Lovely

"Isn't it lovely, all alone? Heart made of glass, my mind of stone, Tear me to pieces, skin and bone Hello, welcome home" У дома матери всегда цвело целое поле горечавки, отчего казалось, что все это место тонет в глубоком, ясно-синем море. Когда приближался закат, цветы постепенно темнели вместе с небом над головой, теряя насыщенный оттенок синевы и становясь почти черными, как рассыпанные насколько хватает взгляда угли. И тогда мир вокруг будто превращался в пепелище, а глаза матери становились грустнее, являя взору затаенную печаль. Лань Сичэнь с детства ненавидит свой дар — читать на лицах людей их истинные эмоции. Он никогда не скажет этого Лань Ванцзи, но единственное, что столь сильно делает брата похожим на мать, — это то, как он смотрит на закат. Она была прекрасна. Ни разу Лань Сичэнь не слышал от нее дурного слова или жалобы. Жизнь в заточении казалась ему пыткой, но мать всегда улыбалась одними губами и смотрела на них с Лань Чжанем с нежностью, какой просто не могло быть в человеке, запертом в четырех стенах в окружении гор и цветов — в месте, где все было пропитано благочестием, послушанием и непорочностью. Красота ее была, как прохладная вода в тихом ручье. Она не опаляла, не слепила, как что-то яркое и броское, наоборот, остужала и баюкала. Черты ее лица всегда были мягкими, сглаженными, будто кто-то осторожно стер с них остроту. Одни лишь глаза — светлые и озорные, до самой смерти ее не терявшие рассыпанных в самой глубине искр — выдавали в ней человека, похожего на бурный горный поток. Вся ее яркость, вся сила были собраны и надежно скрыты от человеческих глаз. Поговаривали, что недуг не позволял ей появляться на людях, и даже Лань Сичэню стоило огромных усилий не начинать оспаривать это в корне неправильное мнение. Если бы вы все видели ее, если бы только видели. Лань Сичэнь не признается даже самому себе, но однажды, когда он увидел человека, чьи глаза напомнили ему этот нежно хранимый в воспоминаниях взгляд матери, он понял, что будет беда. Брат обожал мать. Он не подавал виду и ничем не показывал этого — лицо его всегда было спокойно и выражало крайнюю степень нравственности, — но Лань Сичэнь видит его насквозь всю жизнь, с самого его рождения. Его верность, преданность его сердца нельзя разглядеть в жестах или мимике, зато всегда можно легко увидеть в поступках. И к сердцу Лань Сичэня каждый раз будто прикладывают ледяное лезвие кинжала, когда он видит теперь то же, что наблюдал, когда брату было шесть. Эту удивительную, непримиримую, искреннюю верность, которую не сломит уже ничто и никогда. Такого от Лань Чжаня удостаивались лишь двое людей на памяти Лань Сичэня. И у обоих в глазах отражались перевернутые стальные небеса, способные резать хуже острого меча. В Вэй Усяне заживо сгорало солнце. Его было столь много и полыхало оно так ярко, что не обжечься было невозможно. И если в матери тогда такое же солнце уже клонилось к закату, загубленное, почти затушенное неволей и заточением, в этом юноше огонь был подобен неутихающему пламени битвы. И это пугало Лань Сичэня. Особенно — когда он смотрел на младшего брата. Смотрел — и видел. Мир рухнул, когда солнце окончательно погасло, разбившись вдребезги. И Лань Сичэнь не знает, что делать с этой наступившей тьмой. Он действительно не знает, как спасать близких. Сначала не стало матери, потом — отца, который ради своей любви едва не превратился в глазах других в отступника, а теперь то же самое повторяется с Лань Ванцзи. Старейшина Илина мертв вот уже шесть лет. Горечавка разливается в поле обугленным синим паводком. От одного взгляда на эти цветы хочется нарушить запрет и сыграть печальную мелодию, глубокую, как вздох. Лань Сичэнь приходит сюда один. Это случается спонтанно и не имеет объяснения — просто в один момент ему становится невыносимо душно в собственной комнате, залитой косыми закатными лучами, и он бездумно бредет по сужающейся тропе, пока та не заканчивается нетронутым синим полем, тонущим в запахе цветочных лепестков. Он не ожидает увидеть здесь брата, а, когда видит, пятится назад, скрываясь за деревянной стеной дома. Лань Чжань сидит у