ugly equals pretty

Ты проваливаешься все глубже и глубже, проваливаешься так глубоко, что знаешь точно – тебе оттуда не выплыть. Ты ждешь, что найдешь ногами дно – оттолкнешься от него и выплывешь, как-нибудь выплывешь, всегда выплываешь, но этого не происходит. Ты – история падения в бездну. Ни выплыть, ни оттолкнуться от одна, ни по-настоящему утопиться. Когда вода смыкается над твоей головой, ты точно знаешь, что не вернешься. Не в этот раз. (Майку Уилеру всегда нравились странные зверушки, больные. Подрезанные крылышки все еще бьются. Но никогда не взлетят. Уродливо-прекрасное. Ты знаешь, что он любит все, что может без особых проблем доломать, одного злого слова достаточно. Тебе всегда будет достаточно. Он любит тебя, потому что ты сломанная игрушка – не починить. Он любит Уилла, потому что он тоже никогда не будет прежним. Его уродливо-прекрасные любимые. Но любовь душит тебя, ты не знаешь, что с ней делать, я не хочу всю жизнь быть слабее тебя. Тебе кажется, что он однажды скрутит тебе голову, как куренку. О, моя милая птичка.) На твоей темной стороне нет ничего. Ты могла бы быть чьим-то величайшим стыдом – ты будешь. Макс говорила тебе – ты никогда даже не пыталась слушать, ты не станешь ее слушать, потому что ты ей не веришь. «Он никогда не позволит тебе подняться, потому что ты не нужна ему устойчивой.» И ты могла бы стать неутомимой волной безумия, ты провалишься в это и не вернешься больше никогда. Она могла бы стать единственным, во что ты еще веришь. Но этого не произойдет. И потому ты цедишь сквозь зубы «Никогда не подходи ко мне или Майку. Больше никогда.» Ты не думаешь дважды прежде, чем это сказать. Не думаешь. Но по глазам наглой рыжей девицы понимаешь – ей не страшно. Тогда ты добавляешь, «Иначе я тебя прикончу.» О, моя маленькая птичка, застреваешь между прутьев клетки и бьешься, бьешься, бьешься. Ты говоришь «Я прикончу тебя, Макс, если ты еще хоть раз..» Холодно, холодно, холодно, холодно, как в самой темной комнате в подвалах лаборатории. Что-то ощущается не так. Холодно, по стенам пополз лед. Ты не кричишь, цепляясь за ее руки «Помогите!» только потому что слово «помощь» еще никто не успел ввести в твой лексикон. Ты говоришь ей «Я убью тебя, если ты..» Потому что тебя не научили просить о помощи. С твоей темной стороны, маленькая птичка, всегда было холодно. Доктор Бреннер всегда предпочитал сломанную игрушку, послушную птичку, ставил им племенные клейма. Животное должно быть послушно. Называй меня «папа.» И никогда не смей спорить со мной, Одиннадцать. Джейн Хоппер хочет свернуть ублюдку шею, до сих пор хочет свернуть ублюдку шею. В ее самых страшных снах, она оказывается заперта все в той же комнате, затоплена ледяной водой и ей никогда не выйти отсюда. Добро пожаловать на мою темную сторону. Она точно знает только одно – она будет возвращаться сюда всегда и ей никогда отсюда не выйти. И ты ныряешь в такую темноту. И ты плачешь как ребенок. Ты и есть ребенок, если бы только еще знать, что это такое. Джейн Хоппер никогда не называет Джима «папа», потому что это слово – что проклятье, только шлейф оставляет существенно худший. Джейн Хоппер отталкивает руку Макс и говорит «Уходи», Потому что не знает слов «Помоги мне.» Макс не может справиться с вопиющей разницей, между легендарной одиннадцать, которая раскидала одна всех демопсов и закрыла ворота в саму преисподнюю. И сломанной девчонкой, которая никак не может сложить слишком большие, непропорционально большие для ее тела крылья. Девчонка кричит ей в лицо, убирайся, или я прикончу тебя, клянусь, я тебя прикончу. И не называет по имени никогда, делает вид, что не помнит, но в минуты отчаяния – они так часты, она шепчет его все равно, утыкаясь носом ей в плечо. Когда тебя оставят последние силы и когда ты не сможешь больше бороться, послушай, Джейн? Слышишь, это