Teach me

Чебом не спит ночами, пропадая в студии, тонкими пальцами касаясь клавиш и суетливо записывая каждую ноту, каждое слово – только бы не потерять, только бы успеть ухватиться за нужную строчку, только бы выложиться на полную. Солнце неловко, тихо, почти на цыпочках пробирается сквозь большие окна со светлыми занавесками, настойчиво обжигая лучами после холодной ночи. Напоминает о том, что и за пределами студии вроде как жизнь есть, но Чебому дела до этого не так много: он знает только слово «должен», а значит - наплевать на всё. Должен закончить. Должен оправдать надежды. Должен позаботиться о фанатах и о мемберах. Должен. Чебом всегда безупречен – убранные волосы, одежда, от которой не пахнет ни одеколоном, ни гелями для душа, но чистотой и строгостью. Он выглядит как прохладное весеннее утро, когда еще не совсем верится, что на улице зима уже закончилась и что можно спрятать в шкаф все тридцать четыре теплых свитера, но ласковый свежий воздух – звонкая переливающаяся тысячами капелек росы улыбка – напоминает, что вот оно, тепло, вот, рядом, совсем близко, правда, осталось совсем чуть-чуть подождать. Чебом называет кого-то в своих песнях весной, скрывая от всех крошечную надежду, маленькую и смиренную, на то, что это весна когда-нибудь да наступит. Югём нескладными лоскутами скроен из смеха, танцевальных движений и суетливой деятельности; никогда не сидит на месте, всегда хочет быть везде затычкой, только бы хёны не прогнали, – Ким хорошо знает, что они слишком любят его, чтобы долго злиться, но все равно переживает наивно, как ребенок, каждый раз, когда кажется, что что-то не так. Югём вьется постоянно где-то неподалеку от лидера, чтобы не докучать, но не оставлять того одного – Югёму отчаянно хочется позаботиться о том, кто взваливает на себя слишком много, отчаянно хочется подарить ему всё, что есть за душой, окружить, обнять, спрятать, как за огромным покрывалом, от всего абстрактно злого-противного, залечить, забить все выбоины ватой, чтобы было не так больно. У Чебома за душой только дырки, прожженные горьким опытом и неоправданными надеждами, песни и мечты о том, чтоб влюбиться уже наконец, ну хоть в кого-нибудь, – только перестать выедать себя изнутри, разрушать то, чего и так осталось немного, – все, лишь чтобы сделать хоть что-нибудь. У Чебома широкие плечи и ответственность на них шире раза в два, но он лидер, а значит «должен»: выстоять, справиться. И не думать о том, что внутри пусто, словно в квартире с только что съехавшими людьми, что все на самом деле бессмысленно. Только не позволить апатии овладеть собой, а дальше оно само как-нибудь сложится, всегда ведь работало? У Югёма перед сном самое сосредоточенное лицо на свете – не так просто возводить воздушные замки каждую ночь с самого начала, зато как чертовски приятно! – и медведь, которого обнимает крепко-крепко (хотя хотелось бы не его, наверное). У Югёма глаза светятся ярче когда-либо живших звёзд, а любви в нём столько, что хватит на кого угодно, на любые черные дыры, только бы ему разрешили, подпустили ближе, позволили, только бы «Хён? Пожалуйста?» И Чебом позволяет. Чебом позволяет младшему засиживаться в студии, позволяет напяливать на него дурацкие теплые свитера – «ну ты же простудишься». Позволяет таскать свое тяжелое, больное тело в семь утра посмотреть на рассвет с крыши главного здания агенства – ведь какая разница: все равно он до этого времени не спит. Югём околачивается рядом, сонно моргает, мямлит что-то в стиле «нет, совсем спать не хочется, я никогда не чувствовал себя более бодрым» и вызывает только теплую, слегка усталую улыбку, потому что в младшем столько света, что солнцу, лениво вытекающему из-за горизонта, похоже, придется остаться без работы на сегодня. Розовые лучики касаются щёк – не нагревая до переходного