Дорога из Кале в Брюссель, по моим подсчетам, должна была занять чуть больше четырех часов. Скучная пресс-конференция скучного европарламентария была назначена на одиннадцать утра. Поэтому, чтобы не опоздать и не получить выволочку от своего газетного начальства, мне пришлось выехать сразу после шести. К тому же нужно было учитывать, что по мокрой дороге — а начавшийся с вечера противный мелкий дождь, кажется, и не думал заканчиваться — высокую скорость не разовьешь.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что я, злая, как черт, но по уши мотивированная — начальник пообещал не поскупиться за статью с пресс-конференции — заправившись парой чашек кофе и прихватив с собой бодрящий напиток в термосе, выдвинулась на восток, в Бельгию.
Все произошло примерно через два с половиной часа, сразу после того, как я проехала Кьеврешен. Дождь неожиданно прекратился, зато пал туман — такой плотный, что я с включенными фарами едва могла видеть дальше пятидесяти метров. Нужно ли говорить, что я еле-еле тащилась на второй передаче, проклиная все на свете — погоду, своего начальника и европарламентария, как главного виновника всех моих бед. На мое счастье, на дороге, что петляла меж засеянных какой-то высокой травой полей, было не так много машин, так что зацепить кого-нибудь я не боялась. Поэтому, хоть и чувствовала себя достаточно расслабленно, головой все же во все стороны вертела — мало ли что.
Я увидела их краем глаза — конных всадников. Несмотря на туман. Я даже не успела подумать, с недосыпу ли мне это привиделось или все серьезно, и нужно показаться врачу — я просто очень испугалась, поэтому то и совершила типичную ошибку начинающих водителей — перепутала газ с тормозом. Стрелка спидометра скакнула к восьмидесяти. Пролетев несколько десятков метров, я, уж не знаю, каким чудом, заметила в тумане бампер впереди идущей машины и ударила по тормозам. Идиотка! Колеса тут же заклинило. Автомобиль пошел юзом. «Руль в сторону заноса!» - вспомнила я слова автоинструктора и вывернула руль. Бесполезно. Кто бы сомневался? Меня тащило влево, разворачивая поперек дороги, пока не кончилось асфальтовое покрытие. Бледное лицо до смерти перепуганного водителя идущей прямо на меня фуры было последнее, что я увидела прежде, чем отключиться.
Когда я очнулась, светило солнце. Нежное, ласковое, совсем нежаркое. Я видела высокое небо, расчерченное редкими перистыми облаками — почему-то я лежала в густой желтой траве, слышала стрекот каких-то насекомых, чувствовала горький и свежий запах трав, и ощущала такой невероятный покой, какой, надо полагать, чувствуют новорожденные дети, когда их обнимают ласковые материнские руки.
Кто-то звал меня по имени. Негромко и почти безо всякой интонации. Как будто констатировал:
- Эмма.
Я повертела головой, но никого не увидела. Жутко не хотелось, но пришлось встать на ноги.
Он смотрел на меня. У него были глаза такого же светло-голубого цвета, как огромное небо над нашими головами. Такие же прозрачные и такие же безмятежные. Потрясающие глаза. Добрые, понимающие. Глаза ребенка на удивительно тонко вылепленном мужском лице.
Он был одет в военную форму. Очень странную форму, какую-то старомодную, с непонятными мне знаками различия.
- Кто ты? - спросила я военного, - Откуда меня знаешь?
- Просто знаю, - пожал плечами мужчина, - меня зовут Джеймс. Джеймс Николлс.
Непонятно откуда взявшаяся волна боли вдруг заставила меня сложиться пополам. В ту же секунду я почувствовала прикосновение — Джеймс Николлс осторожно гладил меня по плечам и тихо уговаривал:
- Все хорошо, Эмма. Сейчас пройдет. Сейчас все пройдет. Ты вернешься.
Куда еще вернусь? Господи, как больно!
- Куда вернусь? - выдохнула я.
- Туда — мужчина махнул рукой, указывая направление.
Я повернулась в ту сторону, чуть только боль стала потише.
Я вспомнила — туман, грузовик, авария.
