Внеклассное чтение

Подходит медленно-мягко, как сытая гиена, только лишь антилопье копыто под тончайшим брюшным жиром не переваливается. Язык оранжевый, яркий. Опять апельсиновые леденцы. Моб про такое не шутит. Моб в пятнадцать лет получила знание о том, как причинять боль ещё незаметнее. Смущение — краснота, громкие крики в ответ, душно-колкий (красный свитер, аналогия, прекрасно) смех в ответ на крики-в-ответ. Второй класс средней школы. А как же расцарапанные ладошки? Ресницы сначала слипаются от слёз, а затем выпадают. А затем Моб утешает и гладит по плечам, разучившись вставлять в кожу иглы для кружев (легко, будто забыть мёртвый язык). Это всегда «затем». Всегда «затем» Теру дрожит. /Перед/ она тоже не смущается, только по-другому. Может, чувство вины. Объятья заполняют опустошённость, а после переполняют её, и Теру не может держать в себе ещё и это. Она же умрёт, если принести ей касторовое масло и пятьдесят одноразовых щёточек? Упаковку салфеток без запаха, с принтом ромбов, в синей упаковке, мягких, но хрустящих? Умрёт. Моб никогда не принесёт ей, подходящей, крадущейся, закинувшей руки за голову, думающей, что невидима, апельсиновые леденцы — символ унижения, боли, подавленности, для них обеих (только-лишь-двоих, уточнение), но фактически — лишь для Теру. Кстати, дети во вторых классах средней школы водятся наитупейшие. Их слишком хорошо видно. Они слишком хотят быть увиденными. Любым способом. Теру отбрасывает тень. Её маникюр, состоящий больше из лака, чем из ногтевой пластины — розовую. Теру в третьем классе средней школы. Она не хочет быть увиденной, но может. Недалеко ушла. Глупенькая. — Выплюнь. Прошу. Задокументированные стоны Жюльетты прерывает оранжевый катышек. От него расплывается вязкая оранжевая лужа. — Я люблю тебя, Кагеяма. Апельсиновые леденцы для них — больная тема. Фактически — только для Теру, но Шигэо она как-то раз чуть ли не выебала в рот карамельной палочкой в праздник якудз, и поцарапала той язык. Так что, нотариально, для них обеих только для них двоих. Лавочка в парке. Без спинки. Скамья? — Я люблю тебя, Кагеяма. Моб пытается ответить на второе признание, дублирующее первое, на вариант 1-точка-1; Желательно голосом, полным очарования, желания, нежности. Мягкости. онижедевочки. Заботы. Заботы. Заботы. Чем лучше, тем больнее. Не наоборот, и это немного за пределами оранжевой лужицы, которая (ой, ой, упс — восклицания) затапливает сострадательные реплики в адрес Жюстины. «Больше вины, да? Ты так хочешь чувствовать подавленность, что, когда не получаешь её, то вырабатываешь сама? Кожное сало, да? Комбинированная кожа, неудачница». — Сядь со мной. Прошу, Теруки. У скамьи нет спинки. Восемь часов вечера. Внеклассное чтение происходит вне класса, выходит за рамки программы и разыгрывается в свете фонарей из kizumonogatari. Свет такой же бледный. Улицы всё так же наполняются двумя (обеими — примечание). Краски всё так же — — Ах! размазываются. Моб раскладывает её, разрывая, отрывая, как куриное мясо от куриной косточки. Моб сказала «сядь», а не «возлежи». Теру опять не слушается, но слышит больше, чем конкретно требуется. Отсутствие трусов — всего лишь ещё одна отсылка на цикл «историй». Цубаса — лучшая вайфу, и это факт. — Я люблю.тебя, Кагеяма. Теру — клиент в магазине с самообслуживанием. Моб делает ей больно, ничего не делая. Или делая то, чего ей не хватает, например. Нежности, например. Ей не хватает нежности, она творит нежности. Делов-то. Казнит себя Теру сама, сохранив чек в спец-кармане для чеков. У неё отрастёт голова, может быть – с мозгами, и тогда она точно не придёт сюда, на уроки театрального мастерства, кружок художественной самодеятельности, курсы минета с бананом, клуб обожателей Цубасы, ёбаную скамью без спинки в задрыпанном парке Васаби снова. Если без мозгов — придёт, чтобы опять потерять бесполезный котелок. Может, на этот раз, новый раз, нейроны наконец-то начнут общаться? А Моб её гладит холодными пальцами. Влажные салфетки с запахом вишни. В прошлый четверг они читали «Сочини что-нибудь», а после такого никто антисептиком не воспользуется. У Тсу не только ногти розовые. Такие длинные — недаром. Ей просто нравится лежать, пока в её правую лопатку врезается шляпка гвоздя. Ей просто нравится лежать. Кончает она медленно и тихо, как весталка на четвёртый день заточения. Моб роется в кармане и достаёт плотные чёрные шортики, и протягивает, оборачиваясь, встречаясь глазами, источая блеск, сияние, радость, любовь, всё, что нужно, садит батарейку настроения безбожно, но в агентстве всё равно уже месяц — скука полнейшая, ничего стоящего ???%. — Всё ещё, — заводит Теру, а Моб не заводится, глупая попытка-начало пытки, «всё ещё нет мозга, да! Да! Да!». — и всегда, /Шигэо/, я /буду/ тебя любить. Я люблю тебя. А Моб роется в кармане. В том же. Достаёт что-то другое, и руки у неё не только холодные, но и влажные. Ей через два часа — спать. Её глаза на секунду правдивые — безразличные, уставшие, как у настоящего кого-то. Теру от этого начинает чувствовать себя слишком спокойной для того, чтоб ощущать себя живой. — Я люблю… А я люблю Рейген-сенсей. Рейген-сан. Люблю. Восхваляю. Боготворю. Трачу на неё карманные деньги. Знаешь как? Я покупаю иглы и рассыпаю их на её ковёр. Она страшно ругается по-английски, а я смеюсь и помогаю ей этот самый коврик пропылесосить и натереть порошком. С тобой я такого никогда не сделаю. Ты лучшая девочка. Ты заслуживаешь заботы. Всё, что ты вызываешь – умиление. Моб допустила резкость и сгладила её, это будто труп постиранной простынёй укрыть, но ей нужно тренироваться и в этом. Жизнь впереди. В следующий раз она принесёт «Почтамп». «Хорошо?». Теру не отвечает. Поцелуй в щёку, без языка, сухой, но мягкий. Моб уходит. Теру надевает шорты. Раскрывает ладонь и заглатывает подаренные Шигэо апельсиновые леденцы. С ними связана слишком дурацкая история. Глюкометр пищит, как бешеный, бьётся соловеюшкой под каблучком, а Теру распечатывает чек, где на обратной стороне, вместо пожелания-предсказания — приглашение на собственную казнь. Ей становится плохо.