состояния, как обычно происходит в душной студии, а ласково, как будто чьей-то рукой ведут, и облака окрашиваются теплой акварелью, и, наверное, Им даже рад, что его вытащили сюда: как будто не существует ни пространства, ни времени, ни «этих дурацких обязанностей». Чебом позволяет окружать себя заботой, хотя не знает даже, что чувствует – но рядом с Югёмом уже и не страшно, и не холодно по ночам в студии, и помереть не хочется от «боже три часа ночи, а ничего не готово». Чебом опасается самого себя, опасается горящих глаз, потому что Югём слишком хороший, а Чебом к двадцати четырем уже опустошен и не видит возможности снова возродиться из пыли и пепла. Чебому нравится с Югёмом. Чебом знает, что не любит Югёма. Чебом смотрит на Кима снисходительно, но ласково, как на наивного ребенка, когда тот засыпает в студии и, улыбаясь чему-то (кому-то?) во сне, покрепче обнимает плед, который неизвестно откуда взялся у него в студии; ему сейчас не до работы, потому что его сгрызает изнутри непрекращающийся самоанализ, вечное «перестань мучать его» и «перестань мучать себя». Чебому кажется, что отстраниться и бежать со всех ног, притвориться, что ничего не было – сломать поломанную руку еще раз, чтобы срослась правильно – будет лучшим решением. Но он не отталкивает. Подпускает ближе. Ближе-ближе, музыка – громче, алкоголь – прямо в голову, чужие руки – на талии, весь мир – за какой-то далекой чертой; чужие губы – на его губах. Ему бы сейчас – остановить и оттолкнуть, сказать «нет, извини, так не должно быть» – но ему не хочется говорить этого, ему хочется больше поцелуев, хочется больше прикосновений и больше, чем полюбить кого-то, ему хочется, чтобы полюбили его. От робкого вопросительного «хён?» в губы срывает крышу. Потом – жалеет, возможно, чувствует легкие угрызения совести, чувствует, как будто неискренен до конца, но отпустить – боится. «Ты знаешь, может быть, это не любовь, а что? жалость?» – тихо признается Чжинёну, сидя ночью на кухне, отпираясь перед Кимом, мол, нужно обсудить что-то сугубо личное и связанное с секретами Пака. Югём неуловимо всегда рядом, но удивительно умеет соблюдать дистанцию. Чебом играет в кошки-мышки, разрешая себя целовать и тут же отбегая на расстояние, а затем не выдерживая и снова – замкнутый круг. Бэмбэм в ночи шепчет Югёму, мол, посмотри, он ведь не любит тебя; к чему это всё? Но Югём не верит – верить не хочет, только смотрит отчаянно на серебристую луну – «мне хватит и того, как сильно это делаю я». И хватает ведь: хватает на то, чтобы ждать почти без надежды, что Чебом придет ночью, и дожидаться в итоге, сквозь сон ощущая дыхание рядом; хватает на то, чтобы переживать и холод, и отчужденность ради одной улыбки, которая зажигает его изнутри еще сильнее; хватает на то, чтобы терпеть тысячи исповедей и слёз, в которых Им в итоге не сдерживается под гнетом собственных же мыслей, чтобы терпеть «ты понимаешь» и «дай мне немного времени, я постараюсь, правда». Чебом начинает писать еще больше – не чтобы спрятаться от проблем, – так выходит само, и строчки ложатся, словно его ведет невидимая рука. Югём робко выглядывает через плечо, не издавая ни звука, только бы не спугнуть призрачное вдохновение, окутавшее Има с головы до ног, а потом радуется по-детски: потому что треки звучат хорошо, а слова – сладко и терпко, так, что Ким жадно перечитывает, хочет, чтобы они остались в сознании примерно на том же уровне, на котором он знает своё имя. Чебом чувствует, как под кожей затягиваются шрамы, как сквозь трещины прорастают цветы так, что почти и незаметно – на его коленях спит Югём, с легким дыханием и подрагивающими ресницами, и пальцы Има неосознанно в чужих волосах, пахнущих фиалками и мёдом. В голове настойчивый голос Чжинёна – «уверен, что сможешь полюбить его?» Но теперь Чебом однозначно знает ответ.