ТУМАН! Он все еще был там, в той стороне, куда указал Джеймс. Это над нами светило солнце, а там, над дорогой, по-прежнему было пасмурно. И это было еще не самое странное.
Я видела свою машину — смятую, искореженную, видела водителя грузовика, сидевшего на обочине, уронив голову на прижатые к груди колени, видела людей в синей форме парамедиков, везущих к карете скорой помощи на каталке… меня.
И самое странное, самое необъяснимое — меня это не удивляло. Не пугало. Мне было все равно. Мне было хорошо здесь, под солнцем, рядом с неизвестным мне мужчиной с нежными глазами ребенка, который пообещал, что боль пройдет, и не соврал.
- Ты вернешься туда, - повторил Джеймс Николлс.
- Я умерла, да? - спросила я его, как будто не услышав последней реплики.
- Нет. Тебе же было больно, - ответил мужчина, - тем, кто умер, больно не бывает.
- А ты? - задала я вопрос, заранее зная ответ.
- Мне не больно, - улыбнулся Джеймс.
- Ты… - я замялась, не зная, что говорить, что спрашивать у… У кого? Кто он, этот странный парень. Что это вообще за место такое?
- Кто ты? - выпалила я, - Где мы? Почему здесь солнце, а там дождь?
- Здесь всегда солнце — объяснил Джеймс, - сколько себя здесь помню. Я солдат. Был капитаном кавалерии Его Королевского Величества Георга Пятого.
Офигеть! Мы во Франции, на минуточку. Да и Королевское Величество сейчас другое.
- Что ты здесь делаешь? - продолжила я свой допрос.
- Я не пускаю людей, - чуть замявшись, тихо произнес военный, - не пускаю их дальше.
- Что значит — дальше? - не унималась я.
- Дальше. Туда, где никогда не бывает больно. Где не бывает вообще ничего.
Господи! Ну что за странный разговор?!
- На тот свет что ли? - я понимала, как по-дурацки это звучит, но по-другому
сформулировать вопрос не могла.
- Если тебе так понятнее, то да, - капитан опять улыбнулся: сверкнули белоснежные зубы, лучики мелких морщин разбежались вокруг веселых глаз, брови сложились домиком. Ну до чего же милое создание!
До меня внезапно дошло.
- Ты ангел! Ангел, да?
- Нет, Эмма, я не ангел, - улыбка Джеймса вдруг стала почему-то грустной, - я просто тот, кто не пускает.
Очередная вспышка боли заставила меня опуститься на землю. Капитан сел рядом со мной.
- Я не хочу, чтобы было больно! - чуть не плача, выкрикнула я.
- Все пройдет, - Николлс взял меня за руку, - тише, Эмма, тише, все скоро пройдет.
- Я хочу остаться здесь, - сама не знаю, что заставило меня это сказать, но я никогда еще не была так уверенна ни в одном своем желании.
- Хочу остаться здесь, - повторила я, - с тобой. Под солнцем.
Он посмотрел на меня. Очень внимательно и очень нежно. Обласкал взглядом. Потом прижался губами к моему лбу, крепко сжал плечи.
- Слишком рано, Эмма, - услышала я.
***
Я все еще чувствовала прикосновение теплых губ, когда пришла в себя в больнице в Кьеврешене. Я лежала и не могла пошевелить даже пальцем, забинтованная, словно египетская мумия. Я почти не чувствовала боли, должно быть, меня знатно напичкали лекарствами. Зато было чувство непонятной пустоты, как будто я потеряла что-то очень дорогое.
Странный молодой человек, привидевшийся мне под воздействием сильных обезболивающих — разве могу я сейчас чувствовать его поцелуй? Разве могу помнить его лицо так хорошо, как будто оно отпечаталось у меня на внутренней стороне век? Как он сказал — я тот, кто не пускает? Почему не пустил меня дальше? Почему оттолкнул?
Я услышала звук открывающейся двери. Пожилая медсестра, увидев, что я пришла в сознание, тут же бросилась проверять показания на стоящем рядом с моей кроватью мониторе. Видимо, она осталась показаниями довольна, потому что кивнула каким-то своим мыслям и улыбнулась мне.
- Ну привет, соня! - бодро поздоровалась со мной женщина.
Я слабо кивнула в ответ.
