пологим склоном. – У тебя поднимается температура, – говорит Ганнибал. – Выпей воды и выйди на воздух. Мы сделаем здесь остановку. Уилл послушно отпивает из бутылки воду и открывает дверцу машины. Ступив на асфальт, он почти ощущает, как тот раскалился, и ему инстинктивно хочется одернуть ногу. Влажные волосы липнут к лицу, одежда царапает тело, к горлу подступает тошнота. Но, по крайней мере, старые раны его не слишком беспокоят. – Сколько времени у меня есть? – хрипло спрашивает Уилл. – Сколько потребуется. Уилл бредет по раскаленному асфальту, потом – по высокой траве, потом – спускается к реке. Ганнибал закрывает машину и следует за ним на расстоянии нескольких шагов. Не обращая на него внимания, Уилл стягивает с себя футболку и почти падает в прохладную воду. Бушующая Атлантика. Он погружается в воду с головой и застывает. В полной тишине, посреди стука своего сердца, он представляет себя мертвым. Если он сможет перебороть инстинктивное желание организма вынырнуть ради глотка воздуха, пусть даже затхлого и раскаленного, то всё прекратится. Ему не придется придумывать себе – или еще кому-то – оправдание. Горло судорожно сжимается без воздуха. Стискивая кулаки, Уилл задает себе один-единственный вопрос. Он спрашивает: – Зачем ты здесь, Уилл Грэм? «Это прекрасно», – выдыхает он в своих воспоминаниях под закрытыми веками. Пальцы крепко сжимают Ганнибала, и тот почти ластится к нему, притягивает к себе, кладет ладонь на пояс. Его прикосновения отдают огнем, но на языке Уилл чувствует только горечь. То, что он говорит, – правда, но и то, что он сказал раньше о восхищении жестокостью, правда не меньшая. И если ему суждено выбирать, какую правду он предпочитает, то сколько бы он ни хотел остаться рядом с Ганнибалом, то… – Я здесь, потому что хочу узнать его, – отвечает сам себе Уилл, – вне игры с нулевой суммой. Я здесь не потому, что хочу убивать, продолжает он, кусая губы. А потом чувствует, как чужие руки рывком вытаскивают его на поверхность. Легкие горят огнем, из горла, сотрясаемого кашлем, толчками выходит вода. Уилл стискивает руками землю и трясет головой, где надсадно звенит. Виски разламываются от боли. Ганнибал держит его за плечи и помогает откашляться. Когда вода заканчивается, Уилл устало опрокидывается назад и чувствует полупривычно дыхание на своей шее. Несколько мгновений он просто старается прийти в себя, а потом вдруг дергается неловко. Ганнибал дышит сорвано и хрипло. Вся его одежда заляпана водой. – Уилл, – говорит он наконец, – полагаю, мы знакомы достаточно долго, чтобы ты понимал, что концепция тебя в роли заложника мне претит. Уилл чувствует своим затылком его мерно вздымающуюся грудь. Если бы только можно было посидеть так хотя бы минуту, всего одну минуту… – Я не стану помогать тебе причинять людям боль, – говорит он быстро и резко, слова срываются с языка так, словно Уилл выплевывает лезвия, изранившие десны, – особенно тем людям, которых мы оба знаем. На мгновение дыхание Ганнибала замирает. Он весь сжимается, как зверь перед прыжком. – Никто не говорил о том, что ты будешь помогать. – Я не собираюсь убивать, – продолжает Уилл, намеренно убирая из своей речи слово «хочу», – и я не хочу еще одну игру, где ты вынудишь меня это сделать. И я не сужу, нужно мне это или нет. Я говорю, что не собираюсь это делать. Он усилием приподнимается и разворачивается. Ганнибал смотрит на него внимательно, даже не моргая. В темных глазах плещется что-то неясное. Это ощущение напоминает Уиллу о том, как в детстве он купался в глубоких озерах. На спор с самим собой он нырял так, как мог, стараясь нащупать дно, и каждый раз в глубине души рождался едкий страх: а что там будет, на дне? – Я понимаю, – медленно говорит Ганнибал. Его вкрадчивый голос обволакивает, как ил, как если бы Уилл все-таки докоснулся до