крыльца, утопив полы белых одежд в синеве горечавки. Лань Сичэнь не сразу понимает, что у коленей брата копошится пушистый белый кролик с длинными прямыми ушами. Зверек бездумно тычется носом в запястье руки, которой Лань Ванцзи медленно поглаживает его по мордочке. На лице брата — ни единой эмоции. Оно такое же спокойное и тихое, как и всегда, но Лань Хуань вдруг испытывает при одном взгляде на него такую боль, что едва удерживает себя, чтобы не выйти из своего укрытия и не схватить за руки, лишь бы не видеть того, что больше всего боится видеть. Почему вся его семья вынуждена страдать за то, что пытается угнаться за солнцем? Солнца больше нет. Мать так же провожала его взглядом, как сейчас — Лань Чжань, который поднимает голову и смотрит на умирающий в постепенно чернеющей синеве закат. Кролик, лишившийся ласки от замершей вдруг руки, начинает возиться в полевых цветах. Легкий порыв ветра заставляет разметаться прямые волосы брата, перебрасывая через его плечо длинный край лобной ленты, на что тот не обращает никакого внимания. Мелкий зверек же, наоборот, заинтересовавшись, прыгает на колени и увлеченно обнюхивает легкую белую ткань, а потом берет ее в зубы и тянет на себя. Видя это, Лань Сичэнь задерживает дыхание. Он ожидает какой угодно реакции от брата, но Лань Ванцзи бросает короткий взгляд на кролика, с мгновение наблюдая за его игрой, а потом снова смотрит прямо перед собой. Лань Сичэнь не знает, как спасать своих близких. Природа даровала ему способность читать их эмоции, но забыла дать силы достаточно, чтобы их уберечь. Отец полюбил мать за то, что она была, как звук колокольчика среди застывших гор. Звонкая, запретно красивая, улыбчивая и яркая. Вся она одна могла быть рисовым зерном на другой чаше весов, которое с легкостью покачнуло бы постулаты Стены Послушания. Именно поэтому ее заперли навеки, окружив тишиной и цветущей горечавкой, задушив порицанием и запретами. Лань Ванцзи полюбил Вэй Усяня вопреки всему, что вообще хотел любить в этой жизни. И Лань Сичэнь злился бы на этого взбалмошного юношу за это, если бы только мог. Вероятно, брат повторил бы поступок их отца, если бы не видел, к чему он приводит. Не видел каждый раз, когда мать открывала дверь и выходила к ним, сначала улыбаясь, глядя на обоих, а потом окидывая взглядом это поле. Желание касаться солнца, раз за разом обжигая ладони, не оставило им всем выбора. Лань Ванцзи совсем не похож на мать. Все, что было у них общего, — взгляд, с которым они смотрели на закат. * * * Лань Сичэнь слышит о госте, которого брат любезно пригласил в Облачные Глубины, от младших учеников. Он молчит, растягивая губы в улыбке, потом благодарит юных адептов и идет, чтобы попрощаться с Лань Ванцзи перед собственным отъездом из Гусу. Он старается не замечать, как надсадно и неистово стучит в голове одна единственная мысль. Вэй Усяня он узнает сразу, как видит. Ему даже гадать не нужно — он замечает уже почти забытое чужое отражение в лице собственного брата. Эта бьющая через край неуемная энергия, обжигающе яркая красота и все то же подернутое сталью небо в глазах, — как ни меняй оболочку, суть души не затронешь. Только не этой души. Лань Хуань не знает, что ему делать. Снова. Первое, что приходит на ум — ухватить, наплевав на манеры, гостя за плечи и потрясти так, чтобы земля и небеса поменялись местами. Только не снова. Только не то, что я наблюдаю вот уже больше тринадцати лет. Второе — кинуться на колени перед Лань Ванцзи и умолять его не совершать предыдущей ошибки. Да, Вэй Ин — единственная ошибка в жизни его брата. То, из-за чего с грохотом лавины рухнуло все, что строил их учитель. Но он не делает ничего. Лишь прощается с братом и уезжает, напоследок слегка сжав его плечо, прежде чем отвернуться. Он обязательно ему расскажет. Когда-нибудь, не сейчас, но Вэй Усянь должен узнать историю их детства. Незаурядного ума в этой голове хватит, чтобы провести нужные параллели. Тонкий запах цветущей горечавки провожает Лань Сичэня весь путь, пока он не выбирается за пределы Облачных Глубин. Когда солнце склонится к закату, эти синие цветы вновь превратятся в прогоревшие угли.