не конец, это далеко еще не конец, никогда не будет концом, позволь тебе.. Момент заканчивается и она снова смотрит волчком, Джейн Хоппер – все продолжает забывать, что она не зверушка, человек. Продолжает забывать об этом в первую очередь сама. Но как он может продолжать отталкивать ее, довольствоваться жестами, кивками головками, делать вид, что понимает ее, когда она не говорит ни слова. Как он может продолжать терять ее и не терять от этого головы? Макс сжимает кулаки в бессильной ярости, когда Джейн, выплакавшись, отталкивает ее в очередной раз. Как кто-то может находиться рядом с ней и терять снова, терять снова. И не терять при этом головы. Джейн никогда не жалела о том, что спасла его в тот день. И спасла его тысячу раз снова. Джейн знает, что если бы он попросил, то она бы отправилась искать для него Уилла хоть на самое дно озера. Джейн знает, Джейн.. Ничего не знает. Это подобно удавке на ее шее, она ничего не знает. Береги меня хоть немного, береги меня. Джейн принимает боевую стойку, ей хочется свернуть мерзкой девчонке со скейтом шею, ей хочется.. Однажды Макс говорит ей, «Ты знаешь, мир ведь полон возможностей. И удивительных людей. И все это не делает Майкла Уилера единственным человеком на земле. Просто.. Понимаешь, то, что он тебя спас – это смело. И это важно. Но ты ему ничего не должна. Просто потому что он это сделал. Понимаешь?» и Макс падает на ровном месте, падает, обидно приложившись затылком о пол. Джейн сверкает глазами нехорошо, равнодушно вытирает капли крови у носа. «В следующий раз – будет больнее. Не лезь.» Макс – плохая, Макс – чужая, что она вообще может знать. Но почему-то это ударяет так близко к тому, что у Джейн Хоппер болит, когда она оказывается на своей темной стороне. У Джейн Хоппер тоже есть изнанка. И она так и не может понять, какая же ее сторона настоящая. Что истина? И существует ли она вообще. Джейн помогает ей подняться, смотрит в глаза внимательно, у Макс пожатие сильнее, и она могла бы легко своротить ей нос на любую сторону, на выбор, она бы успела. Но почему-то этого не делает. Джейн выдыхает, «Да что ты вообще знаешь?» Макс не отводит взгляд, усмехается криво, не простила очередного падения – но привыкает к переменам в настроении, может быть. Черт ее знает, черт ее знает, что происходит у нее в голове. «Я знаю, что ты никому не принадлежишь, Джейн. Ни твоему папаше-доктору зло, ни Майку. Вот и все.» Ты задохнешься здесь. Задохнешься в этом пространстве. Задохнешься, навечно запертая в своей голове. Одна беда – когда ты выходишь за ее пределы, тебе не становится лучше. Ты не веришь, что лучше бывает. Точнее так. Ты не знаешь, что лучше бывает. Все это обман. Джим Хоппер научил тебя чувству защищенности, чувству любви, насколько ты на нее способна, иногда ты хочешь спросить, способна ли вообще, они научил тебя чувству привязанности. Джим Хоппер рассказал тебе, что такое быть дома. Макс, вездесущий голос, непонятно, чего именно, о чем именно она говорит. Ты слышишь, как однажды она рявкает Майку в лицо «Ей не парень сейчас нужен, а отец. И друг.» И тебя злит, тебя безумно злит, что она лезет не в свое дело, бесконечно лезет не в свое дело. Но маленькие начала влекут за собой огромные шаги. Когда ты неловко обнимаешь Джима – ты не называешь его отцом. Не назовешь, наверное, никогда. Это слово режет. Но ты говоришь ему «Спасибо.» Понимай как хочешь, но спасибо, спасибо, спасибо тебе. Тысячу раз. Ты не можешь оставаться неподвижной, даже когда ты подолгу смотришь в одну точку – тысяча мыслей в твоей голове продолжают бесконечное движение. Это притворство. Шум в твоей голове никогда не замолкает. Ты не знаешь, что такое тишина. И оттого боишься ее как-то отчаянно, ищешь компании. Ты знаешь, что такое друг. Знаешь, как пользоваться часами. И твой мир растет с каждым днем, становится