дна. – Но в моих планах не было вынуждать тебя. С этим покончено. Я показал тебе то, что хотел. Уилл невольно вздрагивает. Ему хочется остановиться. Внутри него поднимается мутная волна, заполненная кровавым восторгом. Но он продолжает, хрипло выплевывая слова, которые хотел бы оставить внутри: – И что тогда? Рано или поздно ты наметишь очередную жертву. И ты захочешь, чтобы я к тебе присоединился. И когда я откажусь, то – что ж, пожалуй, начать новый список чесапикского потрошителя с меня будет довольно интересно. Он пытается усмехнуться, но губы только неловко кривятся. Только в эту секунду он замечает, что руки Ганнибала сжимают его предплечья, как если бы он все еще тонул. – Нет. – Ганнибал качает головой, будто Уилл сказал самую нелепую чепуху на свете. – Не думаю, что именно это мне захотелось бы сделать. – В самом деле? – иронично спрашивает Уилл. – С другой стороны, – продолжает Ганнибал, и его выдержанный голос на мгновение отдает металлическим, холодным звоном, – не думаю, что именно это захочется сделать тебе, когда я найду человека, достойного твоего ножа. Уилл вздрагивает снова. – Но ты говорил, что мы больше не пытаемся… склеить чашку, – почти шепчет он, опуская голову. Солнце жжет ему шею. – Когда она была цела, ты знал обо мне намного меньше, чем я о тебе, – отвечает Ганнибал. – Теперь, полагаю, мы практически в равных условиях. И, раз так сложилось, я не собираюсь манипулировать тобой. Это больше не принесет мне ни интереса, ни выгоды. – А что тогда ты собираешься делать? – То, что есть сейчас, – не раздумывая, поясняет Ганнибал, и это звучит как самая логичная и естественная вещь на Земле. Как будто игра и в самом деле закончилась. И из того же отчаянного интереса, который заставил его подняться с кровати ночью, Уилл наклоняется вперед и на секунду прижимается губами к губам Ганнибала, успевая заметить, как быстро расширяются у него зрачки. Уилл закрывает глаза. Он считает про себя, думая, на какой цифре Ганнибал отстранится. Но ничего не меняется, и Уилл обхватывает его лицо ладонями, и это пьянит больше, чем убийство. Мир плывет и растворяется. И на место мира приходит яростная, природная жадность.***
Когда Уилл открывает глаза снова, он сидит, прижавшись щекой к груди Ганнибала. Тот мягко покачивает его на руках, как маленького ребенка, и прижимает к себе с той же родительской любовью. Рядом мягко шумит река, а на дороге абсолютно пусто. Солнце постепенно клонится к закату, но воздух все такой же горячий. Сероватое небо кажется Уиллу неожиданно ярким. Весь мир кажется ему таким, словно кто-то выкрутил цвета на максимум. Он жмурится и морщится, хотя на самом деле, скорее всего, это последствия теплового удара. – Нам пора ехать, – негромко напоминает Ганнибал, и Уилл готов недовольно вскрикнуть, как ребенок, но заставляет себя подняться. Вся их одежда намокла и пропитана песком, и в машине они нехотя переодеваются, не пересекаясь больше взглядами. Мотор лениво урчит. Извилистая дорога ведет их дальше, а солнце постепенно начинает садиться. Пока смеркается, Уилл прижимается щекой к стеклу машины. Он больше не пытается анализировать ни себя, ни Ганнибала. Он застывает, скрестив руки на груди, и ровно одна мысль пульсирует в голове. Он больше не может представить себя мертвым. Он отчетливо, ясно чувствует, что смирился со своей жизнью. В том виде, в котором она существовала.***
