Пять и один

Когда солнышко отключит отопление, Я обхвачу колени твои, чтоб не околели, Так делают таёжники. Я соберу тебя в комочек, ты поёрзаешь, поёрзаешь, Но не замёрзнешь(с)

По критериям ВОЗ, которая Всемирная Организация Здравоохранения, привычное невынашивание беременности ставится после трёх выкидышей, а российская медицина предлагает этот же диагноз после двух. Подряд, разумеется. А у тебя их было целых пять, и можно не волноваться, что куда-то там не подходишь, по каким-то критериям, здорово, правда? Ребёнок не хочет держаться у тебя в матке, никакой ребёнок не хочет — паршивенькое чет местечко, говорит, говорит и десантируется, передайте парашют выходящему в окно. Ничей ребёнок не хочет. Вот такой ты особенный покемон, Мирош. Ни-чей. Дима смеялся хрипловато, горячими руками лез под футболку: «Классная у нас лялька выйдет, Ляль, ты не сомневайся…». С Димой под боком, с Димой через шаткий стол — напротив, напротив ебало Димино расплывается слегка от сигаретного дыма, на задристаной кухне маленькой, с Димой было немножечко неуверенно, но ломко и весело все равно думать: лялька… Они строили планы поменьше бухать и побольше жрать полезного всякого, например: — Сельдерей, — Дима с важным видом поднимал в воздух указательный палец, а когда Мирон спрашивал, как по-Диминому, блядь, хоть выглядит этот загадочный фрукт, Дима тянулся через скрипучий кухонный стол с подзатыльником, но все время останавливался ладонью в замахе и вместо «получишь, умник нашёлся» ерошил прокуренными горячими пальцами Мирону волосы на башке, «красивые», говорил Дима ещё, «хули ты их все испоганить норовишь, а?» А ещё Дима говорил, что они вывезут, что деньги будут, за музыку, за текста, обязательно будут, что у них получится. Что лялька стоит всей хуйни теперешней, что ни наркота, ни пизделки по синьке, ни скучное и методичное «на скорость» нахуяривание — это не то все, ну, хуйня и есть. Дима был бы не самым хуевым батей, наверное. Дима перестал курить на тесной задристанной кухне в тот же вечер, когда: — А пахнешь же по-другому, Миро, — и глаза у Димы тогда сделались совсем странные, большие, и Дима притиснулся со спины, обнимая, отгораживая от пространства съемного и от всего ебаного мира, — ну… Ну и Мирон тогда подпортил романтический и киношный момент тем, что начал блевать в раковину, но Дима все равно стоял у него за спиной и следил, чтобы мокрым лбом Мирон не ебнулся об низко висящий посудный шкафчик, и от его тёплой через футболку ладони все равно было по-киношному хорошо. Первый раз не то чтобы особенный был — просто запомнилось очень, как Дима за руку держал. Стремно сначала было — штаны в кровище, темно — ночью они в приёмник завалились, в такси Мирон сидел на целлофановом пакете, на пакете была нарисована счастливая рожа под пальмой, а теперь рожа была немножко в бурой подсохшей хуйне, а Дима держал его за руку, хотя Мирон не падал, не подгибались у него колени и не темнело в глазах, ничего такого. Даже не болело ничего, только было за Димину тревожную речь почему-то стыдно, ну не болит же ничего, нормально все, Дим, только… Сельдерей не помог, и во второй раз накрыло виной: прям когда лежал под скользким и холодным датчиком, после уебало. «Все чисто», — улыбнулся доброжелательный врач, — «это хорошо, без осложнений». Как будто это было хорошо, что лялька не оставила в тебе следа, как ничего — никого — и не было, полстакана крови, сгустками, толчками, даже не понадобился пакет, добрался по знакомому маршруту сам, один — а Дима приехал и забрал. На стойке ресепшена Мирон во второй раз послушал про «может подняться температура, но если выше тридцати восьми…» и про «остаточные выделения». Дима не стал про это слушать во второй раз — Дима затоптал окурок за оградой больнички, и домой они пошли пешком, потому что такая статья расходов как «медицинская помощь при самопроизвольном аборте в ходу» проделала значительную брешь в их месячном бюджете. А вот было бы у них дитятко (лялька, в смысле, лялька с «кудрями, как у тебя мелкого, Миро, сечёшь»), и не было бы тогда всей хуйни с Ромой Жиганом — так примитивно Мирон не думал никогда. Не строил логической цепочки. Может быть, тогда Дима и меньше бы хуйни со сцены нёс, может быть и он сам — на злом кураже — меньше бы пиздел, может — а ничего не «может». Лялька не цеплялась у тебя в пузе, не хотела с такими двумя ебланами жить, а жить по разные европейские стороны вам с Димой не поэтому ведь… Не поэтому вы разошлись, корабли, блядь, несчастные, не поэтому. А за то, что Дима никогда про не случившееся у них кудрявое дитятко не высирался, ни длинными сбивчивыми простынями буковок, ни в трансляциях ебаных своих и нигде — за то-за это Мирон не разрешал себе окончательно