все более открытым. Все более широким. Ты остаешься запертой, стенки собственной черепной коробки сжимаются. Ты думаешь, что однажды не выдержишь этого давления и сломаешься. Майк держит тебя за руку и смотрит на тебя с собачьим каким-то выражением, он не задает вопросов. Почему он никогда не задает вопросов? Довольствуется жестами. Кивком головы. Он думает, что понимает, но он не знает, что у тебя внутри. А даже если бы он захотел узнать – смешно, то ты никогда не смогла бы рассказать. Косноязычная. Уродливо-прекрасная. Так стоит ли его винить? «Впусти меня. Впусти меня обратно. Я так сильно люблю тебя, что это разрывает мне сердце.» Но что такое – любовь? Это слово ты еще не искала в словаре, а даже если найдешь, то не уверена, что сможешь с ним справиться. Жизнь – бесконечная проверка, ты с ней не справляешься. Ты не справляешься ни с чем и ненавидишь себя за это отчаянно, зло, невыносимо. Одиннадцать, нам нужно провести еще несколько тестов. Одиннадцать, сегодня мы установим контакт. Оди – это наше оружие. И он не видел, не знает, не понимает, не видел, как ты плачешь в шкафу, закрытая, будто наказанная. И ничего не можешь с собой поделать. Макс встряхивает тебя за плечи, «Джейн!» Ты предчувствуешь, что скоро начнется шторм и ты знаешь, что ты станешь его причиной. Ты впустила монстров в реальность. И ты знаешь, что ты монстр, ты монстр. Ты – голубка со сломанными крыльями, ты не взлетишь больше никогда, ты – мать монстров, ты их проводник. Ты выдыхаешь еле слышно, «Макс», вспоминая имя, некстати, ты все делаешь некстати, «Что если я оттуда? И мне нет места. Мне здесь нет места. Я не должна лгать. Что если я это сделала?» Ты всегда боишься, что изнанка победит, что твоя темная сторона проест кожу, что они увидят твой уродливый скелет. Что не останется ничего прекрасного. Но что из этого – изнанка? Макс наблюдает за ней, из того, что она слышала, невозможно любить историю, зная ее автора. Невозможно любить историю, зная ее героя. Макс хочется до нее дотронуться – факт. Макс хочется ей помочь. Но Джейн Хоппер не понимает слова «помощь», не дает ей договорить никогда, будто если услышит его, то развалится. В словаре Джейн Хоппер есть слова друзья, ложь, имбецил, черт знает, что еще там есть. Имбецил – средняя степень олигофрении, машинально отмечает про себя Макс. Ложь – сознательное высказывание, заведомо не соответствующее истине. Друзья.. Макс превращается в словарь, в тикающий часовой механизм. «Ну что я могу ей сказать? И разве имею право я лезть так, чтобы доломать то, что будто бы уже было необратимо сломано? Но не было. Я не хочу ее чинить, я хочу ей помочь.» Маленькая тень самой себя, Джейн Хоппер видит только боль перед собой, всегда только боль. Джейн хочется, чтобы с ней переждали бурю, продержали ее через весь кошмар, крепко и тепло, не выпускали до самого конца, подарили минуту покоя. Уродливо-прекрасная Джейн Хоппер продолжает выворачиваться наизнанку, лезет прочь из собственной кожи. Вот бы оставить измученное тело, вот бы бросить тяжелые кости. Однажды Макс видит, что ее руки стерты, изодраны в мясо. Когда она спрашивает – глаза у Джейн огромные, почему она спрашивает, что ей нужно. Джейн огрызается негромко «Татуировка. Хотела убрать.» Макс говорит, что татуировки не убираются так и смотрит на нее. Будто что-то знает. Да что она вообще может знать. Джейн – неприкаянная, Джейн – чужая. Джейн не отсюда. Наверное. Ей так кажется все чаще, и она пугливо сжимается от одной этой мысли. Я не хочу. Ей хочется беспокойной радости, и синего платья, и краденых поцелуев, почему краденых, потому что иногда ей хочется, чтобы Майк не знал о том, с кем она целуется. Когда ей снятся хорошие сны. Только когда ей снятся хорошие сны. Эти моменты так редки и ей отчаянно не хочется, чтобы кто-то их забрал. Джейн думает, что в