На этот раз они едут большую часть ночи. Уилл крутит разные радиопередачи, пытаясь найти хотя бы каплю информацию о себе, о Ганнибале или даже о них двоих, но находит только попсовые мелодии, от которых он неловко морщится, модные обсуждения очередных происшествий у звезд и всего одну серьезную историческую передачу, задерживающуюся в машине на долгие полчаса. Ганнибал никак не реагирует, но когда Уилл решается поднять на него взгляд, то почему-то понимает: ему известно каждое слово из того, что говорит ведущий. Но даже когда к Уиллу приходит это понимание, он не опускает взгляд. Он продолжает смотреть. В неясном свете дорожных фонарей тени бродят по лицу Ганнибала, искажая и без того резкие черты. Глаза западают, превращаясь в темные пропасти, щеки вваливаются, а скулы, наоборот, выдаются вперед, превращая лицо в маску. Уилл смотрит достаточно долго, чтобы начать замечать разницу: когда Ганнибал начинает уставать, он моргает чуть чаще. – Мне нужно тебя сменить, – говорит Уилл твердо, и машина довольно быстро тормозит у обочины. – Я могу вести до утра и еще немного, но потом нам нужно будет остановиться. – Примерно через три часа по правую сторону будет мотель, – отвечает Ганнибал, выходя на улицу. Уилл выходит вслед за ним. Прохладный ночной воздух заставляет невольно поежиться. Посреди черного неба висит большая луна, и раньше Уилл непременно вспомнил бы Дракона, но сейчас в его голове только удовольствие от ночной свежести. Он дышит полной грудью, а воздух пахнет не только пыльным асфальтом, но и травой с обочины. Ганнибал останавливается рядом с ним. Перед тем, как сесть на пассажирское сидение, он терпеливо поправляет рубашку и брюки на себе, и Уилл, одетый в футболку и джинсы, невольно усмехается, и только потом садится за руль. Снова настраивая сидение под себя, он слышит вдруг хриплое: – Раньше всегда было слишком поздно повернуть назад, Уилл. Возможно, ты привык к этому чувству. Но сейчас, – Ганнибал делает паузу, словно слова даются ему с трудом, – повернуть назад не поздно. – Нет. Сейчас, как и всегда, слишком поздно, – почти спокойно отвечает Уилл. Он знает, что на самом деле ему не к кому и некуда возвращаться. – Так ты себя чувствуешь? – спрашивает Ганнибал. В полутьме остановившейся под фонарем машины его лицо остается маской. – Загнанный? Вынужденный? Уилл почти привычно садится так же, как он, складывает так же руки и на короткое мгновение закрывает глаза. Его затапливает тихой, закованной в броню, замок и ров надеждой, горькой на вкус, и это выбивает весь воздух из легких. – Нет. Но для нас было бы лучше, если бы мы умерли вместе с Великим Красным Драконом. И я не хочу доживать до того момента, когда ты тоже это поймешь. – Это неверно, – говорит Ганнибал спокойно. Глядя на него, Уилл видит только размеренную, непоколебимую уверенность. Он быстро заводит мотор и направляет машину в путь, вцепившись в руль так, словно это штурвал падающего истребителя. Сердце стучит, а по щекам разливается жар. Паркуясь возле мотеля, он поворачивается и замирает. Ганнибал спит, плотно закрыв глаза, но на секунду его лицо прорезает быстрая улыбка. Уилл не знает, что ему снится, но хмурится, пытаясь вспомнить, когда они смеялись в последний раз. Он помнит множество разговоров, он помнит жгучее желание убивать, рвать голыми руками, а такие моменты давно стерлись из памяти и покрылись кровью и пылью. Но он смотрит на эту улыбку внимательно, пытаясь вспомнить, что же им нравилось тогда, многие годы назад, и над чем они вместе смеялись? Был ли этот смех вообще настоящим, имел ли он хоть какое-то значение? Можно ли вернуть хотя бы жалкое его подобие? Ганнибал открывает глаза. Его взгляд расфокусирован ото сна меньше секунды, тело сразу же подбирается. Он осматривается, но мотель занимает его недолго. Потом он переводит взгляд на Уилла. – Я зарегистрируюсь, – говорит Уилл поспешно и выходит. Холодный воздух проникает под футболку, проходится по влажному телу. Он делает первый шаг по направлению к блеклой надписи на стене «регистрация», но останавливается. Он думает про смех и простоту этой эмоции, и чувствует только усталость поперек смирения. – Если бы я знал, что мне будет необходимо убивать, – произносит Уилл негромко, слова растворяются в стрекоте