хоронить в закоулках памяти ту засранную кухню. Шаткий скрипучий стол, «пахнешь по-другому, Миро», и то, как крепко его Дима в первый самый раз за руку держал. Не разрешал. С Ванькой все случилось не то чтобы по дружеской странной пьянке, скорее наоборот — по странному дружескому отходняку. Ваня потрогал под коленями, погладил легко-легко и щекотно пальцы на ногах и спросил: — Хочешь? —А то я пиздец как хочу, Мирка, — сказал ещё Ваня упрямо и слегка смущенно, и смешно наморщился носом, — такой ты… Ущербный. Ваньке он не сказал. Потому что Ванька улетел в Прагу, вроде бы — в Прагу, потому что Ваня был друг, потому что было лето и крови в третий раз вышло даже меньше, чем полстакана. Ваня раньше говорил про детей «вот паразиты мелкие», и его собственный паразит даже уже не… не живой, типа, все равно не хотел из Мирона эвакуироваться. Отечественная медицина и выражение «эвакуация плодного яйца» насмешили Мирона до маленькой скучной истерики. Хорошо, что служители отечественной медицины сталкивались с подобным по сто раз на дню, и истерика была купирована с потрясающим профессионализмом. С Ваней бы все равно не вышло, наверное, блядской ячейки общества, но осенью, в туре, Мирону пару раз снился «мелкий паразит» с Ванькиным вечным комично-трагическим разлетом бровей. Потом сниться перестал. Ваня больше не говорил ему, что он какой-то особенный «такой», не говорил «пиздец как, Мирка». Ваня был рядом, в туре и совсем не в туре, за плечом, за спиной, на бэках и на вечном стреме, Ваня был друг. А Мирон, наверное, был совсем чуть-чуть ссыклом. А может быть и не совсем. Отечественной медицине Мирон доверился следующие два раза. Это не стало идеей фикс, Мирон не залипал на чужих младенцев и на социальную рекламу о вреде абортов тоже не залипал. Мирон спокойно улыбался на вопросы, от родственников и фанатов, от врачей и медсестёр — спокойно-спокойно, без драм и надрыва. К чему бы?.. Искусственное оплодотворение — дорогая и сложно устроенная штука, оба раза Мирон чувствовал помимо опустошающего разочарованного «опять, блядь» ещё и некоторую смущающую неловкость. Типа — ебать ты лох, братан, и матка твоя — лох ебаный, и весь твой дурацкий организм, который не может сделать эмбриону стоящее предложение, тоже лох. Слава не говорит ничего. Слава ебется с душой, дышит в затылок гулко — сорвано, жарко. Слава не особо говорит, когда приходит. Или когда Мирон — к нему. Мирону непонятным самым образом очень нравится Славина манера оставлять открытой входную дверь («Все по стояку знают, что спиздить тут особо нечего, жид… Только вот тебя, получается, теперь, смешно — пиздец»), нравится, как Слава на него смотрит, пока ебет: как на что-то очень нужное, важное, что ли. Мирон машет рукой на первое Славы самое: — Гондоны, жид? — Я знаю, что ты чистый, — говорит Мирон, — и если ставиться по вене вдруг начнёшь, солнце наше подгнивающее, я тоже узнаю, не сомневайся. Мирон не думает про то, что бы вышло у них со Славой. Кто бы вышел. Когда Мирон понимает, что зря — не думал, следующее, что он понимает-думает: неа. Заебало. Фиг тебе, тупой организм, тупые гормоны, тупые периоды имплантации, плацентации и прочие всякие тупые медицинские слова. За-е-ба-ло. Опять ночью просыпаться аки девственница — на кровавых простынях, ага, опять «эвакуация плодного яйца», датчик УЗИ на пузо, чисто-нечисто, нахуй идите, «температура может подниматься до тридцати семи градусов», нет. Нет. Аборт на таком сроке можно сделать таблеткой. Таблетками. И не надо ждать, пока… Слава ничего не говорит, ну, сначала. Только широко-широко вылизывает загривок, непротивно, хоть и слюнявенько, мокро. Не противно. А потом Слава достаёт из него хуй и спрашивает мимоходом: — А крутой у нас пиздюк выйдет, мм, Мирон Янович? Унаследует весь русский рэп, можно сказать… И так Слава это уверенно, спокойно, без гнусавой привычной усмешечки, без юродства, что Мирону ясно делается: понял, хули. Унюхал. А потом Слава притаскивает из ванной мокрое полотенце — знает, как Мирону в лом в сперме валяться, а потом он вытирает его даже от своих слюней, по загривку чистым полотенечным краешком, и от этой заботливой мелкой хуйни делается Мирону не ясно, а очень даже на душе смутно. Это же Славы… «пиздюк», сказал тоже, это же Славы пиздюк тоже, значит — ссыкло-не ссыкло, Мирош, привычное-непривычное невынашивание, значит, надо рассказать. Мирон садится и подтягивает к себе колени, Слава лезет к его коленям ладошками — Слава любит лапать его колени, Мирон обычно прицельно пинается в ответ, но сейчас от Славиных поползновений придурковатых как будто становится легче открыть рот. Мирон открывает рот и говорит: — По критериям ВОЗ, которая Всемирная Организация Здравоохранения…