очередной раз делает все неправильно. Джейн мучается, можно ли это квалифицировать как ложь? Джейн понимает без истинного понимания и ей тяжело дышать, потому что собственная непомерная сила прижимает ее к полу. «Я могу обрушить стену,» - думает она, боязливо, болезненно, - «Но не могу помочь себе выйти из самой темной комнаты – моей головы.» Джейн замирает, время останавливается, когда она взглянет на часы – они будут показывать все то же время, она так и не знает, как произносить его правильно. Она столько не знает, когда рука Макс путается у нее в волосах – рука горячая, у нее даже руки в веснушках, веснушки – поцелуи солнца, как еще это объяснить, только если человек целуется с солнцем, так бывает, почему еще. Кто разрешил ей? Джейн всхлипывает, все это начинается в очередной раз, это никогда не кончится, все истории о том, что это не навсегда, что шторм пройдет, что станет легче – обман и выдумка. Она всю жизнь будет мотаться как потерявшаяся в океане щепка, пока ее не разобьет о камни. Ей не станет легче, никогда не станет легче. И Джейн не солнце, чтобы целоваться, бесконечная обратная сторона луны. Изнанка, которой нет конца. Лучше не будет, не будет ничего, вы все придумали. Макс говорит ей, послушай, ты только послушай, какое в калифорнии солнце, и Джейн отвечает ей, «Иди к черту, Макс. Я не видела солнца одиннадцать лет своей жизни.» И добавляет сбито, хрипло, несмело, «Каким оно было у тебя дома?» Макс может понять практически все, кроме того, как они продолжают уродовать ее, продолжают терять ее раз за разом. И не теряют при этом рассудка. Почему всегда так больно. Почему всегда сначала кажется, что вот-вот умрешь. Почему всегда кажется, что привычный мир сейчас расколется и ты окажешься там, откуда не возвращаются. Джейн устает бороться и падает, падает, падает, больно. Внутри нее такая пустота, продолжает прогрызать в ней дыры. Изнанка – это все то, что растет внутри нее. Уродство поедает красоту, красота дает отпор уродству. Изнанка разрушила Хоукинс, но это не идет ни в какое сравнение с тем, что сделала изнанка с Джейн. Изнанка продолжает выедать в ней дыры, немая и беспощадная, так похожая на нее. У них столько общего и всего одна разница – в Джей несть что-то еще. И потому пустота ее всего лишь убьет. Выест, а после переварит даже оболочку. Джейн тяготится своим одиночеством и тяготится чужим обществом, Джейн задыхается. Джейн не может позволить этому себя сожрать, но это происходит все равно. Почему всегда так больно, почему всегда так невыносимо больно. (Я хочу чтобы это закончилось, я хочу, чтобы это закончилось, уйди, уйди, оставь меня в покое, почему всегда так больно, почему) Джейн отталкивает ее снова, всего лишь ожидаемо, потому что слезы у Джейн – соленые, горячие, оставляют горящие дорожки на щеках и она не может остановится, ей никак не остановиться. И ей все кажется, что она сейчас умрет, вот-вот умрет, вывернется наизнанку и никогда не вернется в прежнюю форуму, если продолжит плакать. Ей кажется, что если она продолжит плакать, то просто сойдет с ума. Отчего они вообще плачут, отчего сначала так больно, а потом так легко? Она отталкивает руки Макс, «Не трогай меня, не трогай меня» Потому что я – монстр, я оттуда, я мать монстров и я их проводник. «Уходи, не трогай». Макс убирает руки – такое непохожее на нее послушание, Макс все в этой жизни делает от противного, делает наперекор. «Знаешь, плакать – нормально. Я ненавижу это делать тоже, но никак не могу удержаться. А еще принимать помощь – это даже более смело, чем раскидывать демопсов силой мысли.» Джейн поднимает на нее заплаканные глаза, пытается вдохнуть, пытается и никак не может протолкнуть достаточно воздуха. В твоем присутствии мне трудно дышать, что ты такое. «Что такое помощь?» и кусает кулак, до крови, больно. Чтобы не расплакаться снова.