ночных цикад, – я бы сделал тот шаг. Ганнибал закрывает дверь машины, достает сумку и ставит сигнализацию. Кажется, его раны больше не причиняют много боли, а значит, скоро настанет время охоты. – Уилл, звери охотятся, потому что должны и потому что не могут иначе. Мне никогда не хотелось, чтобы ты был похож на зверя. Я дал тебе возможность выбирать. Его глаза мерцают в свете фонаря. Уилл смотрит неотрывно, завороженно, закусывает губу. Он не знает, значит ли это на самом деле, что у него есть выбор. Сердце нервно пропускает несколько ударов. – Пойдем, – произносит Ганнибал и, обходя машину, коротко прикасается к плечу Уилла. – Становится холодно. Они бредут к стойке регистрации, но спустя несколько шагов Уилл замирает и жмурится. – Как ты думаешь, – говорит он, голос хрипит и срывается, – у нас будет возможность… пойти в оперу? Ганнибал поворачивается, и улыбка, которая едва трогает его губы, похожа на ту сонную. – Разумеется, – отвечает он уверенно.***
Номер мотеля, который достается им на эту ночь, ничем не отличается от предыдущего. Те же дешевые коричневые обои, пластиковые жалюзи, старые окна, поцарапанный кафель в ванной и сомнительной белизны сантехника. Уилл относится к этому привычно и спокойно, но больше его удивляет, что Ганнибал смотрит на выцветшую, безнадежную обстановку без раздражения или отвращения. Он методично застилает свою кровать, выкладывает на стол то, что можно съесть на ужин, и молча собирает вещи в душ. За несколько шагов до порога ванной он останавливается. – Уилл, – зовет он. – Что еще ты хотел бы? Кроме оперы. В его взгляде, в наклоне головы, в неловко и наполовину сжатой украдкой ладони Уилл видит детское, жадное любопытство. Уилл откладывает на стол недоеденный сэндвич. Под прикрытыми веками он видит каждую деталь так, словно это недавнее прошлое, а не неясное будущее. Там, в темноте воображения, он чувствует тепло южной страны, где они найдут убежище, и вдыхает запахи трав, которые они вырастят. Он бродит по деревянному горячему полу дома с широко распахнутыми окнами, пока не находит клавесин и пока его пальцы, которые не умеют и не привыкли играть, но слишком хотят научиться, не накрывают пальцы Ганнибала. – А что я на самом деле могу получить? – спрашивает Уилл наконец. – Я обещал показать тебе Флоренцию, – отвечает Ганнибал, возвращаясь к столу. Когда он садится напротив, Уилл инстинктивно наклоняется вперед, больше не пытаясь обмануть себя «отчаянным интересом». – Но, возможно, тебе не меньше понравится Рио или Буэнос-Айрес. Увы, место, где мы остановимся, совсем не отличается блеском или достопримечательностями, или хотя бы кухней, однако в качестве убежища оно подойдет. Тем не менее, если вдруг тебе хочется чего-то более… броского, то со временем мы можем переехать. – Можем – или будем вынуждены? На секунду в комнате становится так тихо, что Уилл опять слышит назойливый стрекот цикад. Он встряхивает головой и поднимает взгляд. Наконец-то на лицо Ганнибала падает свет, очерчивающий темные пытливые глаза. И в этом свете Уилл видит легкую усталость. – Вся наша жизнь, Уилл, – произносит Ганнибал, и его голос в самом деле звучит слегка уставшим, но лицо на мгновение становится таким умиротворенным, что Уилл прерывисто вздыхает, – будет продиктована нами. Разумеется, не всегда даже равноправным партнерам удается прийти к соглашению, которое удовлетворяет интересы обеих сторон, однако смею надеяться – в большинстве случаев мы сможем такое найти. Уилл нервно сглатывает, и в груди становится тепло. Закрывая глаза, он видит свет восходящего солнца и тихо произносит: – Я вижу дом, в котором мы заново соберем твою библиотеку. Я знаю, что целиком воссоздать ее не получится, но хочу, чтобы мы попытались. Я хочу, чтобы ты показал мне… все то, что ты хочешь мне показать, но что не показывал до этого. И я хочу, чтобы у нас был сад. Он замирает на несколько мгновений, пытаясь удержать эти слова, такие хрупкие, истончившиеся от бесконечного сражения, на языке, а потом выдыхает: – Из цветов. Ганнибал кивает, не отрывая от Уилла внимательного взгляда. И глядя на спокойное, лишенное сомнений движение головы, Уилл эхом слышит невысказанный ответ на его вопрос пятиминутной давностью. Он видит в этом взгляде: «Все, что угодно». И наклоняется вперед.***