- А что это мы, а? - медсестра наклонилась ко мне — реветь вздумали? С чего вдруг? Жива-здорова, ну почти, руки-ноги целы, будешь еще лучше прежней!
- Он остался там, - всхлипнула я, - Джеймс. Сказал, что мне еще рано.
Женщина смотрела на меня как-то странно. Как будто понимала, о чем я. О ком я говорю.
- Что ты такое говоришь, девочка?
- Это бред, конечно, - прошептала я, ловя губами все еще катящиеся по щекам слезы, - Капитан Джеймс Николлс.
- Послушай-ка меня, - медсестра присела на краешек моей кровати, - у нас тут на трассе частенько аварии случаются. Черт его знает, вроде трасса ровная, дорога хорошая, а машины бьются. Но все больше машины. Люди в живых остаются. Уж в каком только состоянии их к нам в больницу не привозят. Казалось бы — ну все, покойник, ан нет, выкарабкивается. Лет тридцать назад сестра моя, Мари, разбилась на мотоцикле. Мы с родителями думали, что потеряем ее, уж и не надеялись на чудо. А она три дня в коме пролежала, а потом глаза открыла и плачет, вот как ты сейчас. И все про какого-то Джеймса толкует, что он куда-то там ее не пустил, сказал, не время, мол. Сестра поправилась, слава богу, вскорости замуж выскочила, детишек трое у них, уж и внук родился, а все она того Джеймса забыть не может. Говорит — никак ангел меня тогда спас. Да еще я потом похожую историю слышала пару раз, от других пациентов.
Я превратилась в слух, стараясь не упустить ни одного слова.
- А еще говорят, в наших местах бои шли, давно, в Первую мировую. Английский кавалерийский полк тут стоял. Немцы покрошили их из пулеметов в мелкий винегрет. А кто в живых остался, того в плен забрали. Может, тот Джеймс и был из этих солдатиков.
Я осторожно кивнула головой.
- Так что, девочка, кого бы ты ни видела — скажи ему спасибо, что не пустил, да живи себе, радуйся, - закончила свой рассказ пожилая женщина.
- Больно! - попыталась объяснить я медсестре, но язык не слушался, заплетался, - больно… здесь. А там нет.
- А я вот сейчас тебе укольчик, - женщина ловко наложила мне жгут, - и полегчает.
***
Я возвращалась в Кале через два месяца. Возвращалась на такси — машина моя восстановлению не подлежала, да и я до конца еще не оправилась, о том, чтобы самой сесть за руль, и речи быть не могло.
Я попросила водителя остановиться, чуть только мы выехали из города, на том самом месте, где я попала в аварию. Водитель помог мне выйти из машины, подал трость — пока что без помощи трости ходить я не могла — и тактично отвалил.
Я окинула взглядом поле. Трава почти совсем уже увяла, все-таки сентябрь, но пахла по-прежнему: горьковато, свежо.
- Спасибо! - негромко произнесла я, как будто тот, кому это «спасибо» предназначалось, мог меня услышать. Я правда была благодарна своему странному спасителю. Мне все еще было больно. Но чувствовать боль — значит, чувствовать себя живой. Он был прав — только мертвые ничего не чувствуют.
Я развернулась, собираясь идти к машине, как вдруг краем глаза уловила какое-то движение. Не веря, не надеясь ни на что, я опять посмотрела на поле. Большая гнедая лошадь медленно шла по полю. Совсем близко, метрах в двадцати от меня. Было очень хорошо видно лоснящуюся на солнце шкуру, шелковую черную гриву, заметны были переливающиеся под кожей сильные мускулы. Потрясающе красивое животное вел под уздцы стройный молодой человек в форме английской кавалерии начала прошлого века. Он смотрел на лошадь, гладил узкую морду, что-то нашептывая своей спутнице.
Мои глаза не обманывали меня — это действительно был Джеймс Николлс. Но умом принять я это не могла. Поэтому я крепко зажмурилась, досчитала до десяти и распахнула глаза.
- Мадам, мы ехать будем? - услышала я таксиста, - мне все равно, но счетчик тикает, деньги то Вам платить.
- Да, едем! - я решительно направилась к машине.
На поле никого не было.
