Fievre

      Дверь передо мной отворилась, из помещения повеяло холодом, я вошёл. На постели лежал несчастный архидьякон.       Только взглянув на него, я сразу понял, что всё кончено. Он находился между жизнью и смертью, и вопрос был только в том, насколько хватит остатков его сил, чтобы бороться. Священник лежал в полупустой, бедно обставленной комнате, служившей на протяжении многих его лет не единственным, но всё же пристанищем. Из неплотно прикрытого окна дул ветер, только усугубляя состояние больного. Воздух в комнате звенел от холода. Я было попытался закрыть окно, но вскоре понял, что все старания тщетны. Уже ничто не смогло бы помочь несчастному.       Его худые, тонкие руки метались по простыне, свидетельствуя о начинающейся агонии. Высокий лоб блестел от выступивших капель пота. Его худое, испещрённое ранними морщинами, лицо почти сливалось с подушкой. И только впадинки около скул слегка выделялись своей темнотой. На мертвенно бледных щеках горел лихорадочный румянец. Губы, покрытые тёмными корками, вздрагивали, шевелясь. Он точно хотел что-то сказать, но из искалеченной груди вырывались лишь слабые хрипы. И невозможно было понять, что обречённый пытался сказать в свой последний час. Вид его пронзил моё сердце, на долгие годы отпечатываясь в памяти.       Когда я вошёл, глаза его распахнулись, и он кинул на меня взгляд полный одновременно и страдания, и надежды, но, узнав, прикрыл веки и погрузился в небытие. В том месте, где под одеялом на его измождённом теле страшным отпечатком смерти красовалась большая, гноящаяся, незаживающая рана, по бледно-желтому покрывалу расплывались круги отвратительного гноя, смешенного с кровью. Он сильно дрожал, не то от холода, не то от боли.       Войдя, я присел на стоящую рядом с кроватью табуретку. Мне было по-человечески жаль его. Но мне не подсилу было облегчить его мучения.       — Фролло, — срывающимся шёпотом произнёс я после минутного молчания, прерываемого только стонами обречённого. — Фролло, вы умираете… — это было единственным, что получилось выдавить из себя. Не зная, что ещё сказать, я молчал. Мне было неудобно бездейственно смотреть на его мучения.       — Да, — едва слышно прохрипел он, глядя из-под слипшихся ресниц. В его наполненных слезами глазах блестела лихорадка.       — Простите меня, Фролло, простите, что не смог помочь вам.       Архидьякон только едва заметно кивнул, показывая, что всё в порядке. Но ведь ничего не в порядке! Я взял его белую, точно выточенную из слоновой кости руку с длинными, полусогнутыми пальцами. Маленькая капелька упала на бледную кожу, разбившись. Это был первый раз, когда я плакал над больным. Он долго смотрел на меня, пока его глаза снова не закрылись. Из моего горла вырвался всхлип. Что-то во мне умирало вместе с ним. Что-то очень важное, без чего жизнь уже никогда не станет прежней.       — Воды, умоляю… — одними губами прошептал Фролло.       Я поднялся, но, когда вернулся на прежнее место со стаканом в руках, было уже поздно. Грудь больного судорожно вздымалась, веки подрагивали, по всему телу волнами проходили судороги. Слабые руки сжимали простыни. Выронив стакан, я бросился к нему.       — Я… — он не успел договорить, лишившись чувств. Теперь ему не придётся терпеть эту боль. Ничего не оставалось, кроме, сложив руки его на груди, пошатываясь, отойти к окну. Я знал, моих сил не хватит для того, чтобы смотреть на него сейчас.       За окном шёл снег. Всё вокруг озарено чистым, сияющим белым светом, а за моей спиной на кровати лежит он. Такой же белый, как и этот снег. Мне было так больно в груди, презренный, я оставил его одного в последние секунды жизни.       Подойдя, я дрожащими руками коснулся его плеч. Тонкое одеяло сползает, оголяя ключицы. Сейчас он казался таким хрупким. Не в силах наглядеться на него, я вовсе откинул одеяло, стараясь не смотреть вниз, где пузырилась тонко очерченная бордовым контуром запёкшейся крови рана, ставшая причиной столь пронзительной муки в его остекленелых глазах… Видеть этого мужчину было и мукой, и блаженством одновременно. Бросившись к его ногам, я прижался влажной от слёз щекой к холодной ладони. Нет, для меня он не умер. Не мог умереть! Нет, нет, нет…       Подняв упавшее одеяло, постарался укутать его. Хочется оставить ещё хоть каплю тепла. — Клод… — Сколько слов мне не хватило времени сказать, сколько нежности подарить.       Я понимал, что нужно уходить, меня ждут. Но я не мог… Припав губами к его руке, целовал каждый пальчик. Как же долго мне этого хотелось!       Его рука была ещё тёплой, но скоро всё его тело поглотит вечный холод. — Клод!..       Когда я вышел, солнце уже садилось. Пошатываясь, я долго брёл по полутёмному коридору, но меня остановил чей-то звонкий голос позади. Я нехотя оглянулся. Передо мной стоял новый, недавно назначенный архидьякон.       — Ну, что?.. — произнёс он весело, его широкий рот при этом растянулся так, что казалось, уголки губ вот-вот достанут до ушей. Мне стало противно. — Как он?       Я тяжело вздохнул, до крови впиваясь ногтями в руку, чтобы не потерять над собой контроля и не ударить его.       — Умер, — тихо проговорил я, сам не веря в это.       Губы его сложились в странную, пугающую улыбку, но тут же он, поняв свою оплошность, спрятал улыбку под маской скорби. — Как жаль. Ну, что же, вас ожидают…       — Да, — бросил я, ускоряя шаг. Он не пошёл за мной. Мне хотелось побыть в одиночестве хоть какое-то время.       — Да, — думал я, — он умер, но память о нём стрелой пронзила мою оставшуюся жизнь!..       Я утёр скупую слезу. Всё-таки он меня любил, пусть и старался это скрыть. И всё же, что хотел он сказать в тот момент, когда остатки сознания покидали его?..       Внизу меня ждала карета. Садясь, всё думал о нём. Я не знал, что будет со мной, с моей жизнью, с моей душой, в конце концов. Но я точно знал, что никогда не забуду его глаз, смотрящих пристально и нежно вглубь моей души.