Он целует Ганнибала снова, перегнувшись через стол, обхватывая ладонями за шею, зарываясь пальцами в отросшие волосы. От Ганнибала легко пахнет одеколоном, смешанным с мягким запахом кожи и лосьоном (кто, черт побери, им вообще пользуется), а прохладная кожа нагревается от прикосновений. Позволив себе несколько долгих секунд, Уилл огибает стол и наклоняется, и прижимается крепко, и в грудь ему глухо, быстро стучит чужое сердце. Он негнущимися пальцами расстегивает пуговицы рубашки, пока Ганнибал обхватывает его за талию и впивается, кажется, в самую кожу, словно хочет разорвать, а не прижать, и Уиллу чудится, будто у него сейчас разойдутся ребра или разлетится позвоночник, или это просто сердце колотится так сильно? Он стягивает с Ганнибала рубашку и останавливается. Ему хочется смотреть, он бесконечно благодарен за неровный рыжий свет мотельных ламп. Ганнибал полулежит на стуле, вжавшись спиной в стену, и каждая мышца на его теле напряжена, особенно ладони, сжимающие предплечья Уилла, и Уилл хочет знать, что тот видит под закрытыми, подрагивающими веками, но вместо этого склоняется к открытой шее и целует в то место, где тонкая кожа прикрывает сонную артерию. Ганнибал едва заметно вздрагивает. Его прохладная, шершавая после долгих дней за рулем ладонь проникает под футболку Уилла и замирает, и Уилл думает: наверное, это правильно, наверное, спешить некуда, только его переворачивает от желания прикасаться. В этом есть что-то от яростной радости убийства. Это – тоже своего рода глубинное познание человека. Познание через прикосновения и отклик. Уилл переходит от шеи к плечам, мимолетно позволяя снять с себя футболку. На мгновение благодарность к лампам меркнет; ему хочется отвернуться и одеться, но когда в кожу вцепляются чужие пальцы, Уилл закрывает глаза и мысленно смеется. Он может представить себе множество вещей, от самых прекрасных до тошнотворных. Но он не может представить себе отвращение в этой комнате. Он чувствует только восхищение, ему хочется опуститься на колени перед теплой, испещренной шрамами кожей, но тогда неудобно будет целовать руки, и кисти, и ладони, и грудь, неудобно будет слушать прерывистое дыхание, неудобно будет припадать иногда к приоткрытым, пересохшим губам Ганнибала, который гладит его и изучает, проходясь ладонями по каждой косточке, по каждому шраму. И когда открытая после рубашки кожа заканчивается, Уилл вдруг понимает, что там, под прикрытыми подрагивающими веками. Он торопливо раздевается и раздевает Ганнибала, не зная даже, есть ли в нем хоть что-то от обычного сексуального желания или, может быть, все обычное осталось за порогом. Всё, что им движет, – желание прикоснуться. И когда Уилл наконец касается, и делает шаг вперед, сжимая Ганнибала так крепко, как может, не разламывая ребер, Ганнибал открывает глаза. Во взгляде плещется не голод, не желание. Уилл видит одержимость, наконец-то нашедшую покой, и думает где-то на периферии сознания, что так люди обретают не то счастье, не то просветление. Они стоят, прижавшись друг к другу, долгие минуты. Ганнибал прижимается к его щеке щекой и как будто бы слегка притирается, как зверь, стремящийся оставить свой запах. Его мягкие волосы щекочут Уиллу глаза, и Уилл украдкой, поигрывая пальцами на изогнувшемся в объятии позвоночнике, улыбается. Его заливает тепло, сравнимое с рассветом на песчаном пляже, и убаюкивают волны моря, омывающего этот пляж. Он хочет раствориться, и это вполне возможно, достаточно только отстраниться на несколько мгновений и поцеловать сначала уже полуизученные плечи, потом живот, потом бедра, подняться вверх и повторить. И когда Ганнибал, наконец, осторожно отодвигается и наклоняется за одеждой, Уилл, хоть и чувствует ропчущее недовольство, повинуется и опускается на стул. Перед глазами вспыхивает свет, и тело заполняет легкость. – Меня вполне привлекает концепция сада из цветов, – говорит Ганнибал негромко и сипло. Впервые за все время их знакомства Уилл слышит, как он откашливается неловко. Уилл встряхивает головой, пытаясь заставить глаза сфокусироваться. Сквозь покачивающийся свет он видит наконец Ганнибала и прерывисто выдыхает. Он думает о том, что игра закончилась, и вспоминает далекое, оставшееся в прошлом: «Я уже изменил тебя». Он никогда не напомнит про эту фразу, но знает, что будет держать ее в голове. Уилл улыбается. Его новая жизнь расцветает среди дешевого номера в мотеле неподалеку от границы, но это имеет слишком мало значения. Взгляд, наконец, проясняется, и он смотрит на Ганнибала внимательно, заглядывает в глубину темных прищуренных глаз с все еще расширенными зрачками, и привычно копирует его позу и расслабленность в теле, и чувствует, что одиночество ушло. И хотя Уиллу все еще хочется спросить: «Почему?» – он молчит.***
Незадолго до границы Уилл останавливает машину просто потому, что может, и выходит наружу, в раскаленное пекло под солнцем в зените. Ганнибал выходит вслед за ним и замирает, щуря глаза. Уилл чувствует его легкую, старательно прикрытую неуверенность, как если бы Уилл мог прямо сейчас развернуть машину назад. К концу дня они будут в доме, где однажды появится настоящая библиотека, но Уилл готов слегка отодвинуть этот момент. Ему органически нужна остановка перед границей, ему нужно выйти под палящее солнце в безлюдном пустынном месте, где давно закончилась дорога. Уилл обходит машину и подходит к Ганнибалу, накрывая ладонью его ладонь, старательно сжимающую дверь машины. Уилл вталкивает его в капот, кладет ладонь на шею и на затылок, вжимается пальцами до боли. Ганнибал сжимает его в ответ, но глаза на этот раз прищуренные и настороженные. – Мне нужно тебе верить, – из упрямства, из отчаяния говорит Уилл, его затапливает мелочный человеческий страх перед тем, что его сад цветов вот-вот рассыплется. – Как раньше. Как тогда, когда мы были друзьями. – Уилл, чашка, – тихо напоминает Ганнибал. Уилл прижимается к нему торопливо, хотя это вовсе не обязательно. Но, с другой стороны, не обязательна была и эта остановка перед границей. Уилл мог бы слепо идти за Ганнибалом дальше, хоть всю жизнь. Но, наверное, он здесь именно потому, что отказался от этого. – Хорошо, – терпеливо произносит Уилл. – Мне нужно просто тебе верить. Ганнибал опирается ладонями о капот. Он похож на героя какого-то полузабытого вестерна. Рубашку раздувает ветер, отросшие волосы разметались по лицу. Уилл вздрагивает от этого. – Насколько ты знаешь, я редко нарушаю свои обещания, – говорит Ганнибал. Его рука, нагретая металлом, прикасается к ладони Уилла и остается там, но это не похоже на манипуляцию, скорее – на невозможность отказаться от прикосновений. – Я обещаю тебе, Уилл, – его грудь вздрагивает, он набирает воздух перед тем, как произнести то, что оправдывает ту секунду, когда Уилл сделал шаг в сторону от обрыва, – у тебя всегда будет свободный выбор. И Уилл открывает объятия, и позволяет себе наклониться вперед, касаясь щекой щеки Ганнибала, и проходится ладонью по его шее, обгоревшей под солнцем, и замирает, слегка покачиваясь. Перед тем, как закрыть глаза, Уилл видит. Он видит неприкрытое обожание безо всякой крови, без ран и боли. И удивляется, как не замечал этого раньше.